Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ДЕМОКРАТИЯ И СПРАВЕДЛИВОСТЬ Размышления об опыте моральной политической философии

Б. Г. Капустин

КАПУСТИН Борис Гурьевич, доктор философских наук, профессор, главный научный сотрудник Фонда социальных и политических исследований.

Democracy and Justice

Departing from the above article by Prof. I. Shapiro (USA) and works by other Western political philosophers, Prof. B. Kapustin deliberates on what politics is, how it is interconnected with social justice, how democracy is to be conceived, and whether political forms worked out by the West are universal. In particular, the question is discussed, how liberalism and democracy should be combined. In the author's opinion, non-European and post-industrial "European" experience may induce one to be inclined in favour of the latter component, which means inclusion of liberal elements into the organization of political life just to the extent to which they provide development of democracy tending to social justice. In the concluding part of the article, in which topical problems of our society's political development are specified, the author considers interconnections proper to the processes involved in the market-ward movement. In this context, democracy, to the author's mind, may be defined as antonym to monopolism, in a wider sense.

Для читателя, не следящего профессионально за эволюцией западной политической теории, многое в статье проф. Иэна Шапиро покажется непривычным. И неудивительно: та традиция моральной политической философии, к которой принадлежит и с которой во многом полемизирует американский ученый, почти не затронута появившимися у нас в последние годы переводами. Его работа не вписывается в привычные рубрики типа "марксизм", "либерализм", "консерватизм", в которых мы по-прежнему стараемся увидеть ключ к тем или иным новым концепциям. Но во многих случаях, в том числе и в данном, такие ключи уже не подходят. Живая мысль синтезирует то, что раньше было разделенным, и расчленяет то, что было слитным.

Однако задача настоящей статьи — не поясняющий комментарий к работе проф. Шапиро и даже не полемика с ним. Задача в том, чтобы выявить проблемный контекст, в котором эта работа возникла, а также поразмышлять над тем, насколько она созвучна раздумьям о политическом развитии нашего общества. Этот проблемный контекст образован четырьмя ключевыми вопросами: что такое политика? как она связана с социальной справедливостью? как понимать демократию? универсальны ли политические формы, выработанные Западом?

* * *

По отношению к первому вопросу в западном обществоведении сложились две основные позиции. Согласно одной из них (ее можно назвать традиционной), политика определяется через государство, через участие людей в осуществлении или оппонировании государственной власти. Политика образует особую сферу общественной жизни, которую точнее было бы именовать государственно-властной, и реализуется в ней. Влияние политики на экономику, культуру и т. д. рассматривается как взаимодействие различных таких сфер.

Согласно другому пониманию, политика трактуется как определенный вид социальной деятельности, не обязательно связанный с государственной властью. Политика, пишут английские ученые Дж. Понтон и П. Гилл, "есть способ уяснения и упорядочения общественных дел, особенно относящихся к распределению дефицитных ресурсов, к принципам, согласно которым оно осуществляется, к средствам, благодаря которым люди или группы получают и сохраняют больший контроль над ситуацией, чем другие. Это означает, что политика есть прежде всего общественная деятельность, обращенная на социальные и материальные взаимоотношения людей, получающая различные выражения в разных сферах и постоянно меняющаяся с ходом времени... " (1).

Исходя из этого определения, политика не образует особой области общественной жизни (что, разумеется, не отрицает наличия собственно государственно-властной сферы). Политика присутствует везде, где имеет место целенаправленное коллективное действие по разрешению и урегулированию конфликтов, связанных с распределением ресурсов и благ, с принципами и методами контроля над ними. Те области социальной действительности, где нет политики, либо бесконфликтны (что встречается редко), либо еще не стали предметом подлинно человеческой сознательной деятельности, предполагающей способность к нравственной оценке и суждению, к различению сущего и должного; т. е. это те области, в которых структуры отношений складываются и функционируют стихийно, "за спиной" человека и потому представляются "естественными" (что встречается гораздо чаще). Такова одна из ключевых посылок рассуждений проф. Шапиро.

Если фокусом общего определения политики является распределение ресурсов и благ, принципы и методы контроля над ними, то ее центральной проблемой оказывается социальная справедливость. Что касается проф. Шапиро, объявляющего себя приверженцем "демократического аристотелизма", то это проще всего было бы объяснить прямой ссылкой на греческого мудреца: ведь у Аристотеля (как и у Платона) справедливость выступает вседобродетелью, вбирающей в себя остальные добродетели, "совершенной" и "полной" добродетелью (см. 2, с. 147, 324). Но дело, разумеется, не только в этом.

Справедливость есть прежде всего соизмеримость, соответствие. С точки зрения политической философии в каждой отдельной сфере общества это соответствие принципов и методов распределения ценностям и целям, специфически присущим данной области, с одной стороны, мнениям и суждениям людей — с другой. Поэтому критерии и принципы справедливости в разных сферах общественной жизни часто оказываются различными.

В то же время справедливость предполагает такое взаимодействие всех этих сфер, благодаря которому они, дополняя друг друга, сохраняют свой "суверенитет" с тем, чтобы ни одна из них не подчиняла себе другую, не навязывала ей свои ценности, нормы, способы организации. К примеру, современная наука не может динамично развиваться, не опираясь на эффективную рыночную экономику (впрочем, верно утверждать и об обратной связи). В то же время наука, и прежде всего фундаментальная, не в состоянии развиваться, исходя из рыночных критериев — рентабельности, калькуляции издержек производства, определения цены продукта и т. д.

Однако реально имеют место подчинение одних областей жизни другим, трансграничный перенос их форм организации и логики функционирования. Это происходит и во взаимодействии рыночно-экономической и государственно-властной (политической) сфер. Такая тенденция получила отражение в "экономических теориях демократии", концепциях "политического рынка", уподоблении политического субъекта "рациональному потребителю", отождествлении Homo economicus и Homo politicus (см. 3). Эта же тенденция привела Р. Арона к выводу о том, что увеличение ВНП общества становится той экономической задачей, которая не просто отодвигает на задний план собственно политическую задачу распределения ресурсов, но трансформирует содержание и подчиняет себе саму политику (см. 4). Подстановка на место нравственного политического субъекта "рационального потребителя", на место политики как ценностно обоснованного и ценностно ориентированного действия — технологии достижения и осуществления власти побудили видного американского либерального политолога Дж. Сартори отметить: "То исчерпание, которое мы, несомненно, наблюдаем, есть, следовательно, исчерпание нравственно-политических идеалов, выпестовавших западную цивилизацию и принесших на ее заре наши либеральные демократии" (5, р. 495).

В связи с вопросом об отношении между политикой и справедливостью возникает еще одна зона полемического напряжения. Ее полюса можно представить следующим образом. Для известного американского политического философа Дж. Роулса "справедливость есть первое достоинство социальных институтов, как истинность — достоинство систем мышления. Как бы ни была стройна и экономна теория, она должна быть отвергнута, если она не истинна; точно так же должны быть уничтожены или изменены самые эффективные социальные институты, если они не справедливы" (6). На другом полюсе — Фридрих Хайек: "Попытка осуществить социальную справедливость несовместима с обществом свободных людей" (7). Эти полюса представляют собою, по существу, противоположные решения традиционной для политической философии проблемы связи равенства, свободы и справедливости.

Специфика аристотелевского подхода к данной проблеме (на него и опирается проф. Шапиро) состоит в следующем. У Аристотеля, с точки зрения которого "общественная жизнь держится справедливостью", последняя действительно "больше всего сводится к равенству". Но предметом исследования греческого философа является гражданская справедливость, справедливость между гражданами, по определению свободными, и существует она лишь тогда, когда "человек поступает по свободному выбору, добровольно". Даже малая степень несвободы и зависимости, как и в отношениях между мужем и женой, заставляет говорить лишь о подобии гражданской справедливости. В иных же случаях в действие вступают наполненные совершенно другим содержанием категории типа "домашнее справедливое" (см. 2, с. 326 - 328). Можно говорить об исторической ограниченности сферы применения понятия гражданской справедливости у Аристотеля. Но очевидно, что расширение этой сферы обусловлено в первую очередь распространением свободы, к примеру ее утверждением в институте семьи.

Справедливость есть соизмеримость и соответствие равенства и свободы. И это — основание и сущность всех иных ее проявлений. Справедливость есть там и постольку, где и поскольку люди равны в той же мере, в какой и свободны. Равенство — по определению — предполагает обладание тем, что, во-первых, позволяет быть свободным, во-вторых, может быть сопоставлено с тем, чем обладает другой. Выводить равенство из лишенности, отождествлять его с одинаковым для всех бесправием, бессилием, бедностью воистину подобно оруэлловской диалектике: "свобода — это рабство". И если тоталитаризм лишил нас свободы, поставив на ее место произвол, то он сделал то же самое с равенством, заменив его ничтожеством.

Идущая от Аристотеля традиция примечательна тем, что она отрицает субординацию равенства и свободы, иерархическое подчинение одного другому. В этом отношении и либерализм, и марксизм придерживаются иного подхода. Если либерализм как таковой разрывает соответствие равенства и свободы, то либерализм современный утверждает примат свободы не только в качестве цели, но и в качестве основания по отношению к равенству как обоснованному*. Предполагается, что свобода "уже" есть (хотя постоянно подвергается угрозам), причем ее источник и средоточие — вне политики, в сфере частной жизни индивида. В политике и политикой утверждается равенство, однако лишь в той мере, в какой оно не вступает в противоречие со свободой. "... Мы стремимся к равенству, — пишет Сартори, — поскольку считаем его справедливой целью, однако не потому, что люди в действительности одинаковы, но вследствие того, что мы чувствуем — с ними должно обращаться, как если бы они были такими (пусть даже фактически это не так)" (5, р. 339).

* В классическом либерализме с его идеей "естественного равенства", отставленной современным либерализмом, связь равенства со свободой трактовалась несколько иначе. Еще у А. де Токвиля равенство (хотя в ином понимании, чем у предшественников) выступает скорее "объективной", набирающей силу тенденцией, на фоне которой и вопреки которой решается вопрос об утверждении свободы (см. 8).

Аристотелизм тем и отличается от либерализма, что с точки зрения первого свобода не столько защищается политикой, сколько созидается, существует, воспроизводится лишь в ней и через нее. И — вместе с равенством. Если выйти за рамки полисного пространства, в котором замыкалась мысль самого Аристотеля, то сказанное будет означать, что политика есть постоянный поиск и постоянное созидание новой свободы и нового равенства, дающих историческое развитие справедливости.

Замечательному русскому мыслителю Г. П. Федотову принадлежат слова: "Свобода есть норма для исканий еще не обретенного". Может ли она быть нормой лишь сохранения уже наличного? Не дегенерирует ли она тогда в "не освобождающую свободу" — свободу сомнений, когда утрачен высший смысл существования; свободу выбора при бессилии сделать выбор; свободу добра и зла при безразличии к добру и злу? (9). Не здесь ли кроется причина исчерпания нравственно-политических идеалов либерализма, о котором писал Сартори?

* * *

Рассмотренные точки зрения по вопросам о природе политики и о ее отношении к справедливости связаны с различными концепциями демократии. Понимание политики как деятельности, охватывающей — по крайней мере потенциально — все сферы общественной жизни, ведет к представлению о демократии как о способе установления тех соответствий, о которых шла речь ранее, внутри отдельных сфер и между ними. А это и означает реализацию социальной справедливости. Лишь демократическое выявление, оформление, обобщение, согласование мнений людей может позволить не только установить такие соответствия, но и определить конкретное для данной сферы и для данного общества содержание понятия "справедливость". Поэтому демократия является его важнейшей составляющей. В то же время качество справедливости есть ключевая характеристика демократической политики.

Таким образом, демократия выступает не методом организации особой — политической — сферы жизни, но способом функционирования и развития всего общества как целого, логикой взаимодействия всех его частей, отражающей их внутреннее строение и в свою очередь влияющей на него. Конкретное содержание такой логики и ее реальное воплощение неизбежно оказываются различными в разных социально-культурных средах и потому отвергают априорное моделирование. Но ее (логики) определенность в различных и меняющихся условиях задается нормативной ориентацией на движение к справедливости и приверженностью к демократическим методам такого движения. В этом, и только в этом, смысле демократия имеет универсальное значение как способ ведения общественных дел, как критерий для нравственных оценок и суждений о процессах, протекающих в обществах с любыми возможными экономическими, культурными, географическими параметрами.

Такое толкование демократии отнюдь не девальвирует западную либерально-демократическую концепцию устройства собственно государственно-властной сферы. Ключевые элементы этой концепции, такие, как права человека, гражданские и политические свободы, разделение властей, защищенность оппозиции и т. д., сохраняются. Более того, они наполняются новым смыслом в той мере, в какой способствуют движению к социальной справедливости. К примеру, превращение женщин в полноценных субъектов политической жизни едва ли достижимо лишь путем дальнейших преобразований собственно государственно-властной сферы, без демократизации семьи и трудовых отношений. Продвижение в обеспечении политических прав и свобод предполагает, таким образом, новый характер взаимодействия основных сфер общественной жизни, равно как и их внутреннюю реформацию.

Противоположная концепция демократии представляет ее как технологию формирования и осуществления власти в государственно-властной сфере, в сущности нейтральную по отношению к нравственным ценностям. Собственно, и свобода, согласно данной концепции, обеспечивается не самой по себе демократией как методом трансляции "голоса народа" в сферу принятия государственно-политических решений, а системой либерального конституционализма, вмонтированной в демократическую технологию и функционирующей в ней, хотя и не без скрипа и искрения*.

Наиболее полное развитие такие взгляды получили в теориях элитарной демократии". Достаточно давно начались отход и критика знаменитой формулы триединства А Линкольна — "правление народа, посредством народа, для народа". В 40-х годах американский политолог Р. Макайвер отчетливо сформулировал то представление о демократии, согласно которому она "не может означать правление большинства или правление масс. Демократия — не способ правления, будь то большинства или кого-то еще, но прежде всего способ определения, кто будет править и — в общем плане — с какими целями" (см. 12). Эта линия рассуждений породила ставшее классическим определение демократии Й. Шумпетера, согласно которому она заключается в том, что "индивиды добиваются власти для принятия решений средствами конкурентной борьбы за голоса народа" и вследствие этого "демократия является правлением политика" (13).

Вероятно, это — единственно возможное устройство демократии в сложившихся условиях. Очевидно, что оно доказало преимущества перед всеми недемократическими альтернативами. Но верно и то, что еще в начале века говорил о таком типе политической системы (непосредственно о партиях) классик политической науки Р. Михельс: "Демократическая система сжимается в конечном счете до права масс самим выбирать себе в данный период времени господ, которым они после их избрания обязаны оказывать послушание" (14). Видимо, это оставляет право искать иные варианты демократического устройства.

Те два основных понимания демократии, о которых шла речь, предполагают различные ответы на вопрос об универсальности значения и применимости политических форм, выработанных современным Западом. Согласно той концепции, которая связывает демократию с социальной справедливостью. Запад не может и не должен дать в готовом виде модель демократического устройства, пригодную к переносу в иные социокультурные среды. Причина не только в том, что незападные общества вынуждены сегодня адаптироваться к иным реальностям. Для этих обществ справедливость означает установление соответствия между другими, чем на Западе, ценностями, нормами, благами и потребностями. Вместе с тем, как отмечалось ранее, многие элементы западной демократической организации и политической культуры, вероятно, будут иметь существенное значение для продвижения обществ в других регионах мира по пути демократии и социальной справедливости.

"Технологическая" концепция демократии неоднократно меняла собственное понимание своей универсальности. Модернизаторская эйфория 50-х — начала 60-х годов, вызванная крушением колониальных режимов и упованиями на скорую вестернизацию афроазиатских обществ, сменилась разочарованиями последующего десятилетия. Рассуждения об универсальности стали отходить на второй план, уступая место теме уникальности новоевропейского (или европейского в цивилизационном смысле) опыта***. В рамках либеральной мысли стало все шире распространяться представление о том, что провалы в развитии стран третьего мира во многом, если не в решающей мере, обусловлены подражанием, попытками копировать Запад (или коммунистический Восток), неумением и нежеланием провести программу преобразований, отвечающих местным условиям****.

*Весьма популярным в западной политологии является сюжет о подчинении либеральных элементов современных политических систем демократическим элементам, о выходе первых из строя, что в свою очередь ведет к саморазрушению демократии. Один из наиболее драматичных сценариев такого хода событий предложил английский политолог Р. Мосс (см. 10).

** Такие теории и полемика вокруг них уже рассматривались в отечественной литературе (см. 11).

*** Содержательный анализ такой эволюции политической мысли в связи с рассмотрением религиозных предпосылок западной демократии и дискуссий вокруг них см. (15).

**** В этом плане показателен доклад Римскому клубу, представленный М. Гернье, с его центральной темой "отсутствия творческого воображения" в осмыслении проблем третьего мира и в поисках путей их решения: "Все скопировано со Старого Света. Ничто не является оригинальным, ничто не является достоверным, ничто не является новым" (16).

В этот же период на правом фланге западной политической мысли крепнет убеждение в том, что для экономически отсталых, политически нестабильных, социально фрагментированных обществ западная либерально-демократическая модель может быть не методом, а только целью (более или менее отдаленной) их развития. Пути же к этой цели проторяются авторитарными, диктаторскими, но "прогрессистски" ориентированными режимами.

Не рассматривая здесь в целом вопрос об эвристических возможностях этого подхода, отметим две ловушки, к которым он ведет. Первая заключается в очевидных противоречиях между целями и средствами, между антидемократическим методом и демократической перспективой, которую данный подход якобы открывает. Тоталитарный опыт нашего общества заставляет быть особенно чутким к таким противоречиям. Нередко приводимые примеры успешности бюрократически-авторитарных модернизаций не обладают безукоризненной убедительностью*. Остается открытым вопрос о том, не явилось ли причиной или необходимым фактором последующей трансформации таких режимов демократическое сопротивление им, отклонившее вектор общественного развития в сторону свободы? Логично предположить, что демократия рождается только из демократии, что все экономические успехи, которые возможны (но отнюдь не обязательны) при диктатуре, становятся предпосылками демократии не сами по себе, но лишь при их (успехах) соединении с демократическим движением, при их "усвоении" последним.

Вторая ловушка состоит в том, что рассматриваемый подход исключает понимание демократии как универсального нравственно -политического императива, как общезначимого критерия оценки событий в любом уголке планеты. Если с демократией можно "обождать" ради достижения каких-то высших, стоящих над человеком сегодняшнего дня целей, то нет никакого ясного основания для различения "прогрессивных" диктатур от таких, которые лишь имитируют "прогрессивность", особенно если и те, и другие добиваются экономического роста.

Нужно признать, что это — ловушка не только для современного праволиберального и неоконсервативного мышления, но и для либерализма вообще. Его универсализм в действительности европоцентричен, замкнут в специфическом социокультурном пространстве западного мира в не меньшей мере, чем античное представление о человеке, совпадая с образом эллина, было замкнуто в пространстве полиса. Классический либерализм уходил от рассматриваемой проблемы, затемняя ее своей верой в универсальный линейный прогресс человечества. Вследствие этого то, что было продуктом западного исторического опыта, обретало значение универсальности в качестве некой высшей стадии развития, к которой рано или поздно должны прийти все.

В свете такой предопределенности эволюции, желательности и благодетельности ее финального итога "нравственное "качество" средств и ведущих к нему путей выглядело чем-то второстепенным. И вот такой чуткий к вопросам морали и свободы классик либеральной философии, как Джон Стюарт Милль, без лишних комментариев утверждает то, что, по сути, подрывает самые основы его теоретических построений: "Деспотизм может быть оправдан, когда идет дело о народах варварских и когда при этом его действия имеют целью прогресс и на самом деле приводят к прогрессу. Свобода не применима как принцип при таком порядке вещей, когда люди еще не способны к саморазвитию путем свободы; в таком случае лучшее, что они могут сделать для достижения прогресса, — это безусловно повиноваться какому-нибудь Акбару или Карлу Великому, если только так будут счастливы, что в среде их найдутся подобные личности" (18)**.

* Даже сам автор концепции бюрократическо-авторитарной модернизации Гильермо О'Доннел пришел к выводу о том, что экономическое развитие в таких условиях — особенно при упоре на замещение импорта — способствует появлению новых, более сильных и долговременных форм авторитарного правления (см. 17).

** Удивительно — на первый взгляд — созвучие этих суждений с глубокомыслием И. Джугашпили, никогда, видимо, Милля не читавшим. Как сказал на XIII конференция РКП (б) советский тиран, "некоторые товарищи фетишизируют, абсолютизируют вопрос о демократии, думая, что демократия всегда и при всех условиях возможна... " (19). Правда, в осуществимость "полной демократии" он не верил и тогда, но к "более совершенной", чем буржуазная, "советской демократии" привел страну уже к 1936 г.

Сегодня мы хорошо знаем, как многие народы были "счастливы" (а некоторые "счастливы" и теперь), найдя в своей среде Акбаров, становившихся "Большими Братьями" именно потому, что присваивали себе право судить о том, кто способен, а кто не способен "к саморазвитию путем свободы". А также потому, что народы, к несчастью, оказывались не в состоянии своевременно доказать Акбарам, что такого права последние не имеют.

Чем же теперь оправдать универсализм западнолиберальной концепции, когда вера в линейный и предопределенный прогресс человечества безнадежно утрачена? Когда в силу одних только экологических факторов ясно, что исторический путь Запада со всеми его необходимыми компонентами, включая экономические, не может быть универсально воспроизведен? Если экономические потрясения 70-х годов (отнюдь не катастрофические по масштабам и последствиям) заставили и Запад осознать, насколько опасно зависима его либеральная демократия от устойчивых темпов роста производства, которые едва ли удастся поддерживать уже в обозримом будущем?*. Если разнообразие мира и разновекторность развития составляющих его частей — не только фундаментальный факт сегодняшнего дня, но и признанное условие выживания человечества в будущем?

Каким же в свете всего этого должно быть сочетание либерализма и демократии? Что, говоря языком математики, должно быть функцией, а что — аргументом? Классический европейский опыт решил этот вопрос в пользу либеральной демократии. Демократизм, что видно уже из истории постепенного и многотрудового расширения избирательного права, развивался в той мере, в какой он усваивался либеральной организацией политической жизни и вписывался в нее. Конечно, это не обходилось и без ее (организации) частичных изменений, в некоторых случаях юридически формализованных, в других — фактического порядка. Однако функция оставалась функцией, а аргумент — аргументом. Не склонит ли неевропейский и постиндустриальный "европейский" опыт решения данного вопроса в пользу либеральной демократии, т. е. включения в организацию политической жизни либеральных элементов в той мере, в какой они обеспечивают развитие демократии, стремящейся к социальной справедливости?

Крах социалистического тоталитаризма в Восточной Европе и СССР, а также падение в 80-е — начале 90-х годов ряда диктатур за пределами этой зоны мира оживили — уже не только в зарубежной, но и в отечественной политической науке — представления об универсальности западной либеральной демократии. Пожалуй, наиболее яркое (хотя и сильно упрощенное) выражение они получили в ставшем широко известным эссе американского политического философа Ф. Фукуямы "Конец истории?". В нем либеральная демократия представлена как завершение идеологической эволюции человечества, как окончательно выработанная историей форма правления, универсальная модель политического устройства, разрешающая все противоречия и удовлетворяющая все потребности. Ей нет и не может быть жизнеспособной альтернативы (см. 21).

Однако свою патетическую оду либеральной демократии Фукуяма завершает не то чтобы минорно, но с какой-то элегической грустью. Все хорошо, но в универсальной либерально-демократической постистории царит скука. Миру не остается ничего, кроме монотонного экономического роста. Но думается, такая перспектива может вызвать всего лишь чувство элегической грусти только у тех, кто пока еще живет в мире многоцветья и кто уже не жил в безальтернативной постистории в недавнем прошлом. Мы же в нашем отечестве только выходим из тоталитарного безвременья в историю. Мы на личном опыте знаем общество, в котором нет никаких альтернатив и остаются лишь экономический рост, "дальнейшее совершенствование". В котором все, что касается истории как проекта будущего, как самоопределения человека, уже состоялось и отошло**. Тоталитаризм в его общем значении (если отвлечься от национально разнообразных деталей идеологий и форм политико-экономического устройства) — безальтернативность и освобожденность от истории как ответственности за прошлое и как открытости неизвестному будущему. В конечном счете, так ли уж важно, как мы будем это именовать — "зрелым социализмом" или "либеральной демократией"? Сущность—то одна — постистория.

* Яркий пример такого осознания дают рассуждения Тойнби (см. 20).

** Согласно В. С. Соловьеву, тайна прогресса — в способности "идти вперед, взяв на себя всю тяжесть старины", "перенести это священное бремя прошедшего через действительный поток истории" (22).

* * *

Сопряженность демократии и социальной справедливости, отказ от априорного и претендующего на универсальность моделирования первой, отказ от внеконтекстного определения содержания второй, открытость того и другого свободному критическому коллективному суждению людей — главные мотивы статьи проф. Шапиро. Не задуматься ли над всем этим, чтобы снова не впасть в постисторию? И на какие другие размышления, связанные с опытом и перспективами нашего развития, наводит эта статья?

Прежде всего не слишком ли узко мы понимаем социальную справедливость, сводя ее, по существу, к защите экономически слабых? Не чрезмерно ли уповаем на рынок, полагая, что во всем остальном он способен чуть ли не автоматически обеспечить социальную справедливость? Да, рынок имеет свои критерии и механизмы осуществления справедливости, основанные на равенстве возможностей (в идеале) и равенстве участников хозяйственной деятельности перед экономическими законами, на принципе "равное вознаграждение равным, неравное — неравным".

Но это — критерии и механизмы, присущие определенному роду человеческой деятельности, определенной грани существования человека, в которой он предстает как "экономический индивид" с соответствующей мотивацией, способом рационализации своих отношений с окружающим миром, мерилом успеха и неудачи. Несправедливо, если этот род деятельности не может осуществляться в согласии с его внутренней логикой, если он задавлен или деформирован бюрократической машиной, навязывающей экономике собственные нормы и принципы функционирования, если человек лишен возможности проявить "рыночно-хозяйственную" грань своей индивидуальности.

Но равным образом несправедливо, если рынок "империалистически" подчиняет себе другие сферы человеческой жизни, навязывает им ту рациональность, те нормы и критерии, которые правомерны лишь в его собственных рамках. Стоит ли справедливость в семье определять мерками экономической эффективности и равенства конкурентных возможностей? Правильно ли справедливость в отношениях с природой оценивать в категориях стоимости? Сводится ли вся справедливость в межнациональных отношениях к правилам честного товарообмена? Лишь самый дремучий экономический материализм в стиле пособий по марксизму-ленинизму способен не видеть автономии внутренней жизни всех этих сфер по отношению к экономике, то, что они не могут быть ее зеркальным отражением.

Все это необходимо учесть при анализе тревожной тенденции — значительного снижения оценки в массовом сознании степени реализации принципов социальной справедливости в нашем обществе*. Разумеется, неудивительны существенные подвижки в оценках, в том числе в сторону их снижения, в обстановке общественных перемен, роста ожиданий, ломки стереотипов. Но как долго может развиваться, как далеко может зайти эта понижательная тенденция в оценке социальной справедливости в обществе, если мы хотим сохранить хотя бы минимальный социальный порядок, без которого невозможны любые радикальные реформы?

Да, велик вклад в снижение оценки социальной справедливости, внесенный примитивно-уравнительными представлениями о ней**. Но во-первых, как бы это ни было огорчительно, с такими настроениями нужно считаться, если мы не хотим принести наше общество в жертву логически безупречным, но не соответствующим нашей социокультурной реальности моделям экономических преобразований. Считается — отнюдь не в смысле отказа от твердой ориентации на рынок и демократию или подмены этих целей жалкими гибридами вроде "социалистического рынка" и "социалистического плюрализма". Считаться с этим фактором — значит находить соответствующую нашему обществу соизмеримость развития экономической свободы и трансформации равенства, представлений о нем и его практики.

* В 1990 г. число тех, кто "встречался с несправедливостью", возросло до 59, 6% опрошенных против 36, 8% в 1988г.; число же тех, кто "не сталкивался с ней", за тот же период сократилось с 26 до 13, 4%. При этом резко возросло осмысление самой проблемы справедливости: если в 1988 г. 72% опрошенных были не в состоянии сказать, на чем основаны оценки справедливости, то в 1990 г. таких оказалось лишь 35, 5 % (23).

** В той группе, в которой на первом месте стоит такой ее критерий, как "равенство положения", за два года произошел скачек неудовлетворенности состоянием справедливости на 44% (23).

Во-вторых, разве невозможно компенсировать, хотя бы частично, обострение чувства несправедливости в экономике (пусть связанное с примитивно-уравнительными представлениями о хозяйственных процессах) ростом ощущения все большей справедливости в других сферах общественной жизни — от межнациональных отношений и деятельности органов правопорядка до системы образования? Ведь не однозначной, прямо пропорциональной зависимостью связаны улучшения в этих сферах с утверждением рынка в экономике! Общая оценка состояния справедливости — сложный агрегированный "показатель" состояния общества. Не более ли разумна политика, ориентированная на баланс различных определяющих его факторов, чем та, которая жестко фиксирована на одном из них? Задумаемся: те же социологические опросы показали, что у самой многочисленной группы населения доминирует "трудовой" критерий справедливости, предполагающий соответствие оплаты количеству и качеству труда, отсутствие уравнительности и т. д. (эта группа составила 32% опрошенных в 1988 г. и 37, 3% — в 1990 г. ). Те обстоятельства нашего развития, которые вызвали скачок неудовлетворенности в группе "эгалитаристов", не могли не дать обратный эффект в рассматриваемой группе, фактически ориентирующейся на пропорциональную справедливость. Откуда же тогда резкое снижение суммарной оценки социальной справедливости? Только ли и в прямой ли зависимости (позитивной или негативной) от степени нашего продвижения к рынку находится господствующее в обществе восприятие справедливости или несправедливости?

Задумаемся и о другом: верно ли считать ключевой задачей нынешнего этапа нашего развития переход к рынку? Конечно, для тех, кто утвердительно отвечает на такой вопрос, это равносильно переходу и к демократии, и к большей социальной справедливости. О связи рынка и социальной справедливости речь уже шла. Какова же связь рынка и демократии?

Она не однозначна. Более того, в отношениях между ними "сильной" стороной является рынок, "слабой" — демократия. Западная политическая наука считает доказанным вывод о том, что если демократии без рынка не бывает, то рынок может вполне существовать без демократии, хотя (но лишь вкупе с другими факторами) он создает предпосылки для нее (25). "Сила" рынка в том, что его можно развивать, не развивая демократию. А если к тому же возникает рынок (с сопутствующей приватизацией) не открыто конкурентного, а бюрократическо-монополистического типа, то он отнюдь не становится потенциальным фактором становления демократии. "Слабость" же демократии в том, что развивать ее без рынка нельзя. Впрочем, особенно в современных условиях, это невозможно и без развития тех структур и сфер, которые имеют нерыночную природу.

Так рынок или демократия — не в смысле взаимоисключения, а в плане определения приоритетов и характера функциональной зависимости между ними — является нашей ключевой задачей? Думается, демократию можно определить как антоним нашего монополизма в широком смысле: монополизма не только экономически господствующих и политически властвующих групп, но и монополизма ценностей и целей общественного развития. Такой монополизм оборачивается одномерностью и общества, и человека. Всякая же одномерность имеет тенденцию закрепляться, воспроизводиться, становиться алгоритмом социальной жизни. Это и есть несвобода. А если так, то нельзя не присоединиться к выводу, к которому пришел один из лидеров западной социал-демократии О. Лафонтен: "Там, где свобода рынка становится самоцелью, там ограничивается свобода человека" (25). Самоцель — лишь человек. И именно поэтому справедливость — вседобродетель.

Изгнание понятия "справедливость" из словаря современных общественных наук — не новаторская находка неолибепзлизма хайековского типа. И с точки зрения Ф. Энгельса, оно "в научном отношении нисколько не продвигает нас вперед", ибо апелляция к нему может служить лишь симптомом нисходящего движения существующего способа производства и давать пищу для гнева, создающего поэтов (см. 26). Отвратительная же эксплуатация этого понятия в официальных идеологиях тоталитарных социалистических режимов лишь закрепляла его изгнание из науки.

Убежденность в ненаучности понятия справедливости поставила его на полку гуманистического антиквариата, приятного для глаз, но бесполезного в практических делах, которыми занимаются экономические, социальные, политические науки. Но не оказалась ли справедливость — по волшебству истории конца XX в. — в одном ряду с такими понятиями, как политическое ненасилие, неутилитарное отношение к природе, многостороннее развитие субъектов труда, свобода мысли как главный источник общественного богатства и высшая ценность? Со всем тем, без чего нам так трудно жить сейчас и без чего мы никак не выживем в будущем, но что выглядело совсем недавно абстрактным и неоперационализируемым с точки зрения практических наук? Или все-таки у истории, которая — по Гегелю — стучит в скорлупу наличного бытия, имеются свои представления о том, что есть антиквариат, а что — не рожденные, рождающиеся формы будущего? И мы лишь глухи к ее сигналам?

Три десятилетия назад видный американский политический философ Бэррингтон Мур, размышляя о ходе новейшей истории, заметил: "Современному обществу, возможно, придется пройти сквозь огни революции, предсказанной Марксом, чтобы достичь состояния, на которое надеялся Милль" Однако лозунг "от Маркса к Миллю" представлялся Муру малоперспективным. Не потому, что этот лозунг подразумевал некоторое соединение несоединимого, а в силу того, что "интеллектуальный строй как марксизма, так и либерализма может сейчас быть не адекватен тому, чтобы справиться с проблемой свободы и прогресса. Оба могут оказаться пленниками собственной прошлой истории и обстоятельств, в которых они возникли, и вводить нас в заблуждение, когда мы станем некритически применять их к современным проблемам" (27). Вероятно, Мур оказался прав.

1. Ponton G., Gill P. Introduction to Politics. Oxford, 1982, p. 6.

2. Аристотель. Соч., т. 4. M., 1984.

3. Downs A. An Economic Theory of Democracy. N. Y., 1957, p. 23-24, 34-35, 49-50.

4. Aron R., Kennan G., Oppenheimer R. et al. World Technology and Human Destiny. Ann Arbor, 1963, p. 6.

5. Sartori G. The Theory of Democracy Revisited. Part II. Chatham (N. J. ), 1987.

6. Rawls J. A Theory of Justice. N. Y., 1972, p. 3-4.

7. Hayek F. von. New Studies in Philosophy. N. Y., 1975, p. 58.

8. Токвиль А. де. О демократии в Америке. М., 1897, с. 574 и др.

9. Федотов Г. П. Carmen saeculare. — "Вопросы философии", 1990, № 8, с. 138, 143.

10. Moss R. The Collapse of Democracy. L., 1975.

11. Современный капитализм: критический анализ буржуазных политологических концепций. М., 1988, с. 80-103.

12. Rejai M. Democracy. The Contemporary Theories. N. Y., 1967, p. 144.

13. Schumpeter J. Capitalism, Socialism and Democracy. N. Y., 1950, p. 269, 285.

14. Михельс Р. Социология политической партии в условиях демократии. — "Диалог", 1990, № 9, с. 52.

15. Салмин А. М, Религия, плюрализм и генезис политической культуры Запада. — В кн.: Ретроспективная и сравнительная политология. Вып. I. M., 1991.

16. Guernier M. Tiers monde: trois quarts du monde. P., 1980, p. 45-46.

17. O'Donnel G. A. Modernization and Bureaucratic-Authoritarianism. Berkley, 1973, p. 3-15, 113-114.

18. Милль Дж. Ст. Утилитаризм. О свободе. СПб., 1900, с. 210.

19. Сталин И. В. Соч., т. 6. М., 1947, с. П.

20. Тойнби А. Человечество в осадном положении. — "Литературная газета", 24. УП. 1974.

21. Фукуяма Ф. Конец истории? — "Вопросы философии", 1990, № 3, с. 136 и далее.

22. Соловьев B. C. Соч., т. 2. М., 1989, с. 620.

23. Наумов Н. Человек в переходный период. — "Коммунист", 1991, № 7.

24. Huntington S. P. Will More Countries Become Democratic? — "Political Science Quarterly", 1984, vol. 99, № 2, p. 204-205.

25. Лафонтен О. Общество будущего. Политика реформ в изменившемся мире. М., 1990, с. 155.

26. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 153.

27. Мооге В., Jr. Political Power and Social Theory. N. Y., 1962, p. 209-210.