Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

БУДУЩЕЕ РОССИИ ВЫРАСТАЕТ ИЗ ПРОШЛОГО Посткоммунизм как логическая фаза развития евразийской цивилизации

В. Б. Пастухов

ПАСТУХОВ Владимир Борисович, кандидат юридических наук, научный сотрудник Института сравнительной политологии РАН.

Russia's Future Stems from the Past (Post-Communism as the Logical Phase of the Development of Eurasian Civilization)

Russia is a special world. Its history is one of the development of a unique branch of the world culture different from those of both the West and the East. The Russian culture has a heterogenous character combining within itself the European personal and Asiatic communal elements.

The combining of the antagonistic basic elements in Russian culture had originally an inorganic character. This inorganic combination of the basic elements has been overcome in the process of a prolonged evolution. Thus, the Russian history is that of constant inner cultural transformation, it is the history of permanent change of "cultural types».

The non-organic character of culture reveals itself in a span of time as uneven historical development. The movement of the Russian history is characterized by interruptions in evolution. Periodical social crises in Russia just indicate that transformation of a certain "cultural type" into another takes place. Every Russian revolution first of all is a revolution in culture.

Покаяние русского народа свершится возвращением его через русское будущее к русскому прошлому или воскресением его через прошлое к будущему, что одно и то же.

В. Н. Муравьев, "Рёв племени".

Вопрос о будущем России превратился из отвлеченно-философского в политический. Будущее все чаще становится аргументом в пользу принятия государственного решения. Власть и оппозиция начинают осознавать (пока, правда, с трудом), что в переломное время истории для правильного политического выбора одного здравого смысла мало. В массе противоречащих фактов, в потоке событий нужно уловить тенденцию общественного развития. Будущее тем самым приобретает значение политического ориентира. Но понять направление движения огромной страны можно, я уверен, обязательно предварительно посмотрев как бы сквозь всю российскую историю.

Действительную помощь здесь способна оказать наука об обществе, однако она переживает глубокий внутренний кризис, обусловленный, в числе прочего, недавно привнесенным в нее дефектным методом исследований. Речь идет о том, что метод, используемый ныне по преимуществу в общественных дисциплинах, не является научным в собственном смысле понятия. Он сложился стихийно в ходе борьбы с коммунистической системой и идеологией. Из такого противоборства вырос феномен "науки отрицания", содержанием которой стало ниспровержение догматов. В методологии возобладали сосредоточенность на исследовании общего, универсального и подчеркнутый эмпиризм. Это было не случайно.

Отсутствие интереса к особенному (если по теме статьи - к специфике российского бытия) было одним из следствий критики советского изоляционизма. Многолетнее противопоставление России "всему цивилизованному миру" вызвало реакцию в виде гипертрофированного внимания к общечеловеческим ценностям, к аналогиям в историческом развитии, к поискам черт сходства социальных и политических институтов разных цивилизаций. Эмпиризм, нежелание искать внутренний смысл и логику в российском историческом развитии были, разумеется, реакцией на "советский марксизм". С таким методологическим багажом "наука отрицания" вместо "коммунистического" будущего способна предложить России только "антикоммунистическое". Вряд ли кто будет спорить, что действительное знание не может быть получено при помощи науки, методология которой возникла как побочный результат "разоблачительной" кампании. Для этого нужна "позитивная" наука, опирающаяся на иные принципы.

Мало дезавуировать мнимую обособленность России, подчеркнув общность ее судьбы с судьбами других земных народов. Нужно разглядеть и понять, в чем именно состоит ее действительная особостъ, уникальность, какова ее позиция в мировом развитии. Нельзя ограничиться и разоблачением прежних построений относительно "коммунистической" перспективы России. Необходимо, преодолев эмпиризм, отыскать ту нить, которая связывает воедино исторические циклы ее развития. Конечно же, должен быть восстановлен в правах историзм как важнейший принцип исследования российского общества.

* * *

Из всего "веера" идей относительно политического настоящего и будущего России наиболее законченными выглядят два концептуальных положения, причем они явно коррелируют:

- коммунистический режим в России был исторической аномалией, отклонением от "нормального", "общечеловеческого" пути, вызванным как субъективными (точка зрения большинства), так и объективными (мнение меньшинства) причинами;

- распад коммунистической системы в России приведет к утверждению в российском обществе принципов и ценностей западной демократии, что, таким образом, еще раз подтвердит их универсальность.

В статье предполагается обосновать принципиально иные тезисы, связанные с указанной проблематикой, а именно:

- российский коммунизм выглядит аномалией лишь в рамках западной культурной ориентации; для России это была исторически логическая фаза ее развития;

- поскольку Россия представляет иной, чем Запад, тип культуры, то распад коммунистической системы означает начало новой фазы эволюции специфической евразийской цивилизации; в посткоммунистическом российском обществе западные ценности не могут быть прямо заимствованы и усвоены, но неизбежно будут перерабатываться чуждой для них культурной средой.

I. ДВИЖЕНИЕ ЕВРАЗИЙСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Ключом к рассуждениям об историко-культурной обусловленности политического настоящего и будущего России являются восемь положений, частично развернутых в данном разделе. Признаю, что каждое из них по отдельности кому-то вполне может показаться известным, почти тривиальным, тем не менее в своей совокупности они составляют исходную концептуальную схему (парадигму) авторского подхода к исследуемой им проблеме.

Россия ~ это особый мир. Ее история - это история развития уникальной мировой культуры*, отличающейся от культур Запада и Востока.

* Понятие "культура" используется в статье в смысле, сходным с базисным содержанием концепта цивилизации.

Разумеется, каждая культура единственна в своем роде. Этим тезисом я хочу показать лишь то, что нельзя постигнуть тайну развития общества, опираясь исключительно на универсальные законы мировой эволюции, не обнаружив знаки его уникальности и неповторимости. Признание того, что Россия представляет особый тип культуры, "несводимый" к другим известным, должно стать отправным пунктом при определении генерального вектора российской истории.

Российская культура имеет гетерогенный характер, соединяя в себе европейское личностное и азиатское общинное начала.

Евразийство понимается сегодня вполне односторонне. В построениях евразийцев (и современных "неоевразийцев") Россия обычно противопоставляется Европе как часть Востока. Но Россия не принадлежит до конца ни Востоку, ни Западу. Конечно, значение индивидуальности в ее истории не так велико и ярко выражено, как в европейской цивилизации. Вместе с тем общинный уклад и коллективистское сознание здесь никогда не поглощали личность столь всецело, как в типично азиатском обществе. Патриархальное по форме сознание россиян неизменно подвергалось разрушению изнутри именно вследствие развития ростков индивидуальной культуры. Активно действующая личность - участник российской истории в той же мере, что и консервативная община. Часто община отторгала личность от себя, видя в ней чуждое начало. Личность, в свою очередь, конфронтировала с общиной, стремясь освободиться от архаичных канонов бытия. В то же время взаимодействие личности и общины в российской культуре не исчерпывается противостоянием. Общинная, патриархальная среда формирует очень самобытный тип личности со специфической "неевропейской" ментальностью. Сама община постоянно развивается под влиянием индивидуальности и потому не создает традиционной для Востока замкнутой и кастовой структуры общества. Коллективистское и индивидуальное начала в российской культуре столь тесно переплетены между собой и глубоко проникают друг в друга, что на этой основе возникает особая цивилизация, качественно отличающаяся от "классического" западного или восточного типа.

Культура России образуется как неорганическое (неоднородное) явление и движется к органичности через длительную эволюцию.

Под органичностью здесь подразумевается гомогенность, т. е. такое состояние культуры, при котором от своих истоков она существует как целое, а ее элементы возникают и развиваются только в системе целого (1). В истории российской культуры, напротив, составляющие ее первоэлементы - личностный и общинный — длительное время были как бы сами по себе, изначальны и безотносительны, переплетались, не соединяясь. Российская культура как целое была лишь их производным. В критические моменты истории она постоянно раскалывалась, обнаруживая воочию свою неоднородность. В процессе исторической эволюции культура обретала все более цельный, универсальный характер. Именно в этом движении от неорганичности к органичности и заключена особость развития российской культуры.

История России - это прежде всего постоянная культурная трансформация,

В России (наряду с естественным развитием национальной культуры из своей основы) происходили не имеющие, по всей видимости, аналогов изменения ("подвижки") самой это основы. Иными словами, неоднократно менялся тип культуры, определяющий облик российского общества. Благодаря такому уникальному процессу внутреннего культурного преобразования история России резко отличается от истории европейских и азиатских обществ.

Субстанциальным, воплощением неорганичности российской культуры является государство. Многие века государство в России было важнейшим фактором этногенеза. Именно поэтому вопрос о судьбе государственности всегда был принципиальным для общества.

В России, в отличие от Европы, личностное начало, конкурировавшее с патриархально-общинным, так и не стало самостоятельным фактором, определяющим историческое развитие. Вместе с тем, в обществе, скованном традициями, постоянно накапливалось избыточное количество индивидуальной энергии. Когда оно достигало "критической массы", общественное равновесие нарушалось. Обрести устойчивое состояние общество могло лишь на новом уровне, пройдя через внутреннюю культурную трансформацию. Такие трансформации стимулировались вмешательством извне. "Внешним" регулятором соотношения общинного и личностного начал, инициирующим в случае необходимости переход общества из одного качественного состояния в другое, и выступало государство. Особая миссия государственности заключалась в том, что именно власть была главным фактором, который обеспечивал культурное движение нации; это предопределило принадлежность российской цивилизации к числу мировых, продемонстрировавших способность к непрерывному историческому развитию. Эффективность власти оценивалась прежде всего по ее влиянию на культурный процесс. Государство попеременно являлось творческой, созидающей силой или причиной застоя, выступало акселератором или тормозом общественного развития. В связи с этим разрушение государственной формы каждый раз воспринималось российским сознанием особенно болезненно, почти апокалиптически. Такая реакция объяснима: утрата государственности для России означала потерю исторической перспективы, так как власть была ресурсом, который питал эволюцию культуры, не давая ей застыть, наподобие многих культур Востока.

Неорганичность российской культуры проявляла себя во времени как неравномерность исторического развития.

Движение российской империи идет через перерывы постепенности. Дело не в том, что развитие периодически прерывалось тяжелейшими кризисами. В этом еще нет ничего специфического. Важно, что после каждого из таких кризисов история России как бы начиналась заново, что на месте одной культурной общности возникала другая. Менялся не только экономический, социальный или политический строй, изменялся "культурный тип" нации. И якобы новым, посткризисным общественным сознанием сама мысль об исторической преемственности эпох воспринималась как кощунство.

Периодические общественные кризисы имманентны российскому развитию. Именно в такие моменты происходил переход от одного внутреннего "культурного типа" к другому.

Сегодня настроения в нашем обществе носят апокалиптический характер. Происходит разрыв сложившихся связей, распад привычных устоев. Сознание проникнуто ощущением ущербности по отношению к другим народам, растерянностью и неуверенностью в будущем. Многими все это воспринимается как крах России. Неким "средством психотерапии" им могло бы служить напоминание о том, что подобное состояние духа отмечено в российском обществе как минимум в четвертый раз лишь за последние три века. Конец XVII в., середина прошлого и начало нынешнего столетий - поворотные точки российской истории, прохождение через которые сопровождалось мощными всплесками национального пессимизма, хотя история ни разу в точности не повторилась. Из каждого кризиса Россия выходила качественно обновленной. Социально-политические перемены имели не главное значение. Главным было именно изменение "культурного типа" общества. Несмотря на внешнее сходство экономических и политических ситуаций, настроений, решаемых обществом задач и т. д., каждый новый кризис был уникальным: он происходил в иной историко-культурной среде и обладал собственным "культурным" наполнением. Кризисы в России имели двойственную мотивацию. Как и везде в мире, они свидетельствовали о том, что конкретная общественная система изжила себя. Но не только об этом. Крупнейшие кризисы, пережитые Россией, отражали также готовность общества встать на очередную ступень в культурной эволюции. Это движение к органичности всегда было дискретным. То, что на поверхности выглядело кризисом, могло быть изменением характера национальной культуры. Поэтому необходимо осторожно подходить к оценке общественных кризисов в российской истории. Они часто являются признаком не только упадка существующего строя, но и указывают на интенсивное внутреннее культурное обновление.

Российская революция есть прежде всего культурная революция.

Революция в России - явление чрезвычайно сложное и многоплановое. В своем суждении - "Революция - конец старой жизни, а не начало новой жизни, расплата за долгий путь. В революции искупаются грехи прошлого... К революциям ведут не созидательные, творческие процессы, а процессы гнилостные и разрушительные" (2) - Н. Бердяев был прав лишь наполовину. Революция в России не была созидательной силой лишь в той части, в которой она может быть приравнена к любой другой социальной революции в Европе. Однако российские революции никогда не были типично европейскими. Непосредственно они вырастали из культурных противоречий и их первым следствием было культурное преобразование, а лишь потом изменения в экономике и политике. Революции в России делят российскую историю на эпохи, различающиеся не столько социально-экономическим и политическим режимом, сколько напряженностью внутреннего культурного конфликта и/или господствующим типом культуры.

II. ЦИКЛЫ РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ

В истории России традиционно выделяют пять эпох, олицетворяющих собой различные типы культуры: древнекиевский период, время удельных княжеств, Московское царство, Российскую империю и Советскую Россию. Строго говоря, российской истории принадлежит только три последних. Древняя Русь и феодальные княжества под татаро-монгольским господством - предыстория России, когда закладывались предпосылки ее культуры. Собственно российская история как история развития особой цивилизации начинается с возникновением Московского государства*.

На первый взгляд Московское царство было азиатской монархией в полном смысле слова (3). Государственный строй был точным слепком с патриархально-общинного уклада, а тип вотчиновладельца - полного господина над своими имениями - лежал в основании власти государя и повторялся до последнего подданного. В этом отношении быт Московского царства представлял собой удивительное тождество. Все и вся были крепостными, обязанными нести службу или отправлять работу до смерти и наследственно, подчинялись закону общины. Само государство, казалось, было лишь моментом в ее вечном и неизменном движении. Нигде индивидуальность не имела простора и личность не проявляла себя. Государственная власть ничем не выказывала того, что на нее возложена какая-то особая миссия, не обнаруживала своей главной функции - генератора общественного развития.

Петровская империя, признанная самой неорганичной эпохой российской истории, обычно противопоставляется Московскому царству как времени единства культуры и народного бытия. Такое противопоставление, по-моему, некорректно. В культурном отношении Московское царство было равно неорганичным, как и наследовавшая ему Империя, но в скрытой (латентной) форме. Петровская эпоха не породила неорганичность, а лишь актуализировала, сделала явным то, что было заложено с самого начала формирования российского государства.

Индивидуальное начало незримо присутствует в российской истории испокон веков. Было готово к выполнению своей особой миссии и государство. Но в Московском царстве истинная роль личности и державы едва видимы под старыми, традиционными формами (4). Об этом можно судить лишь по косвенным признакам, хотя бы по тому, как развивалось казачество и как активно велась борьба с местничеством в государственной жизни.

Внутри традиционного уклада и часто вопреки ему рождалась личность, которой было тесно в общине с ее неподвижными устоями. Она не хотела покорно нести вместе со всеми тяготы коллективного "государственного рабства" и рвалась на простор. Широкое распространение по землям России казачества** - свидетельство медленного назревания кризиса в самой общине: индивидуальное, личностное начало входило в конфликт с коллективным, общинным. Всю государственную жизнь той эпохи пронизывает и борьба царской власти с обычаями местничества, предполагавшими распределение должностей по знатности родов. Ее цель была двоякой. С одной стороны, забота о повышении эффективности государственного управления вынуждала государя стараться производить назначения с учетом прежде всего личных качеств кандидата, его способностей верно служить и выполнять установки. С другой - сопротивляясь местничеству, царь боролся за собственную эмансипацию от патриархального мира, за право властвовать по своему разумению и воле, а не соответственно традициям. Эти новые управленческие идеи московских государей указывают на достаточную распространенность элементов личностной, индивидуальной культуры, ибо (вспомним к случаю Маркса) сама задача не может появиться раньше, чем созрели условия для ее решения.

* Замечу, что авторская интерпретация культурного содержания циклов российской истории опирается на оценки ее виднейших толкователей. Некоторые выдержки из их работ звучат более чем злободневно для живущих в посткоммунизме, заставляя думать об определенных параллелях. Но все-таки следовало бы удержаться от соблазна увидеть во всем этом только повторяемость времен и событий, аналогичную описанной Маркесом в замечательной книге "Сто лет одиночества".

**"И в ХVII веке, как в X, из общества продолжали выделяться люди, у которых "сила по жилочкам так живчиком и переливалась... и которые шли гулять в поле, в степь... " Быт, подвиги богатырей древности сходны с бытом, подвигами казаков, и народное представление верно отождествляет эти два явления" (5, с. 246).

Значит, в общественной и в государственной жизни Московского царства постепенно определялось противостояние двух начал, составляющих основу российской культуры. Рано или поздно должен был наступить момент, когда оно открыто проявит себя. Это случилось в XVII в. власть в России вплотную подошла к необходимости осуществления глубоких реформ.

Московское царство впало в глубокий кризис. Со всей очевидностью обнаружилась его слабость но отношению к западным соседям. Их превосходство состояло не в грубой силе, а прежде всего в знании, искусстве, организованности, технике, т. е. во всем том, что может быть получено лишь благодаря использованию личной энергии индивида, достигшего относительно высокой ступени развития. Здесь нельзя было победить средствами, какими боролись раньше против нашествия с Востока. Потому Россия, не так давно одержавшая верх над Азией, терпит сокрушительное поражение от Европы. Для сопротивления Западу Московии нужна была культурная революция, которая помогла бы ей самой овладеть европейскими знаниями и техникой.

Но и внутри России началось великое брожение (5, с. 330). Сотни тысяч людей бросали насиженные места, порывали с общиной и уходили на окраины в казаки. Государственное управление деградировало. Традиционные властные институты не действовали в новых условиях. Кризис охватил православие. Сохранялась лишь внешняя религиозность, о чем свидетельствовали резкое падение нравов, повсеместное распространение пьянства и варварства.

В таких условиях стала заметной активная созидательная роль российского государства. Дело даже не в реформах, затевавшихся властью. Важнее другое: государство, содействуя развитию личностного начала, приступило к последовательному "насаждению" новой культуры. Расслоение общества по "культурным типам" становилось наконец зримым. Появлялось все больше самостоятельно мыслящих людей, подвергавших сомнению непоколебимость старинных устоев. Особенно отличалась здесь, конечно же, столица*. Но в провинции все оставалось по-прежнему. Суеверие и идиотизм деревенской жизни господствовали на огромных просторах. И у этой массы были свои пастыри, фанатичные начетчики, истово ненавидящие всякую самостоятельную мысль, всякое не освященное древней традицией слово.

* "Мысль была возбуждена религиозными вопросами, люди с возбужденною мыслию просиживали в Москве ночи с уменьши киевскими монахами, другие стремились в Киев, в тамошние школы, к тамошним ученым, и, возвратись в Москву, спорили с своими отцами духовными, доказывая им, что они не так понимают дело Богословские споры овладевают вниманием общества, в домах и на улицах мужчины и женщины спорят о времени пресуществления, упрекают друг друга в еретичестве" (6, с 448)

Все дальше расходились между собой русские люди. Отчетливее обозначалась пропасть между двумя "культурными типами", выраставшими на российской почве. Все меньше общего оставалось между двумя частями одного народа. В подобных обстоятельствах не могла не возрасти роль государства как всеохватывающей силы, способной соединить эти культурные "классы" в единое целое. Однако государство оказалось поставлено в условия, когда само было вынуждено нарушать статус-кво в обществе, ускоряя тем самым процесс культурного расслоения. Власть постоянно решала дилеммы. К примеру, такие. Государи предпринимали титанические усилия, чтобы заполучить практические знания европейцев, исключив при этом возможность их духовного влияния на русских людей, которое создавало угрозу для православия - главной, а иногда и единственной державной опоры. Борис Годунов отправил молодых людей учиться в Европу вместо вызова наставников в Россию. Но почти никто (а, по свидетельству историков, вообще ни один) из посланных за знаниями не вернулся на родину. Тогда в XVII в. в Московию пригласили киевских и греческих монахов, знавших европейские науки, но все-таки православных. Этот прием, впрочем, не смог предотвратить рассеивание новых идей в российском обществе.

В конце концов власть была принуждена сделать выбор между такими уже вполне европейскими личностями как, например, Матвеев или Ордин-Нащокин, и ревнителями старины. Повод не заставил себя ждать. Разгорелся спор в связи с начатой по инициативе верхов работой по исправлению церковных книг. В нем власть поддержала молодых, преимущественно малороссийских богословов. Но пошел вопль от старых исправителей книг, оскорбленных обвинениями в их искажении. Стоило, однако, раздаться кличу - вера в опасности, ее "переменяют" - как слова эти нашли сильный отзыв, тем более, что и в других сферах уже началось движение к новому, ранее не известные обычаи бросались в глаза, раздражали. Пришли люди, провозгласившие наступление "последних времен" и надобность "стать и помереть за веру". Возникло массовое движение. Явился раскол (6, с. 448).

Раскол - важнейший пункт российской истории. Им заканчивается первый ее цикл. С него же начинается следующий. Раскол - это внешнее проявление гетерогенного, неорганического характера российской культуры. Исподволь протекавшее культурное расслоение превратило государство в единственного гаранта целостности народа. Но оно же пребывало одновременно и гарантом общественного развития Власть не только не могла приостановить дальнейшую стратификацию, но и выступила катализатором данного процесса. В стремлении преодолеть общественный кризис вначале она широко открыла двери России для европейского опыта, а затем, пытаясь адаптировать его к российским условиям, вынуждена была приступить к реформированию православной государственной идеологии. Эти меры чрезвычайно ускорили процесс и привели общество к окончательному расколу.

Положение власти оказалось незавидным. Она очутилась, если говорить иносказательно, между Сциллой с ее собачьими головами и зевом-водоворотом Харибды, и ощущения у нее (власти) были, думается, сродни одиссеевым. С одной стороны, государством же востребованные реформаторы желали решительных перемен везде и во всем. Критика распространялась как эпидемия. В рассылаемых по всей стране "обличительных письмах" бичевались казавшиеся незыблемыми вековые устои и нравы. Власть не хотела, да и не могла двигаться вперед столь быстро, как того требовали сторонники прогресса. Сам государь Алексей Михайлович был человеком переходного времени. Не чуждый "новым веяниям", мягкий, склонный к компромиссам, он в то же время оставался целиком в плену традиций (7). Между властью и нетерпеливыми приверженцами перемен все чаще стали возникать трения, и многие из последних не избежали опалы. С другой стороны стояли защитники старины, "раскольники", яростно выступившие против нововведений. За ними была сила, шли огромные массы людей. Но лозунг этого движения, ярко сформулированный протопопом Аввакумом - "До нас положено, лежи оно так во веки веков", - был совершенно неприемлем с точки зрения государственных интересов России. Потому власть должна была вести беспощадную борьбу с раскольниками (6, с. 448).

Для понимания исторического момента полезно вспомнить психологически тонкую характеристику В. Ключевского: "Царь Алексей Михайлович принял в преобразовательном движении позу, соответствующую такому взгляду на дело: одной ногой он еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в, этом нерешительном переходном положении. Он вырос вместе с поколением, которое нужда впервые заставила заботливо и тревожно посматривать на еретический Запад в чаянии найти там средства для выхода из домашних затруднений, не отрекаясь от понятий, привычек и верований благочестивой старины... Люди прежних поколений боялись брать у Запада даже материальные удобства, чтобы ими не повредить нравственного завета отцов и дедов, с которым не хотели расставаться, как со святыней; после у нас стали охотно пренебрегать этим заветом, чтобы тем вкуснее были материальные удобства, заимствуемые- у Запада. Царь Алексей и его сверстники не менее предков дорожили своей православной стариной; но некоторое время они были уверены, что можно щеголять в немецком кафтане, даже смотреть на иноземную потеху "комедийное действо" и при этом сохранить в неприкосновенности те чувства и понятия, какие необходимы, чтобы с набожным страхом помышлять о возможности нарушить пост в крещенский сочельник до звезды" (7).

Раскол, на мой взгляд, есть нечто большее, чем историческое явление, обычно обозначаемое данным термином. Это не столько массовое движение второй половины XVII в., сколько сущность нового типа российской культуры, пришедшего на смену культуре Московии. Это была особая, единая, но внутри себя расчлененная надвое культура. В одном народе как бы сосуществовало два социума, различавшихся между собой не условиями жизни, а своим бытом, ментальностью, и даже таким индикатором культуры как язык. Иногда кажется, что "верхи" и "низы" (условно) российского общества в XVII-XIX вв. имели разную историю, настолько велика пропасть между ними. На самом деле то были две ветви одной культуры, а сама раздвоенность - определенный способ ее бытия в рамках данного исторического периода.

Таким образом власть, начав реформы, спровоцировала давно назревавшую культурную революцию. Не Петр, сын царя Алексея, изменил Русь. Напротив, когда он взошел на трон, перед ним уже лежала другая Россия, где господствовала новая, двуликая, как Янус, культура. Поэтому задача, стоявшая перед властью, усложнилась. Она не только должна была довершить реформы, направление которых было предопределено историческим развитием последних полутора столетий, но и приспособиться к новой культурной среде, к пронизавшему общество расколу, к культурному противостоянию, разрывавшему народ на части.

Раскол может быть понят и как цивилизационное явление. Он был новой фазой в развитии присущего российской культуре противоречия, которое, при всей своей уникальности, изменялось соответственно универсалиям" эволюции, а именно: "На поверхности явлений развивающееся сущностное противоречие до определенного момента выступает в облике разнообразных форм движения, которые носят, - как ни парадоксально, - непротиворечивый характер" (8). Очевидно, что именно в таком скрытом виде противоречие между общинным и личностным началом в российской культуре проявляло себя в эпоху Московского царства. По мере созревания непротиворечивые формы сменяются непосредственным проявлением противоречия в виде антиномии, конфронтации внешне обособленных противоположностей. Раскол как раз и свидетельствовал, что развитие противоречия, определявшего характер российского типа культуры, вступило в эту новую, открытую фазу. Борьба двух начал в российской культуре проявилась на поверхности в виде борьбы между собой двух культурных "классов" - европеизированных "верхов" и патриархальных (азиатского "стиля") "низов".

Общество не могло долго оставаться в расколотом состоянии, иначе оно неминуемо погибло бы. Противоречие должно было перейти в следующую фазу, когда движение противоположностей опосредствуется каким-либо третьим началом (9). Именно такую роль в отношениях между двумя культурными "классами" общества сыграло государство. Выступив вначале как обыкновенный медиатор, оно постепенно вобрало в себя обе крайности и превратилось в итоге в опосредствование самого себя. В данном определении и скрывается, на мой взгляд, загадка происхождения и существования Российской империи.

К концу XVII в. становится заметным, что основное общественное противоречие как бы удваивается. Наряду с выраженным противостоянием отмеченных культурных слоев внутри общества вполне отчетливо вырисовывается противоречие между обществом в целом и государством. В этой сложной фигуре взаимоотношений положение государства было довольно двойственным. С одной стороны, чем дальше культурные крайности расходились между собой, тем труднее было государству управлять общественными процессами, тем менее эффективной была его деятельность. С другой - чем острее становилась общественная борьба, тем более угрожающе государственная власть возвышалась над ослабленным народом. Ни один из станов не представлял из себя сколь-нибудь мощной самостоятельной силы, на которую власть могла бы опереться: "Ученые, призванные в Москву для защиты православия научными средствами, разногласят друг с другом... " (6, с. 453). Но и на другом, патриархальном, ортодоксальном берегу не было единства: "Отвергнувши раз авторитет церковного правительства,... раскол... должен был распрыстнуться на множество толков по множеству толковников" (5, с. 328). В мире борющихся "партий" одна власть сохранялась как монолит. И чем больше их было, тем сильнее на этом фоне выглядело государство.

Силу и бессилие власти - вполне заурядный парадокс политики - познало и российское общество. По мере снижения результатов своей деятельности государство становилось все более мощным в сравнении с обществом. Рано или поздно оно должно было поглотить общество вместе со всеми его противоречиями. Однако старое государство эпохи Московского царства было не в состоянии сделать это. Оно "разрывалось на части", пытаясь раздельно решить две задачи: сохранить единство общества и стимулировать его развитие. Нужно было реформировать само государство, чтобы совместить обе цели. Успех здесь пришел к энергичному Петру. Для его государства сохранение и культурное развитие России - уже не разные задачи, а лишь стороны одного процесса. Такое государство занимает по отношению к обществу активную позицию и почти мгновенно "проглатывает" его, разом огосударствляя все ранее самостоятельные сферы общественной жизни. Вместе с тем и раскол принимает государственную форму. Противоречие, бывшее причиной возникновения двух непримиримых культурных "классов", стало с того момента содержанием государства. Власть окончательно приняла вид обруча, намертво обхватившего общество и не дававшего ему распасться вследствии борьбы враждующих группировок.

Опосредствование есть, безусловно, высшая форма движения противоречия, но не его разрешение. Это обнаруживается, когда на определенном этапе развития противоречия его противоположности начинают сталкиваться, ломая сложившиеся опосредствующие связи (10). Если в допетровскую эпоху раскол был чем-то внешним для власти, и усиливавшееся культурное расслоение народа не ослабляло государство непосредственно, то в эпоху Империи раскол стал его внутренним моментом жизнедеятельности. Поэтому внешне незаметное, непрекращавшееся углубление раскола непрерывно подтачивало устои державности. После того, как российское общество оказалось поглощенным государством, все то, что раньше ослабляло общество, стало впрямую истощать власть. С момента наибольшего возвышения государства над обществом началось разрушение именно государства.

Российская цивилизация, между тем, продемонстрировала потенциал своей устойчивости. В пределах Империи, даже при углублении раскола, начался встречный ему процесс. Благодаря сдерживающему, опосредствующему влиянию государства, отталкивание двух внешне обособленных культур было ограниченным. Накрепко прикованные властью друг к другу, они вынуждены были взаимодействовать между собой. На границе этого взаимодействия, там, где культурные "волны" накатывались друг на друга, зарождалась третья сила - некая синкретическая культура, в которой противоречие между общинным и личностным началами находило не мнимое, временное, а действительное разрешение.

Таким образом, в Российской империи одновременно протекало два разнонаправленных культурных процесса. Углублялся распад общества на два культурных "класса". Вместе с тем, в постоянном их столкновении возникал третий "класс", который был носителем и новой культуры. Опять политический парадокс: третья сила, развиваясь, действовала в отношении российской государственности в том же направлении, что и раскол, - ослабляя власть, подрывая ее устои. Это вполне естественно. Ведь государство было не альтернативой расколовшейся культуре, а ее органическим продолжением, опосредствованием заключенного в ней противоречия. Значит, рождавшаяся из раскола новая ипостась российской культуры, в которой должно было найти свое разрешение основное цивилизационное противоречие, была враждебна не только самому расколу, но и созданной им государственности, отторгала ее от себя.

Было, однако, отличие. Раскол разрушал государственность пассивно, ослабляя ее самим фактом своего существования, т. е. неповиновения части общества. Новая культура боролась с властью активно, с самого начала демонстрируя свою агрессивность. С течением времени она будет в силе взорвать российское государство и вместе с ним уничтожить собственные культурные предпосылки. Но до сего момента новая культура должна была получить адекватное социальное, идеологическое и политическое воплощение в действительности, оформиться как новый культурный "класс", со своей идеологией и политическими представителями. На это ушло более полутора веков.

В первые десятилетия Империи не могло быть и речи о том, что рядом с властью в обществе образуется какая-нибудь иная социальная, политическая или духовная сила. Кроме всего прочего, поначалу власть вбирала в себя почти весь образованный класс российского общества, и потому иногда казалось, что они тождественны между собой*. Некоторое время власть была не только политическим, но и единственным духовным, центром общества. Но такое положение оказалось возможным до тех пор, пока социальная база власти была очень узка. Это затрудняло обеспечение стабильности режима (подтверждением здесь служит период "дворцовых переворотов"), потому государство стремилось к расширению своей опоры. Лишь к началу XIX в. произошло "отделение дворянства от государства" и власть выступила уже представителем обоих культурных "классов" общества. Именно на данной стадии развития государство окончательно превратилось из посредника между двумя внешне обособленными культурами в опосредствование самого себя.

По мере расширения социальной базы власть утрачивала свое монопольное право быть просвещенной в темной стране: "образованный класс" стал шире, чем государство. Возникло, если так можно выразиться, "диссидентство". Его представляли, естественно, выходцы из аристократических слоев. Это еще не новый культурный "класс", но уже его предтеча. Происходило нечто вроде удвоения идеологии. Наряду с официальными появились и неофициальные взгляды на народ, политику, экономику, а также опальные идеологи: Новиков, Щербатов, Радищев. Торжество окончательного становления Империи при Николае I было омрачено восстанием декабристов. После прямого столкновения между государством и аристократической оппозицией развитие перешло в новую стадию, когда накапливались не столько количественные, сколько качественные изменения. Началось непосредственное оформление того специфического культурного "класса", который впоследствии был назван "российской интеллигенцией".

Пока формирование интеллигенции происходило в недрах европеизированного, образованного, а главное - властвовавшего культурного "класса", основным для нее был вопрос об отношении к противоположности - народу, представленному большей частью патриархальным крестьянством. Потому вначале деление внутри интеллигенции было по преимуществу на "западников" и "славянофилов", которые выясняли отношения между собой, однако социальный состав интеллигенции стремительно менялся. Экономическое развитие России шло полным ходом, что требовало распространения образования уже на весьма значительные массы населения: просвещенные слои российского общества стали заметно шире европеизированного культурного "класса". Существеннейший момент: у выходцев из народной среды образованность сочеталась с патриархальными взглядами и предрассудками. Внутри интеллигенции они сравнительно быстро обособились. Вопрос об отношении к "народу" был для них менее актуальным и болезненным, чем для интеллигентов, происходивших из высших слоев общества, так как разночинцы сохранили непосредственно "народное" мироощущение. Зато у них гораздо сильнее была тяга к практическому переустройству народного быта, господствовавших общественных отношений. На какое-то время внешнее противоречие между европеизированным и патриархальным "культурными типами" в России интериоризировалосъ как противоречие между различными течениями внутри интеллигенции. Прения западников и славянофилов утрачивали актуальность. Их сменили разногласия с далеко идущими политическими последствиями: между либералами, представленными главным образом выходцами из дворянско-буржуазной среды, и народниками, преимущественно разночинцами.

*"Петр противопоставил друг другу две культуры - традиционную русскую и западноевропейскую, причем они довольно четко разделились по разным уровням общественной иерархии... Понадобились десятилетия, чтобы европейская культура шире распространилась в русском обществе и космополитический облик высших сословий перестал вызывать неприязнь" (11).

Это была качественно иная фаза становления интеллигенции как нового культурного "класса". На ней происходило раздвоение единого, целостного. Я уже пытался показать, как двумя веками ранее раскол в обществе породил внутреннее двоение государственных функций прежде, чем государство оказалось готовым "поглотить" ослабленное общество. Теперь же раскол в государстве вызвал к жизни раздвоение в среде интеллигенции прежде, чем она созрела для того, чтобы подчинить себе теряющее силы государство.

Либерализм и народничество как течения внутри российской интеллигенции были односторонними, причем каждое в своем роде. Либерализм, родившийся из взаимопреодоления западничества и славянофильства, был одинаково критичен относительно как искусственного европеизма верхов, так и традиционной патриархальности народа. Вместе с тем ему недоставало активного, волевого начала, необходимого для свершения практического переворота в общественных отношениях. Народничество было движением "энергии и воли", но оно совершенно некритично, абсолютно отвергало культуру "верхов" и фетишизировало культуру "низов".

Дальнейшее историческое развитие требовало, чтобы рационализм и воля соединились в единое целое. За два века до того для утверждения внутреннего единства государственных устремлений понадобилось, чтобы к власти пришло новое поколение деятелей. Теперь же, чтобы соединить волю и рационализм, была нужна новая генерация интеллигенции.

"Новые люди" появились в среде российской интеллигенции в 80-е годы XIX в. На смену романтическому и эмоциональному приходит жесткий и большей частью прагматичный тип личности (12). Идейной же формой, в которой осуществился синтез воли и рационализма, стал "русский марксизм". Он имел мало общего со своим прародителем. Просто интеллигенция, к тому часу полностью сложившаяся как особый культурный "класс", нуждалась в адекватной ее устремлениям идеологии. Как это уже не раз бывало (и будет еще) в российской истории, соответствующая идеологическая система была импортирована с Запада и приспособлена к "домашним" потребностям. Данный процесс был растянут во времени. Окончательная адаптация европейского марксизма к российским условиям завершилась с появлением большевизма.

Большевизм был наиболее полным, законченным и логически последовательным воплощением нового типа российской культуры - своеобразного и неповторимого синтеза европеизма и патриархальности, индивидуальности и коллективности. Иными словами, большевизм есть итог развития интеллигенции как особого культурного "класса", возникшего на стыке двух основополагающих начал российской культуры. Правда, интеллигентская среда дала жизнь и другим направлениям. Но именно в большевизме присущие российско-интеллигентскому типу черты воплотились в наиболее адекватном, очищенном от исторических случайностей виде.

Большевизм знаменует собой завершение культурного развития интеллигенции. В его рамках происходит политическое оформление этого нового культурного "класса" в протогосударственное образование. То, что Лениным было осторожно названо "партией нового типа", было на деле зачатком государственности будущего. Следовательно', не только в недрах старой культуры развивался новый "культурный тип", но и в недрах старого государства рождалось новое. Победа этого нового государства над изжившим себя, его переход из политического небытия в бытие означали, как представляется, конец эволюции российской интеллигенции, выполнившей таким образом свою историческую миссию.

"Обрыв" исторического развития в 1917 году, деление истории на российскую и советскую существуют, думается, лишь в воображении многих, а не в действительности. Советская история логически продолжает линию развития цивилизации, идущую через Российскую империю от самого Московского царства. Современные же попытки обосновать представления о революции как о бессмысленной трагедии -опять же пример "науки отрицания". Хотя, признаюсь, нелегко в сотый раз вслед за другими доказывать, что в истории не существует страниц, крупных событий, лишенных целесообразности, а "белые пятна" есть в ней для тех, кто не хочет или не умеет читать. История создает даже тогда, когда разрушает. Задача историко-политической науки видится мне не в критике революции, а в понимании ее на новом уровне знания, уяснении того, в чем собственно состоит ее исторический смысл.

Октябрьскую революцию действительно трудно объяснить, если смотреть на нее как на обыкновенную социальную революцию, в ходе которой происходит смена одного экономически господствующего класса другим. Ее подготовил и осуществил особый, не экономический, а культурный класс. Только в мифологии большевизма он был передовым отрядом пролетариата. В реальности это был авангард российской интеллигенции.

Победа революции означала прежде всего успех нового "культурного типа". Он был рожден старой культурой и одновременно глубоко враждебен ей. Исторический смысл революции состоял именно в том, в чем этот тип разнился с предшествовавшим. При сравнении можно найти массу сходств и различий. Однако главной родовой чертой нового "культурного типа" была его гомогенность, внутреннее единство. В его рамках преодолевался раскол, присущий культуре эпохи Империи. Таким образом, историческое значение революции состояло, на мой взгляд, в преобразовании раскола, раздвоенности российской культуры, что означало преодоление ее неорганичности. В возобладавшем "культурном типе" личностное и общинное начала уже не являлись чем-то раздельным внутри целого. Теперь это были лишь разные стороны, моменты единого. Каким бы ужасным ни казался постреволюционный культурный "класс" в сравнении с "классами" предшествовавшей эпохи, он имел перед последними одно неоспоримое преимущество — был органичным.

Большевистская революция естественно вписывается в логику российской истории. Ею завершается длительный, многовековой процесс трансформации культуры, ее движения от неорганичности к органичности. Эта революция замыкает череду скачкообразных культурных "подвижек", которые несколько раз на протяжении истории потрясали общество. После нее начинается совершенно новый цикл развития России - "развертывания" ее уже вполне органичной культуры.

* У автора было большое искушение озаглавить данный раздел как "Великий Октябрь и прогресс человечества" (именно в кавычках). Этот пропагандистский лозунг прежнего цикла российской истории звучит сегодня для нас глумливо или, если угодно, саркастически. Сопоставление октябрьского переворота и исторического прогресса кажется кощунственным, а слабые попытки найти позитивный смысл происшедших революционных событий оскорбляют свежие "демократические чувства" общественности. Революция 1917 г. слишком стремительно превратилась из объекта официального и всенародного почитания в объект опять-таки официального и почти всеобщего презрения, чтобы можно было заподозрить в такой перемене именно научное прозрение. Методологически ущербной выглядит концепция, объясняющая все беды России тем, что в октябре ровно 75 лет назад группа политических авантюристов захватила власть и отвернула государство с многовековой историей с пути истинного.

Означает ли вышесказанное, что революция была неизбежной? Для ответа нужно провести разграничение между исторически необходимым и исторически случайным. Исторически необходимым следует признать преодоление раскола. Культурное противостояние к концу XIX в. стало главным тормозом общественного развития, что постепенно осознавалось на самых различных уровнях. К примеру, столыпинская программа была контрастна по отношению к проектам российской революции. Однако она нацеливалась на решение тех же вопросов, которые впоследствии были разрешены революцией. Реформы Столыпина предполагали постепенное уничтожение пропасти между образованными слоями и патриархальной массой, что, в свою очередь, должно было подготовить то перемирие между властью и умеренными элементами общества, без которого он не видел спасения (13). Столыпин, таким образом, стремился к созданию органичной культуры, но хотел достичь этого поэтапно, эволюционным путем.

Исторически случайным был именно способ, которым одолевался раскол. Как почти всегда в истории, была альтернатива - между стихийно-насильственным и управляемо-"либеральным" устранением культурного противоречия, раздиравшего Россию. Однако вероятность первого и второго варианта была разной. Требовалось стечение слишком многих "счастливых" обстоятельств, чтобы раскол был "снят" "цивилизованно", под контролем власти. Это было маловероятно и не произошло. Потому проблемы были решены стихийно в ходе революции.

В связи с этим следовало бы различать исторически необходимые и исторически случайные последствия Октябрьской революции. К исторически необходимым, а значит неизбежным, ее результатам можно отнести само преодоление раскола и установление господства нового "культурного типа". К исторически случайным, т. е. необязательным, эффектам - воздействие, оказанное на общество в целом и на каждую отдельную личность того революционного, насильственного способа "снятия" раскола. Настолько долго состояние российского общества определялось прежде всего тем, как, каким способом установился новый "культурный тип", что это мешало осознать совершенное, т. е. о каком именно "культурном типе" идет речь.

За представителем новой культуры, возобладавшей в результате революции, прочно закрепилось уничижительное название "гомо советикус". Его неприятный имидж стал в последнее время объектом инвектив. Однако те, кто сегодня активно бичуют нарицательные черты "гомо советикуса", как правило, не задаются вопросом, какие из них являются сущностными характеристиками данного "культурного типа", а какие - признаками, приобретенными в результате многолетнего применения по отношению к человеку чудовищного насилия, порожденного революцией.

Если отказаться от мифологизации российской интеллигенции*, то можно обнаружить, что многие из приписываемых "гомо советикусу" черт вполне соответствуют душевному строю "русского интеллигента" XIX в. Обращусь за подтверждением сказанному сразу к двум авторитетным суждениям. Н. Бердяев: "При поверхностном взгляде кажется, что в России произошел небывалый по радикализму переворот. Но более углубленное и проникновенное познание должно открыть в России революционный образ старой России, духов, давно уже обнаруженных в творчестве наших великих писателей, бесов, давно уже владеющих русскими людьми. Многое старое, давно знакомое является лишь в новом обличье" (14). Или еще В. Муравьев: "Революция произошла тогда, когда народ пошел за интеллигенцией. Конечно, народ по совершенно не зависевшим от последней причинам должен был куда-то идти. Великое народное движение, во всяком случае, должно было произойти в результате кризиса русской жизни, усугубленного войной. Но путь, по которому пошел народ, был указан ему интеллигенцией" (15). Однако интеллигентское миросозерцание, став народным мировоззрением, т. е. будучи таким образом многократно растиражированным, утратило определенность и остроту, сделалось более сглаженным, аморфным. Во много раз снизился уровень образованности, малозаметной стала одержимость, обостренность воли. И свету явилась та безликая и агрессивно-пассивная посредственность, которая известна сегодня под именем "гомо советикус".

* Это, конечно, нелегко, потому что "российский интеллигент" как тип был почитаем подавляющим числом представителей постреволюционных поколений моих соотечественников.

Каким бы существенным ни казалось на поверхности различие между "гомо советикусом" и российским интеллигентом, - это представители одного "культурного типа". У них общий главный отличительный признак - синтез индивидуального, личностного и коллективного, общинного начал в единое органическое целое. Поэтому, несмотря на свои внешне отталкивающие характеристики, "гомо советикус" исторически является представителем более высокого, прогрессивного типа культуры, чем культура раскола. В этой культуре общинное начало уже не проявляет себя непосредственно, а как бы интериоризировано личностью. И в этом смысле в результатереволюции Россия, вслед за Европой, самобытно завершает процесс индивидуации*. Но "Азия" теперь как бы живет отдельно в душе каждого индивида. Сознание новоиспеченной-органичной - личности еще насквозь проникнуто общинным духом.

И здесь вновь парадокс - общинное, азиатское начало выделяется в "гомо советикусе" как типе больше, чем тогда, когда оно непосредственно господствовало в российской культуре. Тысячекратно усиливается внешнее противоречие между острым сочетанием европеизма и азиатчины, оно приобретает совершенно особенный "привкус". Парадокс этот вполне объясним. Общинное начало по своей природе пассивно. Непосредственно присутствуя в русской культуре, оно не сильно бросалось в глаза, поскольку фон определялся личной активностью небольшого европеизированного "класса". В опосредствованном виде, проявленное через энергию миллионов индивидов, оно создает такую яркую картину, что истинная причина (благодаря которой достигается столь мощный эффект) - личностное начало - перестает быть заметным.

"Гомо советикус" был и есть закономерный итог российского культурного развития. Энергия более чем двухвекового противостояния "верхов" и "низов", Европы и Азии вроде бы разрядилась, образовав внешне однообразную массу посредственных субъектов. На самом деле - это очень энергетически насыщенная протоплазма, способная стать "питательной средой" для новой культурной "подвижки" (скачка) России. "Гомо советикус" — первый массовый тип личности, рожденный на почве российской культуры. Но очень долгое время облик этой личности определялся не ее действительной сущностью, а тем насилием, при помощи которого она появилась на свет и развивалась в эпоху коммунистического тоталитаризма.

III. СУЩНОСТЬ И ПЕРСПЕКТИВЫ ПОСТКОММУНИЗМА

Тоталитаризм** - безусловно мировое явление. Он был бы невозможен во времена отсутствия массовых коммуникаций, когда государство еще не сосредотачивает у себя таких колоссальных средств идеологического и физического воздействия на личность, проникновения в ее мир, которые ему дал технический прогресс. Вместе с тем российский тоталитаризм обладает своеобразными культурными корнями.

Российская интеллигенция исчерпала себя в революции. Ее историческая миссия как особого культурного "класса" перешла к созданному большевиками государству. Интеллигентский тип сохранился, но только уже как чисто личностный. Новая синкретическая культура в качестве частной, т. е. культуры отдельного "класса", вполне сформировалась, и государство, будучи в специфически российских условиях генератором общественного развития, взяло на себя задачу придания ей всеобщего характера. Этим и занялась "диктатура пролетариата".

Коммунистическое государство было создано руками и разумом российской интеллигенции. Являясь творением индивидуалистической по форме культуры, образованное под вполне европейскими лозунгами, государство оказалось построено как "восточная деспотия". Это произошло потому, что сознание "строителей" новой власти еще не освободилось от общинной психологии и иллюзий. Возникла ситуация, когда "азиатская" по своей природе власть выполняла функции распространения в обществе европейской по форме культуры. Именно поэтому революция, которая на самом деле была шагом вперед в том же направлении, в котором развивалась европейская цивилизация, воспринималась многими (и понимается по сей день) как возврат "назад" - в Азию, или инволюция.

Коммунистическая власть, также как и при Петре, имела в своей основе насилие, решала при его помощи свои задачи. Но уровень и всеобщность насилия были несоизмеримо выше, что обусловливалось характером целей. Империя должна была лишь удерживать культурные противоположности в рамках определенного единства, а коммунистическое государство - уничтожить эти противоположности, "перемешать" разнородные группы, сформировав гомогенную в культурном отношении массу. Российский тоталитаризм стал своего рода прессом, под давлением которого специфические культурные слои уплотнялись до состояния монолита.

* По К. Г. Юнгу - созревание личности, ассимилировавшей своим сознанием содержание личного и коллективного бессознательного.

** О его содержании по сей день продолжают спорить политологи и культурологи, но я беру здесь это понятие в самом обобщенном, "очищенном" виде.

Переворот в культуре революцией не кончился, а начался. Потребовались десятилетия, прежде чем достижения власти оказались заметными. Она действовала по двум направлениям: жестоко подавляла любые проявления старой, как аристократической, так и патриархальной (крестьянской) культуры, и активно насаждала в обществе новую культуру. Европеизированный культурный "класс" был сломлен уже в гражданскую войну. Сложнее обстояло дело с патриархальностью. Однако в ходе коллективизации, которая по своей социальной природе была второй гражданской войной, власть справилась и с этой задачей. Основы общинной, крестьянской культуры исторически российского типа были уничтожены навсегда. Освободившееся место не оставалось незаполненным. В процессе культурной революции по-большевистски происходила массовая "переделка" сознания выбитых из привычной культурной среды людей. К концу 30-х годов процесс был в основном закончен. Через двадцать лет в жизнь вошло поколение, родившееся и выросшее в условиях господства уже коммунистического "культурного типа".

Однако создав монокультурный тип "гомо советикус", тоталитарное государство исчерпало свои позитивные (в смысле - культурообразующие) задачи. Чем больше оно теперь преуспевало в этой своей деятельности, тем быстрее наращивало вокруг себя инородную культурную среду. Ибо тип "гомо советикус" был на самом деле чужд природе создавшей его власти. Он являл на свет хоть и ущербных, но все-таки индивидов. А государство держалось на общинном - "восточно-деспотическом" - отрицании индивидуальности.

Власть не существует изолированно от окружающей ее культурной среды, ибо оттуда она черпает "человеческий материал". Началось ее внутреннее разложение. Это не было отступление под натиском общества, так как при тоталитаризме не остается какого-либо общества вне государства, а чисто культурный распад. Чем больше представителей утвердившегося повсеместно "культурного типа" кооптировалось во властные структуры, тем сильнее деградировало государство.

В данном процессе, набиравшем темп с середины 50-х годов, был свой инкубационный период, когда шедшее внутри разложение не проявляло себя открыто. Рано или поздно должен был наступить момент, когда энергия распада вырывается наружу. В эту критическую годину государство, наконец, реагирует на свое внутреннее ослабление, т. е., осознавая кризис, заявляет о нем и делает первые практические выводы. Исторически необходимым было достижение такой критической точки в развитии. Исторически случайным было ее попадание на середину 80-х годов при М. Горбачеве.

Критический момент развития исторического цикла, когда идущие подспудно процессы обнаруживают себя открыто, был назван "перестройкой". Она делит цикл надвое. В первой части противоречие медленно вызревает; во второй, уже проявив себя, оно с возрастающей скоростью развивается и в итоге тем или иным образом разрешается. Второй период, как правило, значительно короче первого. Каждый цикл российской истории имел такую вершину. Во время Московского царства - правление Алексея Михайловича. В эпоху Империи - преобразования Александра II. Церковная реформа Алексея Михайловича обнаружила раскол в русском обществе, что вскоре привело к необходимости создания Империи. Крестьянская реформа Александра II ускорила становление российской интеллигенции, приблизив тем самым революцию. Реформы Горбачева позволили сформировавшемуся под прессом тоталитаризма "культурному типу" ("гомо советикус") стать силой, определяющей общественное развитие. К каким последствиям это может привести - вопрос для будущего анализа.

Есть, однако, одно обстоятельство, которое резко отличает перестройку от времен и Алексея Михайловича и Александра И. При обоих этих государях после того, как развитие исторического цикла проходило критическую точку, государство продолжало существовать как стабилизирующая сила, но в недрах общества ускорялось развитие культурного противоречия (раскол, рождение интеллигенции). После перестройки никаких существенных сдвигов в культуре российского общества не отмечено, зато началось стремительное разрушение государства. Это обстоятельство имеет принципиальное значение.

Что, собственно, произошло? Культура, возобладавшая в результате революции, была уже индивидуалистической по форме. Но сам индивид был необразован и подавлен насилием. Тем более уродливым выглядел новый "культурный тип" после такой "родовой травмы", какими были революция, гражданская война и сталинизм. Последствия этой травмы еще будут сказываться на облике нескольких поколений. Что сохранится от революции в грядущей России? И. Бунин считал: "Останется сознание, что "повеселились" мы за очень дорогую цену и что следующий раз надо быть маленько поосторожней". Н. Марков был более категоричен: "Сохранится долгая и прочная ненависть к революциям, демократии и всем видам социализма"... (16). Несмотря ни на что, "плод" революции созрел и его содержание проявилось. И здесь выяснилось, что культурный тип нации оказался другим, чем культурный тип существующей власти. Произошла, значит, не революция, а культурное отторжение ставшей чуждой государственности.

На место отвергнутого государства должно встать новое. Вместе с тем оно не может быть рождено мгновенно. Требуется время, чтобы освобожденное от стесняющих оков тоталитаризма общество выработало новую государственность, имманентную господствующему в нем "культурному типу". Это время представляет собой особую эпоху в историческом развитии России - посткоммунизм.

Посткоммунизм - это "межсезонье" российской истории. Я уже пытался показать особенность отечественной культуры, состоящую в том, что динамизм ее развитию придает государственность. Но старая государственность, созданная под прямым и/или опосредствованным влиянием предшествующего культурного развития, окончательно исчерпала себя. А для формирования иной государственности, адекватной новому "культурному типу", еще не образовались социальные предпосылки (либо они существуют в очень латентном виде). Общество не двинется дальше в своем развитии до тех пор, пока эта государственность не сложится и власть не даст свой импульс такому развитию. Посткоммунизм-время, отпущенное для того, чтобы новый "культурный тип" обнаружил себя. Это полоса социального брожения и политической нестабильности. Эпоха посткоммунизма не создаст ничего, кроме новой государственности. И как только власть наконец утвердится, посткоммунизм кончится, его миссия будет исчерпана.

* * *

Контуры политического будущего России очень расплывчаты и рано еще подводить итоги посткоммунизма. Однако знание направленности и культурных предпосылок российской истории позволяет дать предположительные ответы на ряд общих вопросов, касающихся перспектив посткоммунизма,

ЧТО? Государство, которое в конце концов возникнет, может быть как демократическим, так и авторитарным. Вероятнее формирование вначале квазиавторитарной власти. К этому предрасполагают особенности российской психологии и историческое наследие. Есть и известный международный опыт. В любом случае новое государство будет приспособленным к индивидуальной культуре, т. е. действующим, не подавляя, а используя личность. В этом смысле российское государство приблизится к современному типу европейского государства, нацеленному на аккумуляцию индивидуальной энергии. Принцип частной собственности им будет свято соблюдаться.

КОГДА? Самоопределение в рамках посткоммунизма займет достаточно длительный промежуток времени. От подсчетов с использованием исторических аналогий нельзя ждать иного, чем самого ориентировочного результата. Между реформами Алексея Михайловича и петровскими преобразованиями лежит приблизительно полвека; столько же отделяет реформы Александра II от революции. Однако тогда происходило развитие культурного противоречия, сдерживаемое рамками государственности. Теперь нужен срок лишь для того, чтобы вполне сформировавшаяся культура проявила себя и выработала имманентную ей государственность. Это займет, судя по всему, значительно меньше времени. К тому же при научно-технологической революции скорость протекания социальных процессов существенно возросла. Поэтому посткоммунизм должен уместиться в рамки одного поколения.

КАК? Есть все основания полагать, что развитие в рамках посткоммунизма будет протекать эволюционно. Оснований для очередной российской культурной революции больше, думается, не существует, так как их первопричина - неорганичность российской культуры - исторически преодолена. Повторение "1917 года" в любом случае исключено. Социальные взрывы возможны, хотя и маловероятны. Если они приключатся, то будут несопоставимо меньше, чем те потрясения, которые сопровождают революцию в России.

Октябрь 1992 г.

1. См. Лосский Н О, Мир как органическое целое. -Лосский Н. О, Избранное. М., 1991, с. 340-341.

2. Бердяев ИЛ. Философия неравенства. М., 1990, с. 25.

3. Кавелин К Д. Мысли и заметки по русской истории. - Кавелин КД Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989, с. 229.

4. Кавелин К Д. Взгляд на юридический быт древней России, - Наш умственный строй..., с. 48.

5. Соловьев С. М. Россия перед эпохой преобразования. - Соловьев С М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989.

6. Соловьев С. М. Публичные чтения о Петре Великом. Чтения и рассказы по истории России.

7. Ключевский В. О. Исторические портреты. М., 1990, с. 108

8. Горлянский В. А, Горлянская М Н. Единство противоречий и законов общества. - Соотношение противоречий и законов общества. Горький, 1981, с. 63.

9. См. подробнее о движении противоположностей: Маркс К. Экономические рукописи 1857-1859 годов. - Маркс К, Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. I, с. 288.

10. См. Маркс К. Капитал. Т. I. - Маркс К, Энгельс Ф Соч., т. 23, с. 124.

11. Бойцов МЛ. "Клии страшный глас... " (Предисловие). - Со шпагой и факелом. 1725-1825. Дворцовые перевороты в России. М., 1991, с. 11.

12. Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990, с. 79.

13. Тимашев Н. С. Роль П. А. Столыпина в русской истории (Предисловие). - Бок М. А. П. А. Столыпин, воспоминания о моем отце. М., 1992, с. 10.

14. Бердяев Н. А. Духи русской революции. - Из глубины. Сборник статей о русской революции. М., 1990, с. 55.

15. Муравьев В. Н. Рёв племени. - Из глубины..., с. 196.

16. Бунин И. и Марков Н. (старший) цитируются по: "Московские новости", 26. ГХ. 1992.