Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

КРИЗИС ЦЕННОСТЕЙ И ШАНСЫ РОССИЙСКОГО ЛИБЕРАЛИЗМА

Б. Г. Капустин

КАПУСТИН Борис Гурьевич, доктор философских наук, эксперт Фонда социальных и политических исследований.

The Value Crisis and Chances for Liberalism in Russia

The modern Russian society in experiencing a deep value crisis caused by multiple factors. It consists not in the presence of different value orientations in our society, but in the widespread loss of meaning of social existence, and of sence of social justice, as well as in the failure to secure adjustment of these value orientations to one another within a pluralistic framework conducive to a democratic order. B. Kapustin investigates the possible contribution of the Russian liberalism to the creation of such a framework, arguing that its social basis, intellectual profile and moral commitments are likely to be much closer to the Jeffersonian republicanism and social liberalism than to those of utilitarianism (both classical and modern) even if the latter succeeds. In spite of all the obstacles standing in its way, the Russian liberalism of this kind has reasonably good chances to give birth to the liberal-democratic ethos in this country.

СОВРЕМЕННОЕ РОССИЙСКОЕ ОБЩЕСТВО переживает глубокий кризис ценностей. Он порожден не самим по себе крахом господствовавшей ранее идеологии, не конкуренцией множества имеющих ныне хождение идеологем, а разрушением того поля смыслообразования, в котором все эти идеологемы могли бы стать чем-то большим, чем умственными упражнениями изолированных групп. Суть кризиса — "невписанность" любой возможной деятельности в какой-либо реально существующий или проектируемый строй исторического бытия, обессмысливание всяких человеческих усилий, если они не сводятся к элементарному выживанию.

Кризис ценностей не всегда и не автоматически ведет к политическому параличу. В тех случаях, когда институциональная структура общества обладает значительной инерцией, когда распределение социальных ролей представляется индивиду единственно верным, общество может длительное время (конечно, с точки зрения собственных критериев) функционировать эффективно. В ситуациях же институционального слома и распада сферы представлений о высших целях, о социально возможном, кризис ценностей грозит разложением самой ткани общественной жизни. Революции становились исторически продуктивными лишь тогда, когда их предварял сдвиг в общественном сознании, заключавшийся именно в перестройке поля смыслообразования. Современное развитие России, если его можно интерпретировать как антитоталитарный революционный (квазиреволюционный?) процесс, такого предварительного условия не имело. Институциональный слом тоталитаризма происходит одновременно с распадом поля смыслообразования, судорожными неплодотворными попытками, с одной стороны, найти новые точки опоры в дооктябрьских пластах российской истории или в западном опыте, а с другой — и как реакция на это — в реставрировании утопии "красного порядка". Прагматический, выморочный характер усилий в обоих направлениях слишком очевиден, чтобы связывать с ними возможность восстановления или обновления поля смыслообразования в российском обществе.

Косвенным, хотя и важным симптомом кризиса ценностей можно считать драматическое снижение (начиная с 1988 г. ) агрегированного по различным социальным группам "показателя справедливости". Усиление совокупного ощущения несправедливости (его испытывали в 1990 г. 59, 6% респондентов против 36, 8% в 1988 г. ) (1) не может ни теоретически, ни по расчетам факторной нагрузки быть истолковано в качестве реакции на снижение жизненного уровня и изменения в социально-экономической дифференциации общества (влияние на совокупный показатель группы "эгалитаристов", ориентирующихся на справедливость как "равенство положений" в противоположность пропорциональной справедливости, даже сократилось). К этому можно прибавить и зафиксированное социологами снижение приверженности тем ценностям, которые ассоциировались со "старым режимом".

"Кризис справедливости" есть прежде всего кризис возможности и способности идентифицировать себя с обществом, "признавать себя узлом сети взаимоотношений людей" (Дж. Дель Веккьо), сообщающей индивиду необходимые, осмысленные им права и обязанности, пусть даже приводящие в конкретной ситуации к неблагоприятным для него последствиям. Несправедливым, в конечном счете, представляется само обессмысливание бытия как следствие кризиса ценностей. (Для контраста: в североамериканском обществе за отмеченное многими экономическими и моральными потрясениями десятилетие 70-х ощущение справедливости социального устройства почти не изменилось — показатели 1972 и 1980 гг. составили соответственно 73% и 72%. ) (2).

КРИЗИС ЦЕННОСТЕЙ был порожден сочетанием причин, подрывавших историческую преемственность развития общественного сознания и возможности идентификации индивида с целями и ценностями общественной жизни.

Первое. За исключением отдельных и маргинальных в нашем обществе субкультур делегитимация коммунистического режима была обусловлена не распространением альтернативных его идеологии ценностей (либеральных, христианских и т. д. ), а вопиющими противоречиями между навязываемыми ею идеалами, представлениями и действительностью "реального социализма". Ключевой фактор делегитимации заключался в том, что режим, претендовавший на воплощение ценностей коммунистической идеологии, не мог реализовать собственные "обязательства". Он оказался экономически иррациональным, политически неравноправным, социально несправедливым, т. е. противоречил всем трем базовым ценностям социалистического проекта — рациональности, равенству, справедливости.

Критика и делегитимирование режима с позиций социалистической традиции открывали возможность для образования нового строя ценностей на основе собственной эволюции этой традиции в условиях исторической преемственности. О вероятности такой переориентации общественного сознания свидетельствует и предпочтение (вплоть до 1991 г. ), отдаваемое "демократическому социализму" (кстати, лишенному в России какого-либо серьезного теоретического содержания) большинством населения страны перед альтернативными идеологическими понятиями (коммунизм, либерализм и т. д. ). Однако узурпация данного понятия правящими группами, прикрывавшими им консервацию "старого режима", привела к дискредитации "демократического социализма" и всей стоящей за ним социалистической традиции. Противостоящие режиму силы все активнее обращались к заостренно антисоциалистическим идеям и символам. Последние, эффективно играя роль тактических и мобилизующих лозунгов, оттесняли социалистические ценности на периферию общественного сознания, но сами не могли претендовать на ценностный статус уже потому, что не вытекали из реальной российской традиции и в основной своей части не вписывались в нее. То, что в нашем обществе они были по природе своей тактическими инструментами, а не ценностями, явственно обнаружилось в послеавгустовский период, когда их роль оказалась исчерпана.

Более того, идеи-символы гражданских прав и свобод, конституционализма, правовою государства, суверенитета народа и личности, к которым в период борьбы с КПСС апеллировала демократическая оппозиция, оказались в функционально-инструментальной зависимости по отношению к рынку (экономический эффект). Он предстал той идеологизированной целью-ценностью, опираясь на которую новая власть пыталась и пытается строить свою легитимность. Но именно самодостаточной целью и ценностью рынок ни при каких условиях стать не может. Разрыв исторической традиции, тотальность ее отрицания, подстановка на место разрушенного строя ценностей инструментальных эрзацев есть первая причина и соответственно аспект их нынешнего кризиса.

Второе. Инструментализация ключевых ценностей обусловила несопряженность, даже разрыв ценностей свободы, равенства и справедливости как в формируемой идеологии нового режима, так и в общественном сознании. Разумеется, они всегда находятся в сложных отношениях взаимополагания-взаимоотрицания, потому способы их соотнесения друг с другом и осмысления могут быть различными. Но очевидно и то, что ни одна политическая идеология, ни один ценностный строй реально функционирующей политики не может обойтись без той или иной формы их сопряжения.

В нашем обществе нынешняя функциональная производность указанных ценностей от рынка и (частной) собственности обусловила селективный подход к ним, т. е. подчинение их критерию целесообразности с точки зрения реализации рыночного (собственнического) идеала. В результате те, кто принимают рынок в качестве идеологизированной цели, стали апеллировать к свободе, во-первых, противопоставив ее равенству (зачастую и справедливости), а во-вторых, сведя ее к экономической свободе, субъектом которой выступает экономический, а не нравственный, или политический, индивид. Такая редукция субъекта свободы не только развивает конфликт необходимого и должного, но и приводит к коллизии между экономическим и политическим либерализмом (это противоречие фактически a priori заложено в основу проекта продвижения к рыночной экономике методами политического авторитаризма). Подобная редукция свидетельствует о нетождественности в современных, тем более российских условиях понятий гражданского и экономического индивидуализма, защищенного пространства личности и свободного пространства действий экономического субъекта.

В свою очередь, те, кто отвергают рынок в качестве ценности и самодовлеющей цели, выводят (столь же функционально) из своего отрицания суждение о примате равенства, противопоставленного свободе и сведенного по существу опять же к равенству экономическому. Соответственно, и справедливость предстает не мерой соотношения равенства и свободы (т. е. "вседобродетелью" в аристотелевом смысле), а уравнительностью экономических положений.

Экономический редукционизм обоих главных противостоящих в нашем обществе течений (условно: pro et contra рынка) есть выражение того же кризиса ценностей, не позволяющего придать смысл бытию человека как нравственного и политического существа. Отсюда и невозможность гражданского мира, который — в противоположность рационалистической утопии — возникает не вследствие согласования экономических интересов (всегда чреватых конфликтами, потому их корреляция возможна только по принципу ad hoc, если нет иных привнесенных обстоятельств), а на основе "предпосланного" такому согласованию нормативного порядка, принятого взаимодействующими сторонами. Возможность же утверждения такого порядка обусловлена осмыслением человеком самого себя и других в качестве нравственных (и политических) существ, т. е. равных по отношению к некоторым самодостаточным ценностям.

Третье. Для кризиса ценностей характерен упомянутый выше напряженный конфликт необходимого и должного. Он особенно ярко проявился в общественном отношении к понятию (частная) собственность. В непонимании этого конфликта, в попытках опереться на "собственность" как на самодостаточную ценность — серьезный просчет творцов идеологии послеавгустовского режима. Частная собственность не станет в нашем обществе той опорной ценностью, на которой можно построить легитимирующую модернизаторский режим идеологию. И вот почему.

В конце XX в. собственность не может выступать той синтетической категорией, которая вбирает в себя и непосредственно предполагает не только общественное благо, но даже личную свободу в том ее моральном и рациональном значении, каким она обладала в раннем просветительском либерализме (например, у Дж. Локка). Драматический опыт XIX и XX вв. расщепил синтетичность данной категории, выявил опосредованный характер ее связей с ценностями свободы, равенства, солидарности, тем самым превратив ее из нравственной (и даже исторически возникшей в лоне моральной философии) в экономическую категорию. Вместе с тем подобный опыт позволил на Западе найти и задействовать практические (политико-правовые, социальные) и идеологические механизмы опосредованного соотношения "собственности" с либерально-демократическими ценностями.

Уже этого достаточно (оставляя в стороне существенную проблему различий между протестантской и православной культурами), чтобы сделать вывод: частную собственность саму нужно "оправдать" высшими и самодовлеющими ценностями, показать практические механизмы ее согласования с ними. В противном случае признание частной собственности как необходимого (оно уже сейчас имеется со стороны большинства россиян) будет оставаться в противоречии с признанием ее как должного. Конфликт необходимого и должного будет препятствовать легитимации идеологии посткоммунистического режима или допускать лишь конъюнктурно-тактическую, но не ценностную его легитимацию.

Четвертое. Инструментализация ценностей и раздробленность их базисного строя не позволяют сложиться новому посткоммунистическому мировидению, которое делало бы "понятными" происходящие перемены, соотносило бы их с ходом исторического развития и судьбой человека в этом процессе. В настоящее время индивидуальное и общественное сознание можно охарактеризовать как дискретное, элементы которого не согласуются друг с другом или согласуются эклектически, самым диким, даже чудовищным образом, подобно "происходящему" на первых ступенях гилозоистической фазы в представлениях Эмпедокла.

Крах доверия к "марксизму-ленинизму" как целостной доктрине отнюдь не равнозначен вытеснению из общественного сознания (в том числе у антикоммунистически настроенных групп) ее ключевых объясняющих конструктов, продолжающих самостоятельное существование и причудливо сочетающихся с ориентацией на либеральные, националистические и прочие ценности*. Наивно думать, что любая теоретическая критика в состоянии вытеснить такие марксистские "блоки" из сознания, пока на основе нового ценностного строя не сложится парадигма альтернативной модели мышления. Если же ее нет, то происходящие перемены, не рационализируемые с помощью унаследованных от прежнего экономического и политического режима конструктов, будут не объяснимы для слишком многих, порождая неприятие или в лучшем случае безучастность.

Пятое. Описанные выше причины кризиса ценностей способствовали разрыву трех основных уровней политической культуры, выступающих в определенном смысле и уровнями идентификации личности с обществом. Разумеется, в любой политике эти уровни связаны не однозначно и не непосредственно уже потому, что концентрируют в себе исторический опыт разной протяженности, подчинены закономерностям разных "сегментов времени" (Ф. Бродель), но они тем не менее необходимо коррелированы по крайней мере в том, что "нижние" уровни задают "верхнему" границы возможного и допустимого в актуальной деятельности.

*Такого рода исследования наиболее обстоятельно были проведены в бывшей ГДР Они показали, что среди молодежи (!) учению о закономерной смене общественно-экономических формаций верят 57, 3% опрошенных, учению об истории как следствии классовой борьбы — 71, 7, о буржуазной идеологии — 46, 6% и т. д (3).

"Нижний" уровень — сгусток многовекового цивилизационного опыта, вместилище тех "сверхисторических ценностей", укорененных в культурной традиции, без внимания к которым со стороны общества невозможны воспитание и защита личности, ее бытие в смыслосообразном мире. "Средний" уровень — конденсат опыта, ритмизированного "длинными волнами" социально-экономических и политических циклов. Это — уровень доминантной в данном обществе "идеологии", на котором соответственное сопряжение и осмысление получают такие базисные ценности, как свобода, равенство, солидарность, справедливость... "Верхний" уровень — средоточие текущего опыта, поле формирования и реализации ситуативной логики действий. Использование в актуальной политической практике всех трех уровней культуры невозможно при разрыве ее исторической линии в любой точке, при выпадении любого ее участка (тем более непосредственно примыкающего к современности) — вроде как провала, казуса истории, "темных веков" или "темных десятилетий". Традиция мстит за насилие над собой не обязательно тем, что сметает насильника. Она может отомстить и тем, что скроет от него границы разумного, меры возможного, расплатится превращением его в царя Мидаса, обращающего все в предмет своих вожделений, и убеждающегося затем в их беспредметности, бесполезности для собственного существования.

До тех пор, пока опыт десятилетий советского коммунизма не будет осмыслен в качестве трагического, но все же развития национальной и мировой политических традиций, и потому их достояния, а не чудовищного бастарда, победивший в России некоммунизм не избавится от опасности разделить участь Мидаса, а мир будет испытывать прежние сомнения при ответе на поставленный Н. Боббио вопрос: демократия парировала выпад исторического коммунизма, но какими средствами и какими идеалами она обладает, приступая к решению проблем, породивших коммунистический демарш?

В СОВРЕМЕННОМ РОССИЙСКОМ ОБЩЕСТВЕ практически нет ни экономических (развитый конкурентный рынок), ни социальных (влиятельная группа, способная выступить в роли "среднего класса"), ни культурно-политических (значительная и признанная обществом "зона индифферентности" по отношению к существующим идейно-политическим полюсам), ни историко-психологических (дающая социальную норму традиция суверенитета личности и соответствующий ей тип личности) предпосылок формирования либерализма в западном(-ых) его понимании(-ях).

Указанное выше само по себе говорит не о невозможности российского либерализма, а об исчезающе малой вероятности его развития по тем путям, какими происходили становление и эволюция либерализма на Западе, а также об обреченности попыток его импорта в Россию в западных формах. Иными словами, все это вновь требует от тех, кто стремится к созданию в России либерально-демократического строя, решения сформулированной в свое время С. Гессеном задачи: "Чтобы спасти правду либерализма, необходимо идти дальше нее, трансцедентировать ее в смысле гегелевского Aufhebung*" (4). В российских обстоятельствах вполне допустима здесь инверсия — по сравнению с Западом — причинно-следственных связей. Там сложившийся рынок, оформившийся "средний класс", укоренившаяся традиция автономии личности и т. д. послужили когда-то предпосылками развития либерализма. В России, напротив, утверждение ценностных, политических, культурных элементов либерально-демократической модели могло бы обусловить становление конкурентного, а не бюро-монополистического (который, пожалуй, вырисовывается сейчас) рынка, демократического, а не авторитарного "среднего класса", нравственной автономной личности, не редуцированной к экономическому индивиду.

Впрочем, и из истории Запада следовало бы помнить, что рынок и связанные с ним формы социально-экономической организации выступили ближайшими предпосылками в развитии либерализма не как культурно-политического явления, уходящего корнями в цивилизационные процессы индивидуализации личности и общественной жизни (в том смысле, что последняя теряет свою безличностность)**, но собственно буржуазного либерализма и прежде всего утилитаризма, его теории и практики. Применительно к России это соображение важно для постановки следующего вопроса: возможно ли в нашей стране развитие либерализма как культурно-цивилизационного явления с иной — небуржуазной — социальной оформленностью? Если да, то гипотеза о несхожих с западными путях и формах становления российского либерализма (по сути — о его осуществимости) получит подтверждение. Если нет, то ее необходимо отбросить.

* Снятие (нем. ) — Ред.

** Л. Карсавин, к примеру, усматривал истоки таких процессов цивилизации в культурных сдвигах, произошедших в Европе в XIV—XV в.

Если в России поиск небуржуазно оформленного либерализма обусловлен ее специфическими обстоятельствами, то все же подобные разыскания встроены в общемировую проблематику перехода от индустриальной к постиндустриальной цивилизации, формирования глобального сообщества не как унифицированного Мира, но как "Мира миров" (М. Гефтер). В этом русле лежат и западные поиски путей преодоления "склероза открытых обществ", "общества среднего класса" (Р. Дарендорф), того нового понимания свободы, согласно которому "свободным является общество, где все традиции имеют равные нрава и равный доступ к центрам власти (в отличие от обычного определения, гласящего, что индивиды обладают равными правами на достижение положения, заданного некоторой особой традицией — традицией науки Запада и рационализма)" (П. Фейерабенд) (5).

Вопрос о шансах российского либерализма целесообразно перевести из плоскости размышлений о наличных для него предпосылках в плоскость выявления возможностей, тенденций, перспектив его становления как культурно-цивилизационного явления, реализуемого (что не исключено) иными, чем на Западе, социальными акторами и в иной, чем классическая западная, "формационной" системе координат. При таком подходе в центре внимания окажутся условия и перспективы становления защищенного в политико-правовом отношении пространства самореализации личности (а не просто приватного "участка жизнедеятельности" человека) и его связи с другими такими личностными пространствами для "общественного, совместного поиска индивидуальности" (Дж. Гос).

Думается, для осуществления этой перспективы в России имеются возможности, правда, их актуализация остается открытым вопросом. Назову главные из них.

— Мучительное, но прогрессирующее установление правового государства, подразумевающего систему гарантий по отношению к личности.

— Появление ростков гражданского общества, причем не столько в виде знакомых из истории классовых и сословных субъектов, сколько в виде функциональных групп разного типа (производственных — в секторе новой рыночной экономики, культурных, территориальных ассоциаций, соседских групп взаимопомощи и т. д. ). Характерными чертами таких групп будут самостоятельность их участников (на первых порах по преимуществу вынужденная развалом систем распределения ресурсов и жизнеобеспечения), установка на "мы", т. е. на коллективное выживание и развитие, исподволь подменяющая заданность частного интереса и жесткую ролевую классовую функцию. В известном смысле подобные группы (лишь напоминающие объединения по интересам заданного профиля) будут ближе не к классической утилитаристской модели спонтанного согласования индивидуальных эгоизмов, а к социаллиберальной (Л. Хобхауз и др. ) модели реализации коллективного блага при признании членами группы взаимных прав. Наиболее важный (и пока неясный) вопрос в плане либеральной перспективы касается даже не вероятности дальнейшего развития означенных групп, а возможности их переплетения и наложения в масштабах общества. Только в этом случае может возникнуть сеть пересекающих границы отдельных групп приверженностей и обязательств их членов ("cross-cutting bases of cleavages", по С. Липсету), которая, с одной стороны, исключит чреватую радикальными конфликтами одномерную дифференциацию общества по классово-антагонистическому типу, а с другой — создаст эластичную ткань гражданского общества.

— При развитии в указанном направлении сеть таких функциональных групп, но не особое сословие (как аристократия в Британии в конце XVIII—нач. XIX в. ) и не особый класс (как неолигархическая буржуазия вместе с примкнувшими к ней слоями на Западе в эпоху перехода к массовой демократии) может выступить в роли "среднего класса", реализующего по необходимости назначение среднего термина в силлогизме либеральной демократии. Вновь отметим: для либерализма как политико-культурного явления — в отличие от буржуазного либерализма — принципиально важна функция среднего термина ("среднего класса"), а не на его конкретное социальное содержание. Последнее существенно для того, каким в "формационном" смысле становится либерализм (т. е. для того, чтобы он обернулся, к примеру, буржуазным).

В российском обществе социальная дифференциация в той мере, в какой она ныне происходит по классовым линиям, дает не столько частнопредпринимательскую конкурентную буржуазию и свободный наемный труд, сколько бюро-олигархический, совмещающий власть с собственностью, слой и угнетенную, пауперизованную массу труда. Они неизбежно образуют полюса социальной конфронтации, препятствующей становлению не только либерально-демократической политики, но и эффективного конкурентного рынка. В этих условиях роль среднего термина могут сыграть исключительно функциональные группы, существование которых выходит за пределы логики классовой организации общества и в то же время воплощает в себе новый тип деятельности (включая предпринимательство), новый смысл собственности (вернее, восстанавливает оригинальный по этимологии ее смысл) как "продолжения себя" в вещах в проекции индивидуализированного и активного отношения человека к ним.

— По мере того, как на Россию влияет или будет влиять современная технологическая революция, она создает (создаст) предпосылки для выхода субъекта труда за ограниченные рамки частичного работника и "фактора производства", для признания, в том числе в производственной сфере, пространства его самореализации как автономной и целостной личности.

— Социально-политический опыт "перестройки" и "антитоталитарного революционного процесса", в свою очередь подготовленный последними десятилетиями фазы одряхления тоталитаризма, значительно продвинул распространение либерально-демократических ценностей в российском обществе на "среднем" уровне его политической культуры. Они еще не сложились в устойчивый нормативный порядок, далеко не отработаны культурные и социально-психологические механизмы их трансляции на уровень ситуативной логики и, конечно, в особо существенных отношениях (установка на политическую толерантность и др. ) россияне заметно меньше привержены им, чем, к примеру, западноевропейцы. Вместе с тем социологические исследования показывают, что у россиян некоторые ключевые показатели приверженности либерально-демократической культуре (вопреки расхожим суждениям на сей счет) оказываются не ниже, а по отдельным параметрам и выше, чем у французов, англичан, испанцев и т. д. (6). Эти показатели способны — в понятном всем смысле — несколько обнадеживать, но, разумеется, их ни в коем случае нельзя считать знаком того, что при превышении социальной напряженностью и экономическими лишениями определенных пороговых значения политический процесс будет, тем не менее, развиваться в направлении либеральной демократии. Все же, опираясь на них, можно сделать вывод, во-первых, о неутраченной вероятности такого развития, во-вторых, о том, что данные пороговые значения порядком выше, чем представлялось авторам многих концепций о продвижении России от тоталитаризма к рынку и демократии через авторитаризм.

В традициях отечественной и зарубежной политической философии имеются существенные концептуальные наработки, способные стать завязью теории российского либерализма, которая отражала бы условия, возможность и перспективы продвижения России к либеральной демократии. Речь идет о традициях социал-либерализма и либерального социализма, наиболее близко подходящим к очерченной выше проблематике в работах Б. Кистяковского и С. Гессена, Л. Хобхауза и К. Россели, Ю. Хабермаса и Н. Боббио, и т. д. Поиск индивидуальности, не растворяющейся в индивидуализме, свободы, не редуцируемой к собственности, "оправовления"* общественной жизни, не тождественного ее огосударствлению, "функционального федерализма" при координирующей роли государства, консенсуса, вбирающего многообразие стилей жизни и мышления, а не маргинализирующего те из них, которые не согласуются с "доминантной" идеологией формальной рациональности, — освоение и развитие этих тем может, на мой взгляд, составить стержень российского либерализма. Если, конечно, он имеет шанс.

РОССИЙСКИЙ либерализм, выступая в виде социал-либерализма, в ряде отношении имеет предпочтительные возможности способствовать преодолению кризиса ценностей.

* Термин Гессена, означающий подчинение каждого элемента общественной жизни праву.

Во-первых, он может представить себя (в известном смысле — действительно является) продолжением, развитием и "снятием" социалистической традиции и социалистических же "особенностей" менталитета советского периода. Он исходит не из прерывания или тотального отрицания традиции, а из раскрытия, реализации ее собственных потенций и интенций. Он способен дать ее внутреннюю, а не внешнюю критику и тем самым поддержать преемственность в развитии общественного сознания.

Во-вторых, он в состоянии преодолеть теоретически нынешний разрыв свободы и равенства, представив их элементами, сопряженными в идее справедливости как высшем ориентире общественных устремлений. Справедливость и есть политико-философское выражение того нормативного идеала отношений между индивидами, индивидом и коллективом, который соотносится с традиционным народным понятием "правды".

В-третьих, у него есть концептуальные и нравственные предпосылки для формулирования идеи защиты свободы не исключительно как индивидуальных прав, но в ее республиканском значении, т. е. как свободы, творимой со-участием людей в их публичной жизни. Республиканская окраска российского либерализма — это не только восстановление традиций Монтескье и Джефферсона, представлявших либерализм отнюдь не ценностно свободной технологией воспроизводства статус-кво, каким они преимущественно воспринимается на современном Западе*, а ценностно мотивированной идеологией преобразования действительности. Таковым он и может быть в современной России, если рассчитывает на успех.

В-четвертых, рационалистическая природа социал-либерализма позволяет ему (в отличие от конкурирующих иррационалистических идеологий) ассимилировать, а тем самым переработать и "снять" остающиеся в общественном сознании марксистско-ленинские конструкты (тоже плоды рационализма) с тем, чтобы помочь формированию нового мировидения, которое было бы в состоянии объяснить происходящие перемены.

Способность российского либерализма на деле участвовать в преодолении кризиса ценностей зависит от того, сможет ли он стать в обществе зоной центральной дискуссии со своими социалистическими и консервативными оппонентами.

В свое время на Западе и социализм, и консерватизм (в том виде, как последний складывался у Бёрка, де Местра, Шатобриана) выросли из полемики с либерализмом, во многом отрицая его нормативные и теоретические основы. В дальнейшем их эволюция привела к усвоению этоса либерализма (отнюдь не обязательно доктринальных элементов). Сам же либерализм проделал в этом пространстве идейно-политического напряжения сложное, многовариантное развитие, утрачивая и обретая вновь идентичность.

В современной России во многом некритически заимствованный с Запада либерализм в его "экономизированной" (или монетаристской) форме уже вследствие того, что он стал концептуальной основой правительственного курса, оказался в центре накаленной идейно-политической борьбы. Ее ближайшие следствия — поляризация и размежевание позиций, а не их взаимооппонирующее соразвитие. Сможет ли российский либерализм, не смешиваясь ни с консерватизмом, ни с социализмом, создать такое поле дискуссии, на котором данные течения преодолели бы их нынешние архаичные формы и, оставаясь доктринально самобытными, восприняли либеральный этос? От этого зависит возможный вклад либерализма в выход российского общества из кризиса ценностей.

Весьма точно передает это значение доминирующего ныне на Западе либерализма Б. Аккерман: он должен рассматриваться как "удобный путь размышлений о политике", как "правила ведения дискуссий и форма разрешения идеологических конфликтов", но не в качестве этического и политико-философского учения.

1. "Полис", 1992, № 1—2, с. 93.

2. Kluegel J. R., Smith E. P. Believes about Inequality. N. Y., 1986. p. 47.

3. Schorken R. Zur Ausgangslage der politischen Bildung in den neuen Bundeslandem. — "Aus Politik und Zeit geschichte", 1991, №9, S. 41.

4. Цит. по: Walicki A. Legal Philosophies of Russian Liberalism. Oxford, 1987; p. 406.

5. Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки. М., 1986, с. 470.

6. От тоталитарных стереотипов к демократической культуре. Аналитический обзор социологических исследований массового сознания современного советского общества. М., 1991, с. 44—69.