Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ЧТО ТАКОЕ РОССИЙСКОЕ ЗАПАДНИЧЕСТВО?

Размышления участника конференции А. А. Кара-Мурза

КАРА-МУРЗА Алексей Алексеевич, кандидат философских наук, руководитель Центра философских исследований российского реформаторства Института философии РАН, со-президент Фонда свободы и прав человека (Либерального фонда).

WHAT IS RUSSIAN WESTERNISM

Analyzing both old and new discussions of the problem, the author substantiates the conclusion that Russian westernism is a mentality, or a complex of mental moves, envisaging, in accordance with its general vector, europeanization of Russia by methods securing reforms from causing Russia's social crash. Criterion of true westernism, the author argues, is by no means just feeling keenly Russia's undercivilized condition, but the ability, instead, to formulate an intellectual and political strategy of europeanization taking into account the probability of, and averting, the fall of her civilization.

Предлагаемые ниже заметки о российском западничестве не являются сколько-нибудь исчерпывающими. Моя задача скромнее — обозначить некоторые основные "узлы" обсуждавшейся на научной конференции проблематики, постараться набросать эскиз типологии возможных решений. При этом необходимо заметить, что сама по себе проблема западничества в России не может рассматриваться изолированно. Ответ на вопрос "что есть российское западничество?" имеет смысл только в контексте более широкой проблематики: "что есть Россия и каковы перспективы российской модернизации?" Предлагаются несколько вариантов ответа на данный вопрос.

* В феврале 1993 г. в Институте философии РАН прошла международная научная конференция "Российское западничество", организованная Центром философских исследований российского реформаторства РАН при поддержке Фонда свободы и прав человека (Либерального Фонда). Конференция подвела некоторые итоги работы над комплексной исследовательской программой "Российская реформа в социокультурном измерении", в которую вошли научные проекты, получившие в 1992 г. на конкурсной основе гранты правительства России. Это была четвертая из серии научных встреч, организованных при участии Фонда. Ранее состоялось обсуждение тем "Тоталитаризм как исторический феномен" (1989), "Реформаторство и контрреформаторство в России" (1991), "Россия в поисках идентичности" (1992).

Участникам были предложены три основных проблемно-обзорных доклада — "Почему и как Россия не Запад?" (Л. Поляков), "Искушения и ловушки русского европеизма: историко-культурная экспозиция" (А. Кара-Мурза) и "Западная цивилизация": русско-советское издание" (А. Рубцов). С развернутыми докладами также выступили руководители отдельных проектов — известные философы, политологи, культурологи, экономисты, такие как А. Ахиезер, Ю. Давыдов, В. Межуев, В. Найшуль, А. Панарин, В. Подорога, Б. Рашковский, В. Xорос и др.

В ходе конференции состоялась политическая дискуссия на тему "Проблемы западничества в современной российской политике" (с участием представителей ряда влиятельных политических направлений — С. Волкова, Б. Кагарлицкого, М. Малютина, Б. Орлова, И. Пантина), а также международный круглый стол "Перспективы российской модернизации", на котором выступили Г. Бурбулис (Россия), М. Макфал (США), П. Мэнсон (Швеция), М. Сато (Япония), В. Страда (Италия). По материалам этой научной встречи Либеральным фондом готовится книга.

Одни считают, что специфика России определяется доминированием особого типа социального развития. В отличие от Запада, цивилизация которого основана на предметном овладении миром и аккумуляции материальных ценностей, т. е. "первой реальности", в России преимущественное развитие получила "вторая реальность" — с упором на воспроизведение сакральных духовно-мифологических смыслов, при относительном забвении и сознательном элиминировании "первой реальности" (позиция, в частности, Е. Грунина). С этой трактовкой особенностей российского социума перекликается другая: Россия отличается от Запада специфическим типом функционирования власти с особыми формами синтагматического воздействия на человеческую телесность, что поддается лишь неклассическому анализу (возможности последнего, при опоре на идеи новейших психоаналитиков, были продемонстрированы, например, Э. Надточием). Сторонники обеих описанных выше концепций видят главное препятствие для ускорения в России западных структур и ценностей в затвердевших структурах принципиально антизападного свойства.

Радикально иное объяснение "непроходимости" западнических либеральных реформ в России предлагает другая группа специалистов: бедой России является не наличие затвердевших традиционалистских или тоталитарных структур, которые блокируют модернизацию, не восприимчивы к ней, а, напротив, полная аморфность, неструктурированность предреформаторского материала, перманентные разрывы традиции. Если первая группа авторов утверждает, что "реформы наталкиваются на нечто, не поддающееся реформированию", то вторая отстаивает иной тезис: "реформам не от чего оттолкнуться". Не отрицая, что традиционализм с трудом поддается реформированию, эта группа исходит из того, что и продуктивная модернизация может произойти только на базе трансформирующегося традиционализма. От других стран — не только тех, где успешно прошла модернизация, но и тех, которые в той или иной мере испытали воздействие тоталитаризма (например, Китай), — Россию отличает не засилье косной, инертной почвенности, а отсутствие всякой почвенности. Характеризуя данный феномен, различные авторы используют собственную терминологию: "культурное распыление и хаотизация" (В. Хорос); "социокультурный раскол" (А. Ахиезер); уподобление России "бидонвилю", находящемуся в пограничной зоне между "мировым городом" и "мировой деревней" (В. Глобачев).

Следующая из представленных в дискуссии позиций заключается в том, что главным барьером на пути российской модернизации является и не устойчивая антизападническая структура, и не отсутствие какой бы то ни было структуры, а руинообразное состояние ныне разрушенных тоталитарных структур. Эти "руины" как бы гипнотизируют общество ч блокируют своей "массивностью" реформаторские усилия (В. Подорога).

В основе еще одной точки зрения лежит констатация социокультурного парадокса: констелляция западнических и восточных интенций в русской революции привела к их взаимной стимуляции и в итоге — к их гипертрофии. Взаимная "возгонка" гиперзападничества и гиперазиатчины породили ситуацию, когда западнический техницистский рационализм и азиатская архаическая безличностность и корпоративность, помноженные друг на друга, равным образом оказались лишенными своих аутентичных (в органическом контексте) защитно-культурных оболочек, породив феномен "оголенного провода" (А. Рубцов).

Таким образом, на вопрос, что же препятствует европеизации России, философы и культурологи предлагают по крайней мере четыре ответа. Этому мешает:

— стойкая "азиатчина";

— отсутствие какой-либо традиции;

— руинообразное состояние тоталитарных структур;

— механизм "возгонки", гипертрофия и доведение до абсурда любого цивилизационного проекта, в том числе и западнического.

* * *

Обратимся теперь непосредственно к феномену российского западничества. Как он может быть оценен с точки зрения перспектив российской модернизации? Отвечая на этот вопрос, значительная часть участников дискуссии пришла к обескураживающему и парадоксальному выводу: главным препятствием на пути модернизации и, если угодно, европеизации России во многом является... само западничество. Подобный вывод для российской общественной мысли, конечно же, не нов, но сейчас, как представляется, он обогатился интересными нюансами. На конференции в Институте философии РАН отмечалось, например, что феномен западничества всякий раз расцветает в России тогда, когда внутри отечественной традиции происходит раскол и возникает определенная либеральная перспектива. Однако в этой дающей шанс для ментальной реформации обстановке западничество обнаруживает себя как умонастроение, не умеющее адаптироваться к появлению вариантности восприятия мира и пытающееся обрести новую ортодоксальную и монолитную традицию, новую почву и новую веру, только теперь — западническую (А. Панарин).

Контрмодернизаторские интенции были выявлены и в периодических обращениях в сторону Запада российских "верхов". Такие обращения (например, в эпоху Российской империи) были проявлением не столько европеизирующего "Просвещения", сколько стремления уйти от реальных вопросов развития общества в сферу приумножения сакральных и мифологических смыслов (все той же "второй реальности"!), позволяющих государству сохранять контроль над обществом (Е. Грунин). И по сию пору подобное "западничество" остается искусственной амальгамой разнородных элементов (произвольно выхваченных из контекста реального Запада), служащих средством манипуляции российским обществом со стороны правящей элиты (Б. Кагарлицкий).

В проходившей дискуссии тема неадекватности российского западничества основным интенциям западной культуры и цивилизации была приоритетной. (При всей справедливости данного положения его настойчивое акцентрирование является проявлением типичного для российских умонастроений "качания маятника" между апологией западнического проекта и его самозабвенным развенчанием. ) В генезисе аутентичного Запада, как заметил А. Панарин, заложен в первую очередь культ производительной аскезы, в то время как современное западническое сознание в России, столь озабоченное "общечеловеческими ценностями" и "возвращением в мировую цивилизацию", склонно ориентироваться на другую сторону западной жизни — "цивилизацию досуга". Это, кстати, лишь усиливает распределительную доминанту российской постсоветской культуры, что еще больше блокирует становление в стране продуктивного капитализма и несет в себе мощный заряд авторитаризма как наиболее эффективного регулятора нормативного распределения.

Участниками дискуссии было также отмечено, что наше современное западничество существенно отличается от классического в той же России. Если последнее, будучи по преимуществу небуржуазным, ориентировалось в первую очередь на такие ценности Запада, как "культура", "свобода", "право", то нынешнее нередко вырождается в откровенную русофобию, которая, что интересно, особенно интенсивно произрастает не из среды "инородцев", а в первую очередь — из толщи самой "русско-советской нации" (В. Межуев). Не обошлось и без ставшей уже традиционной для самобытнического дискурса квалификации "революции" и "социализма" в России как всего лишь превращенных форм, своего рода "инобытия" западничества (С. Волков, Ю. Давыдов).

* * *

Думается, что обсуждение проблемы наглядно продемонстрировало дефицит позитивного самоопределения российского западничества. Даже те из специалистов, кто субъективно привык отождествлять себя с западническим направлением, как бы молчаливо согласились с тем, что благородное для прошлого века понятие обросло в наши дни таким количеством отрицательных коннотаций, что стало по меньшей мере "нефункциональным". Эта проблема и мне представляется крайне важной, но более общей, хотя бы потому, что дефицит позитивной самоидентификации российского западничества ощущался и в классический период. Все же я уверен, что западничество было и остается особого рода явлением отечественной культуры, которому можно и должно найти позитивное сущностное определение. Но прежде чем попытаться сделать это, мне бы хотелось высказать четыре допущения, с которыми многие, наверное, могли бы согласиться, и на которых я построю дальнейшие рассуждения.

Первое: о западничестве и славянофильстве вообще имеет смысл говорить только тогда, когда речь идет о приращении культурно-цивилизационного потенциала России, а не о его растрате и понижении. Только в этом случае можно определить, какого типа культуры "прибавилось", в каком цивилизационном направлении идет развитие. Если же культуры "убавилось", то впору говорить просто о "варваризации". Таким образом, мой первый тезис состоит в том, что и западничество, и славянофильство являются интенциями российской цивилизации и в данном смысле глубинно противостоят не столько друг другу, сколько варварству. Другими словами, в подобном цивилизационном споре всегда присутствует третий — и этот третий — российское варварство.

Второе мое допущение заключается в том, что в своей полемике западничество и славянофильство субъективно опознают оппонента не как конкурента в деле культурно-цивилизационного выстраивания России, а именно как главного виновника ее варваризации. Западники считают "самобытничество" упорствованием в диком, недоцивилизованном прозябании; славянофилы же, в свою очередь, обвиняют западников в намеренном лишении российской цивилизации ее идентичности.

Третий мой тезис зиждется на предположении, что если каждая из конкурирующих "партий" искренне хочет стране благополучия, а в реальности мы всякий раз получаем варваризацию, т. е. несомненное одичание, причем в формах, которых не желали ни западники, ни славянофилы, то это результат не происков одной из сторон, а скорее всего их взаимной борьбы на уничтожение — "негативного синтеза" этих двух элементов-концепций.

И, наконец, четвертое допущение: отсутствие взаимопонимания между западниками и славянофилами усугубляется тем, что, по-видимому, саму оппозицию "цивилизация — варварство" обе конкурирующие группы выстраивают по разным основаниям и пользуются при этом различными критериями.

Я уже не раз высказывал мысль о том, что в основе главных интенций и западничества, и славянофильства лежит по сути одно и то же экзистенциональное переживание — переживание небытия России. Для западников это конкретизуется так: Россия состоится, Россия "будет" тогда, когда выйдет из небытия в Европу. Для славянофилов же "небытие России" связывается с иным: вся беда ее — в искушении Западом, и Россия перестанет "быть", если поддастся этому искушению. Характерно, однако, что гама "европеизация" — для западников, повторюсь, оживляющая Россию, а для самобытников — убивающая ее — рассматривается оппонентами (и анализ их текстов это легко доказывает) не как единичный, разовый акт, не как некий одномоментный перелом в истории, а в качестве протяженного процесса, в котором оппоненты выделяют разные явления и обстоятельства.

По-моему, пространство оппозиции "западничество — славянофильство" складывается в некотором событийном и смысловом зазоре между двумя явлениями — условно, Просвещением и Революцией — как определенный тип реакции на саму эту историческую оппозицию. И действительно, говоря о европеизации, открывающей выход из тьмы русской традиционности, западники имеют в виду Просвещение (в широком смысле, конечно). В свою очередь, самобытники, видящие в европеизации акт, способный погрузить Россию в варварскую тьму, связывают ее с Революцией (тоже в широком смысле — как с нарастанием европейской по происхождению тенденции к обезбоженной самочинности человеческого индивидуализма и "борьбы всех против всех").

Мне могут возразить, что оппозиция Просвещения и Революции — универсальная рамка для многих явлений и в европейской культуре. С этим нельзя не согласиться, но только с одним важнейшим дополнением: для России такой вопрос сразу же приобретает вид межцивилизационного спора Востока и Запада. И в этом смысле Россия — страна уникальная, как уникальна русская интеллигенция, генетически возросшая именно на данном споре. Что же из этого следует в историософском смысле?

В своих "Философических письмах" П. Чаадаев, как известно, отверг внутреннее религиозно-культурное сродство России и Запада. Вспомним его рассуждение: "Абиссинцы тоже христиане, ну и что из этого?". Со своей стороны другой российский мыслитель — В. Вейдле — защищал идею о том, что христианство обрекает Россию быть частью Европы. Термин "Евразия" представлялся ему нонсенсом: если считать Россию "Евразией", то Испания окажется "Еврафрикой", ибо мавританское влияние было там не меньшим, чем, скажем, татарское на Руси.

И Чаадаев, и Вейдле, наверное, по-своему и правы, и неправы. Думаю, что цивилизационный феномен России точнее можно сформулировать так: христианство не гарантирует слияния с Европой, но и социальное отставание всего на один цикл не предопределяет неизбежности разрыва. Нечто подобное, впрочем, уже формулировал В. Зеньковский: "Ни отделить Россию от Запада, ни просто включить ее в систему западной культуры и истории одинаково не удается".

Итак, оппозиция "западничество — самобытность" сложилось в интеллектуальном зазоре между верой в цивилизирующие возможности западного просвещения и попыткой оградить национальную самобытность от нивелирующего и хаотизирующего влияния Запада, между верой в необходимость Просвещения и убеждением в невозможности его "органичного" прививания в России. Западничество в этом общем контексте — это определенный набор по преимуществу просветительских умонастроений и аргументов в пространстве спора между соблазном выйти из "Ничто" и опасением погрузиться в "Ничто". Стало быть, это — мировоззрение не просто тех, кто полагает, что у России позади историческая "тьма" и надо двигаться в сторону "просвещенной" Европы, но тех, кто при этом понимает (будучи уже предупрежден историей и оппонентами!), что в просвещенческом прорыве "свет в конце туннеля" отнюдь не гарантирован, а сумерки небытия возможны и впереди.

После того, как я в общих чертах наметил каркас своей концепции, остается заполнить его живыми персонажами. Кто же все-таки был "западником" в России?

Можно ли назвать западниками князя А. Курбского или полонофилов при дворе Лжедмитрия I, считавших за моду потешаться над "московским плюгавством", или ярко описанного С. Соловьевым молодого дипломата Нащокина, которого, по выражению историка, в Москве "стошнило окончательно", и он, воспользовавшись царским поручением в Ливонию, сбежал на Запад? Думается, это еще не западничество в точном смысле данного понятия: чтобы быть западником, все-таки маловато, чтобы тебя просто тошнило от России.

Если согласиться с предположением, что рамка "западничество — самобытность" (несмотря на огромную роль здесь спора и о судьбе православия, и о немецкой философской классике) есть все же рамка в первую очередь социальная и задается она оппозицией "Просвещение — Революция" (исторически спровоцированной Великой Французской революцией), то первыми фигурами с западническими интенциями в России являются Д. Фонвизин и Н. Карамзин.

Как известно, в молодости Фонвизин находился под сильным влиянием космополита и конституционалиста графа Н. Панина, у которого он служил личным секретарем. Но уже после первого приезда во Францию в 1777 г. он вроде бы меняет ориентацию: "Не скучаю вам описанием нашего вояжа, скажу только, что он доказал мне истину пословицы: славны бубны за горами. Право, умные люди везде редки. Если здесь прежде нас жить начали, то по крайней мере мы, начиная жить, можем дать себе такую форму, какую хотим, и избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились... Я думаю, тот, кто родился, посчастливее того, кто умирает". (Письмо Я. Булгакову от 25. 1. 1778 г. ).

Налицо, казалось бы, поворот Фонвизина к "самобытничеству" — невольно приходит на ум аналогия с позднейшей трансформацией взглядов А. Герцена. Между тем по возвращении в Россию Фонвизин начинает уповать на "просвещенную Европу", и в "Рассуждении о непременных государственных законах" (1783) резко осуждает русский деспотизм, а при одном из следующих посещений Франции уже нисколько не удивляется тому, что даже его слуга Семка отказывается возвращаться в Россию.

Фонвизин еще и еще будет менять свои оценки, но как раз потому у него и имеет смысл искать настоящее, "осмысленное" западничество: собственной биографией он задает себе искомую мыслительную рамку "Просвещение — Революция". Именно наличие рефлексии по поводу этой проблемной ситуации и отличает Фонвизина от его слуги Семки. (Таких "семок", к слову сказать, и сегодня в России полно, можно назвать и их западниками — только вот зачем?)

Во вполне сформировавшемся виде указанная оппозиция прослеживается во взглядах Карамзина, полюса умонастроения которого обозначены, с одной стороны, "Письмами русского путешественника" (где он выступает как откровенный западник и превозносит "гуманный космополитизм"), а с другой — "Историей Государства Российского" (с ее консервативными проектами спасения Отечества от хаоса европейских революционных потрясений).

Вполне определенно с этих позиций можно аттестовать западническими и идеи декабристов, Они именно потому и западники, что "страшно далеки от народа". Необращение к народу, боязнь новой "пугачевщины" и есть показатель зрелого западничества, рефлектирующего по поводу перспектив и результатов радикализации собственных идей. В данном смысле декабрист-радикал А. Якубович (настаивавший, как известно, на том, чтобы в день восстания спровоцировать народ на разграбление винных погребов), может быть, и ближе к народу, но страшно далек от западничества.

Точно так же для меня В. Белинский — более всего западник не в период своего фихтеанства, когда он превозносил французов, а заодно и всю Европу подряд, а в медовый месяц своего увлечения Гегелем, когда он высказывает конкретную стратегию "западничества", основанную на дифференцированном отношении к Западу: "Итак, к черту французов; их влияние, кроме вреда, никогда ничего не приносило нам. Мы подражали их литературе — и убили свою... Германия — вот Иерусалим новейшего человечества, вот куда с надеждою и упованием должны обращаться его взоры". А может быть, Белинский более всего западник тогда, когда в 1841 г. пишет о России и о российских западниках как о "призраках", признавая иллюзорность своих искренних западнических идеалов: "Действительность разбудила нас и открыла нам глаза, но для чего?... Лучше бы закрыла она нам их навсегда, чтобы тревожные стремления жадного к жизни сердца утолить сном ничтожества... "

Думаю, что и о Вл. Соловьеве как о западнике имеет смысл говорить не столько тогда, когда он критикует славянофильские передержки, например, Н. Данилевского (здесь Соловьев — ученый по преимуществу), и даже не тогда, когда он высказывается за синтез христианских церквей, а тогда, когда, выступая за этот синтез с Западом, видит своим союзником лишь католическую Европу, но не "крайний Запад". Ибо приходит к выводу, что нивелирующий американизм есть продукт поражения и заражения части Запада безлично восточным, "панмонголистским" началом. Соловьев окончательно становится западником тогда, когда констатирует разность Запада и тот факт, что крайний Восток и крайний Запад сошлись в противодействии истинному христианству.

Именно в таком дифференцированном подходе к Западу, в выработке конкретной европеистской стратегии прохода между Сциллой необходимости европеизации и Харибдой утраты национальной идентичности и кроется отличие подлинных западников от тех, чей европеизм состоит лишь в том, что их "тошнит от России".

Показатель зрелого западничества — это рефлексия по поводу собственных просветительских посылок и планов, это историософское сомнение, политическая осторожность и прагматический расчет, а не стихийно-наивный порыв фонвизинского Семки. Иными словами, критерием истинного западничества является не просто переживание недоцивилизованности России, но и способность сформулировать некоторую интеллектуальную и политическую стратегию европеизации, учитывающую и предупреждающую вероятность краха цивилизации. "Осмысленное западничество" (термин Г. Плеханова, выработанный в полемике с большевиками) предполагает не только констатацию того, что "так жить нельзя", не только ответ на вопросы "кто виноват?" и "что делать?", но и на вопрос "как делать?", а еще точнее — "как делать так, чтобы сделать?". (К слову сказать, то же самое предполагает и "осмысленное славянофильство", хотя оно и делает упор не на европеизирующую реформу, а на удержание и саморазвитие национальных потенций. Поэтому так часто и сближаются цивилизованное западничество и цивилизованное славянофильство, и так же близко в конечном счете сходятся мимикрирующие под них псевдозападничество с псевдосамобытничеством. )

Может, наверное, показаться, что при предложенном мною подходе различия между западничеством и самобытничеством смазываются. Напротив, тут только и появляется реальная возможность детального и тонкого анализа соотношения тех или иных мотивов в творчестве конкретного автора. Если же настаивать на старой стратегии и всерьез докапываться "кто есть кто" по принципу "или-или", то выйдет, что самым последовательным и принципиальным западником окажется... фонвизинский Семка. А все, кто поумнее, будут выглядеть беспринципными перебежчиками, снующими из лагеря в лагерь.

Каковы же конкретные лики российского западничества? Их много, и типологизировать их можно по разным основаниям. К примеру, если взять за основу такой вопрос, "Каково соотношение России и Европы?", то ответы можно систематизировать следующим образом:

1. "Россия — Ничто, но должна стать и станет Европой" (ибо никакого другого языка для самовыражения у нее нет — это ранний Чаадаев), Окончательно конституирует данный тип западнического дискурса о России Герцен, который соглашается с Чаадаевым, что у России не было и нет истории, но предостерегает от излишне форсированных решений, ибо отсутствие истории есть прежде всего отсутствие иммунитета против государственного произвола.

2. "Россия была не-Европой, но Петр "пересоздал ее", поставив ни европейскую колею" (Белинский).

3. "Россия — "полу-Европа — полу-Азия", но она должна и может стать Европой" (А. Пушкин, который называл Россию "родной Турцией", а Петербург — "северным Стамбулом". Сюда же относятся и идеи Плеханова, который был сторонником марксовой концепции "азиатского способа производства" и выступал за постепенное вытеснение российской азиатчины европеизмом).

4. "Россия была Европой, и должна вернуться в Европу" (Вейдле).

5. "Россия — это лучшая Европа" (при условии, если Петербургская Россия — русская Европа — вырастает на "московском корню", а не разрушает его. "Европа в чистом виде существовала на берегах Невы, а не Сены, Темзы или Шпрее" — Г. Федотов).

6. "Россия — это Европа, но отсталая Европа и таковой останется" ("Мы сидим в одном мешке и никакого за нами специально нового слова не предвидится" — И. Тургенев).

7. "Россия должна идти на слияние с Западом путем конвергенции" (от "Русских ночей" кн. В. Одоевского до акад. А. Сахарова).

Если же положить в основу западнические ответы на другие вопросы (например: "Кто является субъектом европеизации в России — Империя, дворянская аристократия, интеллигенция, купечество,... etc?", то и сама классификация может существенно измениться. Собственно, в этом как раз и состоит смысл предлагаемого мной подхода — рассматривать западничество не как "партию", не как лагерь, стоящий против другого лагеря, и даже не как стандартны и набор персоналий. Мое предложение — исследовать русское западничество как совокупность мыслительных ходов, общим вектором которых является европеизация России, но европеизация способами, призванными предохранить реформу от возможности социального обвала России.

Наверное потому русское западничество и русский либерализм так часто окрашивались в либерально-консервативные и даже государственнические тона. При этом западничество вовсе не исключает (а порой и предполагает) мотивы почвенничества: Пушкин, как известно, твердо защищал ценности самобытной русской культуры против крайнего западничества Чаадаева, и тут же в борьбе со славянофильством утверждал несомненное превосходство западной культуры и ее необходимость для России. Вообще, лучшие образцы российского западничества, как правило, рождались в теснейшем взаимодействии с освободительными мотивами в славянофильстве (либерально-демократический консерватизм П. Струве, несомненно западнический по своему основному вектору, возник, как известно, во многом под влиянием И. Аксакова). По той же причине наиболее плодотворные концепции "осмысленного" российского западничества возникли не на радикальном фланге, а в умах тех, кто, по выражению Федотова, всегда находится между желающими превратить Россию либо в холодильник, либо в костер...

И если это справедливо, то радикальное "псевдозападничество", часто принимающее обличье "просвещенного искусителя", а на деле лишь провоцирующее очередной раунд "варваризации" России, есть прямой путь к социальному одичанию. Точно так же им является и "псевдосамобытничество", тупо невосприимчивое к любой социокультурной новации. Их противостояние столь же мнимо, как оппозиция "хрена" и "редьки" в известной русской поговорке, столь же иллюзорно, как альтернатива "пускания по ветру" я "загнивания на корню". В который раз убедиться в этой, казалось бы, простой истине помогает удавшаяся, на мой взгляд, конференция "Российское западничество".