Сайт портала PolitHelp

ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС"

Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта
POLITHELP: [ Все материалы ] [ Политология ] [ Прикладная политология ] [ Политистория России ] [ Политистория зарубежная ] [ История политучений ] [ Политическая философия ] [ Политрегионолистика ] [ Политическая культура ] [ Политконфликтология ] [ МПиМО ] [ Геополитика ] [ Международное право ] [ Партология ] [ Муниципальное право ] [ Социология ] [ Культурология ] [ Экономика ] [ Педагогика ] [ КСЕ ]
АРХИВ ПОЛИСА: [ Содержание ] [ 1991 ] [ 1992 ] [ 1993 ] [ 1994 ] [ 1995 ] [ 1996 ] [ 1997 ] [ 1998 ] [ 1999 ] [ 2000 ] [ 2001 ] [ 2002 ] [ 2003 ] [ 2006. №1 ]
Яндекс цитирования Озон

ВНИМАНИЕ! Все материалы, представленные на этом ресурсе, размещены только с целью ОЗНАКОМЛЕНИЯ. Все права на размещенные материалы принадлежат их законным правообладателям. Копирование, сохранение, печать, передача и пр. действия с представленными материалами ЗАПРЕЩЕНЫ! . По всем вопросам обращаться на форум.



Полис ; 01.08.1993 ; 4 ;

ДЕЗИНТЕГРАЦИЯ БИПОЛЯРНОГО МИРА И ПЕРСПЕКТИВЫ НОВОГО МИРОВОГО ПОРЯДКА

А. М. Салмин

САЛМИН Алексей Михайлович, доктор исторических наук, профессор (Горбачёв-Фонд).

Disintegration of the Bipolar World and Prospects for a New World Order

Search for new political ideas apt to counterbalance and smooth over disintegration processes in the CIS, in all the Eurasian community and, thus, in Europe and a major part of Asia, as well as in the world as a whole, is the subject of the article by A. Salmin, professor of political science, Gorbachev Foundation. Development and implementation of such ideas are to underlie the new geopolitical order being formed at the end of the 20th century, the author argues. It is from this angle that he views new possibilities of, and prospects for, the development of international organizations such as the UN and its Security Council, the NATO, and the G7. He also doubts the idea of a world government as fruitful.

Подлинный масштаб потрясений, связанных с распадом коммунистической системы, смогут оценить только будущие историки. Уже сегодня ясно, однако, что основательно и надолго оказалась дестабилизированной целая геополитическая зона, бывший форпост которой, Восточная Европа, является сегодня скорее периферией Европы Западной, а то, что было территориальным ядром, Советским Союзом, сохраняется в виде некоего "евразийского сообщества". Этим условным термином мы обозначаем конгломерат формально государственных образований (они состоят в ООН и СБСЕ), лишенных ряда признаков государственности в современном смысле. Они могут обладать центрами власти и при этом не контролировать или не полностью контролировать свою территорию, действующие на ней вооруженные формирования, границы (иногда оспариваемые столь же бессильными соседями) и т. д. Вооруженные силы соседних государств могут быть вовлечены в более или менее регулярные боевые действия при том, что сами эти государства не находятся в состоянии войны и поддерживают друг с другом связи на определенных уровнях.

На сегодня нет и, видимо, не может быть какой-то элементарной философской или правовой идеи, которую можно было бы положить в основу нового геополитического порядка в зоне нестабильности, оказывающей заметное влияние и на положение во всем мире, еще недавно — биполярном. Более того, происходящее сегодня в бывшем СССР — серьезный повод для поиска новых политических идей, в первую очередь в сфере межэтнических отношений, в том, что касается современного понимания суверенитета и иерархии суверенитетов, а также, разумеется, идей, относящихся к основаниям мирового порядка "постбиполярной" эпохи.

Без стабилизации межэтнических отношений в Российской Федерации, других странах бывшего СССР едва ли можно представить себе общую стабилизацию положения в евразийском сообществе, а, следовательно — в Европе, значительной части Азии и даже в мире в целом. Но не менее верно и обратное: без установления твердых оснований нового межгосударственного порядка, без новых ориентиров в идеологии межэтнических отношений вряд ли следует ожидать долговременного внутреннего успокоения в каждом из новых государств. Хорошие и дурные примеры в данном случае особенно заразительны, учитывая сохраняющуюся фактическую общность по крайней мере значительной части пространства бывшего Советского Союза. Hаконец, без упорядочения мирового политического процесса едва ли удастся "нормализовать" положение и в тех странах и регионах, которые, строго говоря, не относились ни к исчезнувшему коммунистическому, ни к западному блокам, что не мешало им в большей или меньшей степени зависеть от тех структур международной стабильности, которые — плохо или хорошо — обеспечивались биполярной моделью.

Крушение прежней системы готовилось давно, но только сегодня становится ясно, как долго складывались и насколько не совместимы друг с другом были некоторые составляющие ее стереотипы. Чем дальше уходят в прошлое события рубежа 80 — 90-х годов, тем яснее, что вовсе не "бархатные" революции в Европе в 1989 г. и даже не распад Советского Союза на рубеже 1991—1992 гг., а кризис в Персидском заливе в 1990—1991 гг. был, похоже, решающим моментом смены парадигм в мировой политике.

Уходящая система воззрений разрушается сразу, приходящая проявляется исподволь. Элементы нового миропорядка вторгаются в обыденное сознание в виде более или менее ожидаемых, в той или иной степени неприятных для основной части "цивилизованного мира" открытий. Вот некоторые из них.

Первое. Прекращение в эпоху "перестройки" и "гласности" прямого напряженного противостояния двух сверхдержав, США и тогдашнего СССР, оказалось отнюдь не тождественным наступлению мира во всем мире. И дело не в том, что, отвлекшись от главного "театра борьбы за мир", люди вдруг обратили внимание на второй третьестепенные. Отчасти это действительно так, чему свидетельство Сомали и Камбоджа, но в то же время любой читатель газет заметит, что об Анголе и даже о палестинском узле не стали писать больше, а об афганском едва не забыли. Дело даже не в конфликтах, вспыхнувших в пределах распавшегося коммунистического блока: югославских, армяно-азербайджанском, таджикском и др. Все они, в конечном счете, могут рассматриваться как особое, "частное" дело посткоммунистических сообществ. Существеннее другое. Превращение одной из сверхдержав в государство с неясным пока будущим и некоторая демобилизация другой не просто оставили вакуум: они изменили правила игры оставшихся, да и самих бывших участников "главного диалога", начавших выступать в новых ролях еще до распада Советского Союза. СССР уменьшил "количество и качество", если можно так выразиться, своего присутствия на Ближнем Востоке — и сразу же Ирак постигло возмездие, что было воспринято большинством стран как первое положительное следствие исчезновения биполярного мира. Но вот вопрос, который нельзя не задать, даже если ответ пока получить не удается: а решился ли бы вообще иракский вождь совершить в 1990 г. бросок на юг, если бы не ослабла опасная для всего мира, но и почти весь мир дисциплинирующая напряженность в отношениях сверхдержав?

Второе. Оружие массового поражения (ОМП), этот "гарант мира", являлось, похоже, стабилизирующим фактором мировой политики не столько само по себе, сколько в том же контексте взаимоотношений сверхдержав, совместно игравших в мире определенную роль. СССР и США могли многократно уничтожить друг друга, себя и весь мир, если бы столкнулись в противоборстве. За каждым сверхгигантом — свой блок, свои "вассалы", которые не должны были задирать один другого, чтобы не вовлечь сюзеренов в роковую схватку: примерно так это можно описать. Вне такого контекста устрашающая роль оружия массового поражения становится несколько двусмысленной. Иракское командование не применило химическое оружие (ядерное при этом так и осталось неизвестной величиной — на нет и суда нет). Конечно, Саддам не пошел на тотальную войну, да и не успел бы, наверное, однако нацистская Германия — нелишне вспомнить — вела такую войну в 1944 г., но к химическому оружию тоже не прибегла. Судя по всему, оружие, которое нельзя применять, сдерживает противников только тогда, когда его нельзя не применить. Это, между тем, ситуация возможного столкновения между сверхдержавами, а не между любыми двумя странами, обладающими ОМП. И, с другой стороны, много говорили и еще говорят, что в Европе невозможна даже обычная война — из-за атомных электростанций. Иракский ядерный реактор все-таки стал одной из главных мишеней союзной авиации, и снова нелишне вспомнить, что уже не в первый раз: в 1982 г. его бомбили ВВС Израиля. Тоща это наделало много шума (вторая холодная война была в разгаре!), девять лет спустя событие прошло почти незамеченным.

Третье. Не вполне понятно, кто в конечном счете выиграл холодную войну, проигранную тоталитаризмом. Нельзя забывать, что западная демократия не просто как всемирно-исторический цивилизационный тип, а как геополитическая реальность, сложилась в многолетнем противостоянии тоталитаризму. Проявится ли теперь за единым — и укрепленным! — фасадом разнородность скрытых за ним форм, да и просто издержки элементарного соперничества, присущего той же демократии в сфере экономики? Нет логических оснований, которые заставляли бы однозначно отвергнуть тезис Ф. Фукуямы о конце истории в либерально-демократическом гомеостазисе (1). Но обитателям бывшего СССР слишком знакомы рассуждения о невозможности войн между социалистическими государствами, банальные вплоть до 1969 г., до первого советско-китайского столкновения на о. Даманском (потом, десять лет спустя, был китайско-вьетнамский конфликт). Разумеется, демократии вообще менее воинственны и даже, в силу свойственной их природе большей открытости, менее способны быть воинственными, чем диктатуры или тоталитарные сообщества, но пока идея "вечного демократического мира" — такая же теория до первого выстрела, как и учение о природном миролюбии стран социализма. Эта идея, по сути, еще не была проверена на деле, хотя оба утверждения восходят к одному источнику: представлению о том, будто "нам", в отличие от "них", удалось поймать солнечный зайчик — утвердить в политических институтах лучшие стороны человеческой природы. Демократиям, остающимся наедине с собой, предстоит доказать способность институционализировать миролюбие без общей повседневной угрозы им всем, без потребности в "любимом враге". Или удивительно быстрая мобилизация демократического сообщества во второй половине 1990 г. хотя бы отчасти объясняется тем, что "любимого врага" узнали в Саддаме?

Четвертое. В результате войны в заливе самая могущественная (если не самая великая: индийская — больше, английская — старше) демократия, Соединенные Штаты, утвердилась в качестве единоличного лидера мирового сообщества. Эта роль выглядела бы еще убедительнее, если бы рыцарственный стиль Америки, продемонстрированный в дни кризиса, не снижался постоянным ворчанием по поводу адекватности (или, точнее, неадекватности) участия некоторых союзников в военных и финансовых усилиях коалиции. В те дни США доказали и нынешнюю неоспоримость их лидерства, и всю тяжесть бремени такого лидерства. И еще одно: блестящая победа союзников над армией Саддама на какое-то время заставила забыть, что правитель государства, численностью с Нью-Йорк и Москву, вместе взятые, полгода противостоял, отчаянная голова, всему миру, сорок дней из них воюя с объединенной армией мировой коалиции! В целом события, происшедшие в пустыне Хаджара, обнаружили состояние мира, возникшее ранее, но до поры скрываемое инерционным ходом истории. Интуитивно воспринимаемое, это состояние является как бы изнанкой "персидского синдрома", незаметно пришедшего на смену "вьетнамскому" — и, кажется, не в одной Америке. Мы уже успели увидеть проявления такого синдрома в Боснии и в Сомали; где еще? То, что выглядит сейчас как американская гегемония, является частным и, очевидно, временным следствием кризиса всей послевоенной биполярной ("ялтинской") системы мировой стабильности, а не только одного из ее необходимых составляющих: советского блока. Развал мира социализма отодвинул на второй план то обстоятельство, что в действительности в последние десятилетия медленно, но верно разрушались главные основания "ялтинского" миропорядка. Совокупный удельный вес противостоявших друг другу блоков падал: в населении, в валовом продукте, в промышленном производстве. Прогресс в области вооружений, с одной стороны, позволил довести ядерные запасы СССР и США до абсурдного уровня: их умышленное использование стало нелепым, а возможность неумышленного — все уменьшалась, и боязнь "резких движений" постепенно пропадала. С другой стороны, грань между обычными вооружениями и ядерным начала стираться, а круг вооруженных по современным стандартам стран — расширяться. Тесная до того связь между стратегическими вооружениями и сверхвысокой технологией была нарушена. Военная промышленность все определеннее утрачивала роль "мотора" технологического обновления и экономического развития. Поддерживавшая мировой status quo гонка морально устаревших по сути вооружений тяжело давила на обе стороны: СССР не выдержал первым. Иными словами, долговременная энтропия послевоенного миропорядка (политического, экономического, технологического, культурного) привела к явному кризису и потенциальной дестабилизации мировой системы, а вовсе не одного коммунистического полумира...

Пятое. В демократизирующейся России любят говорить сегодня о том, что советы, советская власть нежизнеспособны, поскольку они являлись по сути фасадом другой, реальной власти — власти коммунистической партии. Это во многом справедливо, и вполне естественно, что нежизнеспособная, без "несущего каркаса" фасадная структура заменяется другой: как представляется, более эффективной и справедливой. Между тем, если перейти на международный уровень, то и Организация Объединенных Наций, и Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, и многое другое — тоже своего рода "фасад" более не существующей биполярной военно-политической организации мира. Вопрос о способности этого "фасада" быть реальной, действенной структурой решения конфликтов и оперативного управления в кризисных ситуациях решается сегодня не теоретически, а практически: впервые во время войны в Персидском заливе, затем — в Боснии и в Сомали. Но так или иначе, сегодня в мире нет не только выстроенной системы организации и сетей, но даже концепции, в которой были бы органически увязаны такие структуры, как ООН с Советом Безопасности и специализированными организациями, НАТО, "большая семерка" (G 7) и др.

Разумеется, первое, что приходит (и многим пришло) на ум в подобных ситуациях — панацея мирового правительства. Мировое правительство — одна из немногих (наряду с синтезом всех мировых религий и мировым гражданством — космополисом) бескорыстных идей, которые не исчезают в дни и военной тревоги, и мира, становясь особенно популярными при переходе от первой ко второму.

Неотразимо притягательная (почти наркотическая) — для некоторых, по меньшей мере наивная — для большинства, идея мирового правительства допускает, между тем, различные оттенки отношений, заключенных между "только это" и "этого не может быть". Идею собственно мирового правительства довольно часто смешивают с утопией мирового государства, т. е. объединения в общем политическом организме всех народов, в той или иной степени "преодолевающих" свои национальные особенности или, по крайней мере, отказывающихся от претензий на национально-государственный суверенитет.

То, что получило название "мирового правительства", — нечто иное. Такое "правительство" не посягает, по крайней мере на первых порах, на суверенитет территориальных государств. Чаще всего мировое правительство трактуют как некий Совет посвященных, мудрецов, людей высоких нравственных качеств, управляющих делами мира каким-то само собой разумеющимся способом, в основном, видимо, силой примера и убеждения. Надо признать, что концепции некоторых теоретиков мирового правительства не очень далеко ушли, как это часто бывает, от народного представления о нем, да и едва ли они могли уйти, учитывая крайнюю непривлекательность мысли о наделении подобного синклита сколь-либо реальными властными полномочиями.

Существуют, однако, и значительно более детальные проекты, исходящие из реального положения вещей в области международных отношений и принимающие во внимание опыт развития региональных организаций и национальных государств. Одна из наиболее проработанных концепций такого рода была создана еще несколько лет назад французским политологом Б. Гранотье (2). Под мировым правительством Гранотье понимает некую наднациональную организацию, вырастающую из институтов сегодняшней ООН и дополняющую их. Если отбросить детали, то главное, что предлагается им, — это создать своего рода двухпалатный парламент, верхней палатой которого должна стать нынешняя Генеральная Ассамблея ООН, состоящая из равного числа представителей от всех государств — членов Организации Объединенных Наций. Равную ей по численности нижнюю палату предлагается образовать путем прямого избрания депутатов от равночисленных округов, созданных во всех странах-участницах. На выборах в этих округах должна вестись борьба между "мировыми партиями", воплощающими в себе разное видение глобальных проблем. Проект Гранотье предполагает постепенную трансформацию существующей ООН и изменение ее Устава в сторону большей представительности Совета Безопасности и активизации Экономического и Социального совета ООН (ЭКОСОС).

Эволюция ООН, предлагаемая французским политологом, не выглядит невозможной. В конечном счете, в основу проекта положены те же — или почти те же — принципы, что лежат в основе политической организации США, ФРГ, да и сегодняшнего Европейского сообщества. Постепенное усиление роли нижней, "народной" палаты за счет полномочий высшей исполнительной власти и верхней палаты — это путь, пройденный в течение веков "классической" английской демократией, да и некоторыми другими тоже. Путь, с которым, как показывает хотя бы опыт Индии, не обязательно не совместимы политическая культура Востока и статус страны "третьего мира".

Если предположить реальность подобного пути развития, то можно несколько скорректировать идею превращения Генеральной Ассамблеи в двухпалатный парламент. Почему бы, собственно, собранию представителей этнических групп, избранных от экстерриториальных общностей, не стать одной из палат такого парламента, как это предлагалось в начале века для многонациональной Австро-Венгрии О. Бауэром и К. Реннером? (3) Такое решение тем более естественно, что к нему подталкивает сама логика этнического самоопределения в сегодняшнем мире. Как бы ни относиться к возникшей в начале 1991 г. в Гааге "альтернативной ООН" (ОНН: Организация непредставленных народов) в ее нынешнем виде, стремление народов как таковых, а не только национальных или территориальных государств, к большему участию в мировой политике вряд ли можно подавить или не замечать.

Так или иначе, соответствующая перестройка ООН представляется не более невероятной, чем могло казаться создание этой организации в начале века, да, пожалуй, и в годы деятельности рыхлой и слабой Лиги Наций.

Другое дело — реальный смысл такого мирового правительства. Западная Европа прошла долгий путь экономического объединения (не говоря о секуляризации политики и ряда общественных институтов в этой расколотой по конфессиональному принципу части света), прежде чем возникло сегодняшнее ЕС, Но та же Европа знакома и с опытом Священной Римской империи германской нации, "правительство" которой бывало столь слабым, что в лучшем случае могло приниматься во внимание как еще один фактор тогдашней европейской политики. Попытки искусственно форсировать укрепление такого правительства едва ли приведут к целям, привлекательным для самих авторов идеи. Тот же Б. Гранотье почему-то считает, судя по всему, что мировое государство невозможно, в то время как оно всего лишь нежелательно. Но, в конечном счете, так ли желательно и слабое "мировое правительство", которое выглядит сегодня значительно более возможным? Условия создания такого правительства (если они есть), еще не то же самое, что условия для его эффективной деятельности. Ни дискредитирующая идею слабость, ни "единство через силу" не входят, очевидно, в тот идеал, которым вдохновляются авторы подобных проектов. "Потребность" в мировом правительстве усиливается обычно в периоды нестабильности мировой системы. Поэтому, как только удается в той или иной мере достичь стабилизации, практическая актуальность вопроса притупляется. Человечество, конечно, несовершенно, но, к счастью, способно глубоко чувствовать свое несовершенство — особенно после примерной взбучки, полученной в лице наиболее амбициозных представителей. Видимо, именно это чувство заставляет людей с неожиданной готовностью принимать внешне не самые рациональные формы государственного устройства и межгосударственных отношений и терпеливо нести свой крест дальше.

Совершенно естественно, что в центре внимания реальных политиков оказываются сегодня не столько идеи мирового правительства, сколько вопросы о функциях и составе того "клуба", который обозначается сегодня как G7, о путях европейской и североамериканской интеграции, а также о возможной реформе Совета Безопасности ООН. Остановлюсь на последнем, поскольку именно в этой области у мирового сообщества в целом остается хотя бы теоретическая возможность коллективно реагировать на последствия решений, локально или избирательно принимаемых в первых двух.

Основная дискуссия ведется сегодня вокруг того, кто может претендовать на статус новых постоянных членов Совета Безопасности, а также того, может ли быть представлена в СБ, например, такая организация, как ЕС. Спорят, конечно, и по поводу регионального принципа распределения мест непостоянных членов Совета.

Не вступая в эти споры, имеющие свою историю, отмечу лишь, что главное все же не в том, какие именно государства войдут в будущий Совет Безопасности и на каких основаниях. В конце концов, критерии отбора более или менее условны, и их всегда можно при желании оспорить. Совет Безопасности завтрашнего дня должен, очевидно, удовлетворять как минимум трем условиям. Первое. Он не может далее служить живым напоминанием о победе одних членов мирового сообщества над другими. Второе. Он не должен и не может более являться органом для решения второстепенных вопросов при том, что главные, затрагивающие интересы каждого из двух военно-политических сообществ, заводились в тупик непреодолимым вето одной из сторон. Третье. Ему следует оставаться достаточно компактным и оперативно работающим органом: гораздо более гибким, чем, скажем, Генеральная Ассамблея ООН, какой бы она ни стала в будущем. Это тем более важно, что она имеет тенденцию к расширению — и, следовательно, к меньшей управляемости или меньшей способности защищать слабых — просто в силу увеличения в мире числа независимых государств.

Эти три условия не во всем согласуются друг с другом, что не должно разочаровывать. Очевидно, что возникающие противоречия разрешимы, если государства — члены Совета Безопасности станут меньше восприниматься как какие-то особые члены международного сообщества (особо сильные, заслуженные и т. д. ) и более — как его представители, наделенные им какими-то особыми правами на каких-то особых условиях. В этом случае акцент будет делаться не на том, кто заседает в Совете Безопасности, а на том, как он там действует — в соответствии с нормами международного права или нет. Особая роль будет принадлежать тогда процедуре и принципам деятельности Совета Безопасности. Вето станет в таком случае, возможно, преодолимым.

Все это может показаться слишком смелым прожектерством. Но вернемся вновь к историческим аналогиям. Разве не так же, в принципе, менялся на протяжении веков (своеобразный политический tongue duree) правовой и политический порядок внутри государства? Разве не изменили своей функции, скажем, верхние палаты парламентов, бывшие первоначально собраниями знати и превратившиеся со временем в полезные контрольные инстанции? Кто доказал, что демократизация и усиление роли процедуры — явления исключительно внутригосударственного порядка и не распространяются на порядок международный? И почему, например, нельзя представить себе ситуацию, когда то или иное решение Совета Безопасности или Генеральной Ассамблеи ООН обжалуется заинтересованной стороной в Международном суде? Функциональная специализация международного политического процесса — об этом, право же, стоит подумать.

Во всяком случае, только функциональный подход к мировому сообществу, идея делегирования отдельными государствами и их региональными и специализированными объединениями полномочий разным уровням международной организации позволит, как представляется, выйти из тупика, в который оно неизбежно зайдет, сохраняя нынешние институты при распаде прежних крупных — и относительно управляемых — мировых блоков.

Но это все же формальная сторона дела. Едва ли удастся реализовать какую бы то ни было организационную модель нового миропорядка без некой культурной пред-посыпки — своего рода нового культурного синтеза, не сводящегося, однако, к "синтезу всех религий", "упразднению национальностей", или, напротив, самоопределению всех по отдельности за счет всех вместе.

Такая задача не является абстрактной, не имеющей аналогов в истории, как может показаться на первый взгляд. Приведу один пример. Как бы странно это ни прозвучало, но сегодня мы встречаемся с религиозными как таковыми конфликтами чрезвычайно редко. В современном мире они исчисляются единицами, притом это, как правило, не межконфессиональные конфликты в чистом виде.

Что такое, собственно, межконфессиональный конфликт? Это попытка представителей одной конфессии навязать людям, принадлежащим другой конфессии, свою систему догм, а если подобное не удается, поставить их в подчиненное положение или даже уничтожить. Силой обратить мусульман в христианство, угрозами заставить евангелистов отречься от "лютеровой ереси" и т. д.

Между тем со времен Реформации и религиозных войн в Европе мы почти не видим (если не говорить об отдельных местных рецидивах и секулярной по сути политике с некоторым конфессиональным оттенком, вроде Kulturkampf и т. д. ) крупных собственно межконфессиональных конфликтов в Западной и Центральной Европе. Со времен вытеснения Османской империи с европейского континента и в Юго-Восточной Европе. С начала XX в. (после 1905 г. ) — в России, где до того подавлялись и преследовались старообрядцы, протестанты, иудеи, католики.

В сегодняшней Югославии, как отчасти и в Ливане, религиозное до неразличимости переплелось с этнокультурным. Что же касается бывшего СССР, то сегодня чертами межконфессионального обладает здесь конфликт между греко-католиками и православными в Западной Украине, где речь идет о последствиях (в том числе имущественных) меняющейся юрисдикции с фактическим самоопределением тех, кто из-за превратностей истории и произвола властей оказывался в сфере канонической юрисдикции то одной, то другой церкви. С другой стороны, даже очень далеко зашедший армяно-азербайджанский конфликт пока что, к счастью, не в состоянии поколебать равновесия межконфессиональных отношений в регионе. Одной из осей стабильности в нем на сегодняшний день являются достаточно сдержанные отношения между христианской Арменией и "фундаменталистским" Ираном: в немалой степени потому, что стороны не питают иллюзий по поводу возможностей распространения своей конфессии на территорию соседа...

Можно задаться вопросом: почему к концу XX в. собственно межрелигиозные конфликты превратились в раритет или/и анахронизм? И еще вопрос: универсальна ли и необратима ли эта тенденция?

Существуют два альтернативных ответа на первый вопрос, позволяющий так или иначе интерпретировать и второй:

1. Упадок религий, общая секуляризация привели к ослаблению интенсивности религиозной жизни и, соответственно, интенсивности конфликтов. Виной всему — индифферентизм.

2. Люди, принадлежащие к разным конфессиям, извлекли урок из трагического опыта и нашли универсальный способ предотвращать и регулировать межрелигиозные конфликты.

Вероятно, реальная ситуация все же сложнее, чем эти противоречащие друг другу ответы.

Если дело в индифферентизме, то мы должны, очевидно, обнаружить ослабление межконфессиональных конфликтов исключительно в сфере распространения христианства, даже уже — западного христианства (реальность, описываемая термином "индифферентизм", едва ли существует вне пределов его распространения). Что касается второго ответа, то при всей его привлекательности он едва ли может приниматься всерьез...

Более внимательный взгляд на проблему позволяет заметить, что в действительности мы видим ослабление межрелигиозных конфликтов прежде всего в двух сферах: 1. В зоне распространения христианства — что и питает миф об "индифферентизме". 2. На стыке христианства с другими мировыми религиями, и прежде всего с исламом, точнее — в отношениях между христианскими и мусульманскими государствами. Внутри зоны распространения ислама и, отчасти, на его стыке с другими религиями положение несколько более сложное.

Иными словами, прекращение межконфессиональных конфликтов не универсально и не однозначно. В чем здесь, собственно, дело? Не отвергая других вариантов ответа, остановлюсь на одном аспекте проблемы.

После религиозных войн в Европе постепенно формируется новый религиозно-политический порядок, начиная с королевских эдиктов о правах протестантов во Франции, через Аугсбургский договор и Вестфальский мир — к сегодняшнему дню. В Европе, а затем и в мире, где все заметнее доминирует Запад, распространяется веротерпимость, не только силой принуждения национальных государств и колониальных держав, но также и потому, что в национальных, а затем интернациональных институтах абстрагируется "политическая квинтэссенция" христианства, которая в известном смысле является таковой и для других мировых религий.

Такую культурную (не политическую) "надстройку" не могут не принять, не могут однозначно отвергнуть даже общины и государства, принадлежащие к конфессиям мировых религий, в которых менее выражены собственно догматические предпосылки для ее развития.

В итоге к концу XX в. мир обладает все еще достаточно влиятельной мировой культурной и политической сферой, обеспечивающей значительный иммунитет в отношении религиозно-политического фанатизма там, где он легко распознается и где при этом он наиболее опасен:

— в отношениях между мировыми религиями, на их стыке;

— в отношениях между ведущими мировыми державами.

И если сегодня основания такого порядка ставятся под сомнение, с одной стороны, некоторыми религиозно-политическими движениями (в первую очередь, исламским фундаментализмом), с другой — поднимающимися "региональными сверхдержавами", то это происходит не потому, что изжили себя сами принципы прежнего порядка, а потому, что его "пружины" ослабли. Как известно, фундаменталистская реакция в исламских странах обращена не столько против христианства как такового, сколько против "секулярных" демократических режимов. С другой стороны, отказ, к примеру православных церквей, от участия в так называемом "Всемирном религиозном конгрессе" обусловлен не их неготовностью вести диалог с представителями мировых религий, а неприемлемостью для них присутствия на "Конгрессе" сект, отрицающих веру в Бога. Так или иначе, установившийся порядок, даже слабеющий, все еще достаточно прочен: по крайней мере — более прочен и работоспособен, чем механизмы, которые должны обеспечивать (но не обеспечивают) разрешение межэтнических конфликтов и предотвращение эксцессов национализма.

Почему же ничего похожего на этот порядок мы не наблюдаем в сфере регулирования межнациональных конфликтов? Иногда приходится слышать, что религиозные конфликты рано или поздно актуализируют высшие мотивации, сдерживающие их, в то время как национализм обращен к низменным чувствам. В отдельных случаях это верно, хотя и в межконфессиональных конфликтах всегда проявлялись не лучшие стороны человеческой природы, и в межнациональных — не одни худшие.

И все же дело, вероятно, главным образом не в этом. Достаточно сказать, что если некоторые страны, при всех оговорках, в силу приобретенного фактического опыта, обладают определенным иммунитетом против национализма, то мировое сообщество в целом им не обладает.

Изживание религиозного фанатизма — внутри церквей и вне их — заняло целую эпоху. Поколения европейцев создали культуру, в которой фанатизм и ханжество высмеивались и осуждались. Не будем говорить сейчас об издержках этой культуры, ее изнанке: предотвращение религиозной розни, тирании ханжества — благие цели, независимо от сопутствующих обстоятельств.

К сожалению, с национализмом дело обстоит иначе. До недавнего времени отношение к нему было двойственным: национализм объявляли "плохим" и "хорошим" при том, что не существовало институционализированного критерия для различения первого и второго.

Не решена и по сей день проблема соотношения двух принципов: нерушимости границ и национального самоопределения. Не выработаны вполне четкие критерии и не разработаны механизмы обеспечения прав меньшинств. Нет системы санкций за нарушение прав меньшинств, но нет и суммы идей, которая давала бы государственным властям возможность проводить последовательную политику в отношении меньшинств, опираясь на поддержку мирового сообщества. Это в сфере права, в сфере международных институтов. В сфере культуры в узком смысле критериев по сути тоже нет, нет и ценностного, культурного противоядия против националистического перерождения интеллигенции.

Роль международного сообщества в Боснии, в Закавказье, в Сомали и других местах — то непростительно мала, так как нет формулы решения конфликтов, которая была бы нравственно и интеллектуально императивной для их потенциальных участников, то — в виде своеобразной "компенсации" — непредсказуемо, несистемно огромна.

В заключение можно лишь констатировать, что если в обозримом будущем не возникнет культурной (и в связи с нею — политической) основы нового мирового порядка, то непрекращающиеся межэтнические конфликты дискредитируют и подорвут то, что остается от прежнего, так что невозможно будет обеспечить стабильность даже в той сфере, в какой, собственно, он и начал складываться восемь-девять поколений тому назад.

Бывшему СССР предстоит пройти трудный и, не исключено, долгий путь в поисках стабильного политического порядка. Свой путь пройдут, очевидно, и другие многонациональные посткоммунистические страны, а также и остальные "постперсидские" плюральные сообщества. Можно ли, однако, говорить о каких-то более или менее универсальных уроках, которые следует извлечь из их опыта?

Пока об это говорить сложно, поскольку не вполне ясно еще, какую роль может сыграть этнический фактор (кое-где "подкрепленный" конфессиональным и везде — общинным) в условиях, когда рухнула биполярная организация мира. Уже сегодня очевидно, однако, что в глобальном масштабе "новый национализм" может быть заключен в определенные рамки лишь в том случае, если его потенциальной идеологизации будет противостоять эффективная политизация сообществ — от локального до глобального, а также выстраивание их системы, вначале хотя бы символической. Иными словами, необходимо не просто "технологическое" решение на том или ином уровне (культурная автономия, консоциальные механизмы, расширение старых и создание новых региональных сообществ, реорганизация ООН и т. д. ), но и новый культурный синтез.

Что же касается проектов мирового правительства (речь идет, конечно, только о честных и квалифицированных разработках), то они совсем не так бесполезны, как может показаться. Предложенный в свое время знаменитый "план Вуазен" Ле Корбюзье, предполагавший застройку центра Парижа восемнадцатью башнями, вызвал скандал, отзвуки которого слышны и по сей день. Однако этот проект, автор которого не рассчитывал на немедленную реализацию, призванный лишь продемонстрировать технические возможности новой архитектуры, дал мощный импульс для концептуального развития современного зодчества: плохого или хорошего, но по-своему отвечающего в лучших образцах лучшему же в духе своего времени.

Необходимость строить, и строить умело не дает еще повода говорить о второй попытке возведения Вавилонской башни, еще меньше оснований объявить таковой какой-нибудь наскоро сколоченный сарай. Однако фиаско вавилонских строений не означает, что не надо строить вообще, в том числе и крупные, но соразмерные человеку здания.

1. Fukuyama F. The End of History and the Last Man. N. Y., 1992. 2 Granotier B. Pour le gouvernement mondial. P., 1984.

3. Bauer O. Die Natlonalitatenfrage und die Sozialdemokratle. Wien, 1907; Renner K. Das Selbstbestimmungsrecht der Nationen in Besonderer Anwendung auf Osterreich. Leipzig, 1918.

Hosted by uCoz