Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

СОБИРАНИЕ И РАЗДЕЛЕНИЕ СУВЕРЕНИТЕТА

М. В. Ильин

ИЛЬИН Михаил Васильевич, кандидат филологических наук, Институт сравнительной политологии РАН.

Интереснейшая статья ВЛ. Цымбурского "Идея суверенитета в посттоталитарном контексте" ("Полис", 1993, № 1) —заметный вклад в научную литературу по анализу политического дискурса — побуждает к дальнейшим размышлениям о действительном содержании сверхупотребительного ныне, особенно в языке политиков, термина "суверенитет". Автор верно вскрывает логическую ущербность одномерного понимания суверенитета. Упрощенные представления о нем, возобладавшие в политических кругах государств, возникших на территории бывшего СССР, связаны с крайним сужением смыслового контекста ("зацикливание" на одной краткосрочной цели) и недостаточным освоением богатейшего культурно-исторического содержания этого понятия (незнание истории обретения и осмысления суверенитета). Тем самым в политический дискурс, а значит и в умы людей, вносится путаница, искажающая представления о чрезвычайно важных для политической культуры общества понятиях, вещах и обстоятельствах. (Кстати, то же самое можно сказать и об использовании к месту и не к месту слова "легитимность". ) Статья Цымбурского служит расширению угла видения проблемы, давая представление о многих значимых сторонах становления и апроприации термина. Вместе с тем вне поля анализа автора — он, скорее всего, и не ставил себе задачу "объять необъятное" — остаются, на мой взгляд, весьма существенные аспекты обсуждаемой проблемы.

Прежде всего это история или, точнее, предыстория понятия "суверенитет". Дело в том, что для его смыслообразования характерна "фокусная" модель: ряд относительно независимых, но близких по смыслу понятийных компонентов сводятся в единую систему, обобщаются — фокусируются — в некой четкой вербальной форме (слове или выражении), а затем как бы развертываются обратно, "разбегаясь лучами", что позволяет вычленять различные смысловые стороны ключевого концепта.

Предыстория же самого ономасиологического* стягивания целого созвездия слов к фокусирующему концепту "суверенитет" длительна. Достаточно широк и круг насыщенных конкретным содержанием понятий и явлений, вовлеченных в этот процесс, начавшийся еще в античности. Прежде всего это концептуально выработанный Римом принцип "империума", предполагавший вчинение единого политического режима из доминирующего "Центра", — беспредельное (в идеале), но фактически угасавшее по мере ослабления силы воздействия (потенциала принудительности) "Центра".

* Ономасиология — изучение смысла с точки зрения его названия в отличие от семасиологии как изучения имен (названий) с точки зрения их смысла.

После распада Римской империи этот консолидирующий принцип сохранился в форме "чистого империума" (merum imperium) и мыслился как абстрактная реальность — источник всякой власти. В средние века договорные отношения между сюзеренами и вассалами строились на разделении империума: каждый из участников этих отношений оказывался, с одной стороны, получателем империума, а с другой —дарителем его. Политико-юридические связи, в свою очередь, подкреплялись изоморфным (т. е. подобным по форме) распределением земли — владений. Возникла целая система понятий, отражавших политические и территориально—хозяйственные способы разделения империума. Среди них — препоручение (commendatio), т. е. принятие на себя добровольных обязательств по отношению к более могучему политическому Актору и землевладельцу в обмен на его поддержку и, главное, признание и гарантии со стороны последнего соответствующей доли империума и прав на землю. Фактически препоручение, или коммендация, —это делегирование власти вверх в обмен на санкционированное "высшей силой" обладание меньшей властью.

Противонаправленный ход распределения власти предполагался при бенефиции (beneficium) или феоде (feodum). Здесь "верхи" делегировали власть по вертикали вниз, делясь ею в обмен на признание своего права господствовать, пользуясь военными и/или административными услугами нижестоящих.

Наконец, эта система дополнялась временными и постоянными, полными и частичными изъятиями из правил — наделением того или иного властителя, сообщества и т. п. свободой от обязательств относительно высших и низших участников иерархии. Такое особое положение называлось иммунитетом (immunitas), который признавался со всех сторон — и по вертикали, и по горизонтали политических взаимоотношений — без компенсирующего делегирована я власти.

Для смыслообразования понятия "суверенитет" следующим по значимости после империума было понятие "авторитет". Исходно его смысл был связан с "созиданием", а само слово было производным от латинского глагола augeo, augere — приумножать, оплодотворять, причинять. Однако уже в античной политической лексике слово "авторитет" стало означать прежде всего мнение, суждение, образец, и определяло того человека или группу людей, кто таким весомым мнением обладал или был признанным "образцом". Понятие авторитета, как и империума, коррелируется с распределением властных функций в обществе. Авторитет — это право распоряжаться властью, переводя ее в конкретные решения и действия. Известна формула Цицерона: "Potestas in popolo, auctontas in senatu est" (буквально: власть — у народа, авторитет же, распоряжение властью — у сената). Сам же термин фиксирует факт делегирования власти от народа к "авторитету", в данном случае — к сенату. Таким образом, признавалось, что от авторитета могут исходить ограничивающие человеческие действия решения, однако он, в свою очередь, оказывался связан интересом и благом политического целого t'rei pubbcae), но не народа (popoli). Правда, и у римлян использование понятия "авторитет" было затруднено его богатой полисемией: оно могло означать совет, наущение, желание, инициативу, ручательство, любой юридический документ вообще, а также право собственности и даже причину.

"Фокусная" модель смыслообразования суверенитета охватила еще целый ряд понятийных компонентов. Французский магистрат и философ, автор трактата "О республике" (1577г. ) Ж. Боден как синоним "суверенитета" использовал слово "величество" (majestas). Это понятие было удобным для акцентирования величины и мощи верховной власти, однако лишено очень важного свойства —указания на ее верхний предел, ибо было образовано от прилагательного в сравнительной степени — больший (major). Естественно, в политическом общении не могли забыть об этом, тем более в романском мире, где культурная преемственность сохранялась очень последовательно и упорно.

Если оставить в стороне ряд любопытных, но менее значительных явлений политической истории и связанных с ними понятий, то остаются три важнейших обозначения средневекового властителя — слова "принцепс", "сюзерен", "суверен". Первое из них служило техническим термином, может быть, важнейшим и распространеннейшим, для наречения императора. Во всяком случае еще в Кодексе Юстиниана (VI в. ) оно выглядело стандартным словоупотреблением. Существовало, правда, и понятие, выражавшее идею верховенства, гегемонии — принципат (principatus). Вместе с , тем оно имело множество других значений — от указания на сам процесс или период правления принцепса до философской идеи общего принципа или начала. Впрочем, и сам термин "принцепс" был слишком многозначным, хотя и сыграл свою роль в оттачивании логики понятия "суверенитет". И вот в каком смысле. Бартоло да Сассоферрато (1314—57), автор знаменитого комментария к Кодификации Юстиниана, обобщившей римское право, обозначил политического субъекта (властителя или сообщество), устанавливающего законы и контролирующего их исполнение, в качестве "принцепса для себя" (sibi princeps) и обладателя империума. Тем самым факт существования власти был признан критерием для присвоения доли "чистого империума", а не распределения власти вниз по иерархической лестнице. Такой перенос значения оправдывается авторитетом Бартоло и бартольдистов, т. е. юридической корпорации и римского права как такового.

Слова "сюзерен" и "суверен" не только похоже оформлены, но и в семантическом отношении опираются на содержательно близкие семы, связанные с понятиями "верх" и "превосходство". В то же время они не идентичны. Слово "сюзерен" возводят к латинскому наречию sursum (вверх, наверху), в свою очередь образованному приставкой sub (под, внутри, менее) и наречием versum (в сторону, по направлению). Очевидно, что здесь "верх" противопоставлен "низу" и (в этой же языковой логике) высшие — низшим. Тем самым верховный сеньор выделялся по отношению к своим подчиненным, т. е. обретал своего рода негативное определение, — направленным вниз вектором бенефиция, протекционистской ролью для вассала, а не собственными интересами и целями.

Слово "суверен" обычно выводят из средневекового латинского superanus (суперанус), семантико-этимологическая предыстория которого (по сути — глубинная структура-архетип) весьма интересны. Исходный корень super представляет собой парно-зеркальную версию ориентации верх/низ. Видимо, архетипически один и тот же корень up(h)er отражал ориентацию либо вверх, либо вниз в зависимости от контекста. Постепенное размежевание смыслов в латыни создало пару super/sub (над/под). Непосредственно же слово superanus произошло от причастия настоящего времени superuns — возвышающийся, одерживающий верх (глагол superare — подниматься, превосходить и т. д. ). (Кстати, от этого же глагола ведет начало и слово суператор, т. е. победитель, покоритель, что фактически равнозначно понятию император. ) Таким образом, superanus или протосуверен характеризовался направленным вверх вектором коммендации, т. е. ролью восприемника власти от вассалов и всех своих "субъектов" (подлежащих или расположенных ниже по вектору sub) в обмен на признание их "своими.

Таким образом ряд связанных друг с другом понятий, названий властителя — принцепс, величество, сюзерен, суверен, император, суператор — в ходе "фокусировки" сближаются и начинают высвечивать политическую реальность, только возникающую на рубеже Нового времени. До этого сами по себе приведенные выше термины достаточно адекватно отражали разноплановые отношения феодальной иерархии и теократии. Они в целом были приспособлены и для концептуализации сословной политической системы, хотя для нее потребовались некоторые новации, в частности, как уже упоминалось, утверждение идеи "принцепса для себя". Соединение, интеграция в ходе "фокусировки" данных частных смыслов была необходима, чтобы найти словесное обозначение для властной сущности принципиально нового политического образования — нации-государства или государства в собственном смысле. Полис, деспотия, басилея или регаум, империя и ее высшая форма — теократия государствами par excellence не были. Это протогосударственные системы. Недаром само понятие государства как статуса-штата-состояния гражданского общества и соответствующее слово постепенно кристаллизовались в течение всего Ренессанса (2).

Концепция суверенитета отразила сущностные свойства нации-государства. Если каждое из рассмотренных выше слов-понятий в чем-то дополняло или уточняло распределение политической власти, само старое имперское понятие протосуверенитета-империума для условий теократии, а затем сословного государства (the polity of the estates, Standestaat) (3), то в отношении суверенитета нации-государства одной корректировкой концепта уже было не обойтись. На сцену истории вышел принципиально иной тип политической организации: место "Центра", излучавшего принудительную силу и создававшего единый, вроде бы неограниченный, но на деле затухавший к периферии режим политической власти и культуры, заняло государство — состояние территории (ограниченного пространства) и заполняющей его субстанции — гражданского общества.

После того, как ономасиологическое "фокусирование" было осуществлено, возникло слово и понятие "суверенитет", началось обратное семасиологическое "разбегание лучей" — наполнение этого понятия Смыслами. Иными словами, вначале разные смыслы соединились в одном имени, затем это имя стало порождать новые смыслы, которые, конечно же, не были идентичны старым, но как бы удерживали в себе, "помнили" историю "фокусировки" и некоторым образом ее отражали.

* О ключевом для политики значении оппозиции "свои/чужие" есть классическая работа К. Шмитта (1).

Оставляя в стороне различные моменты истории содержательного обогащения понятия "суверенитет", я обращусь к нынешней логической структуре понятия. Прежние ориентации верх/низ, делегирование/восприятия оказались преобразованы. Современная логическая структура "суверенитета" могла бы быть представлена в виде четырех полей функциональных императивов, образованных пересечением двух осей ориентации — внутреннего/внешнего и консумматорности/инструментальности*. Последнюю ось вслед за В. Л. Цымбурским удобнее представить как оппозицию факта силового принуждения (или факта господства) и признания. Образуются четыре версии суверенитета:

— внутренний суверенитет факта господства (суверенитет властителя);

— внутренний суверенитет признания (суверенитет народа);

— внешний суверенитет факта господства (суверенитет государства);

— внешний суверенитет признания (суверенитет нации).

Ось внутреннего и внешнего также может быть приравнена к широко используемой оппозиции двух аспектов суверенитета: независимости (внешнее) и верховенства (внутреннее).

Любопытно, что становление новых национально—государственных образований на землях бывшего СССР вызвало, помимо вполне понятной актуализации самого элементарного, первичного, а точнее "мифичного", внутреннего суверенитета верховенства ("кто здесь хозяин"?), и парадоксальное обращение ко внешнему суверенитету признания независимости некой мистической сущности — "сверхценной" национальной идеи, под которую мобилизовывались и соответствующее население, и соответствующая территория — России, Украины, Абхазии, Гагаузии и т. п.

Два других промежуточных типа суверенитета как бы провалились. Политическое сознание народов не готово было освоить идею внутреннего суверенитета признания, что крайне затруднило легитимацию власти в новых суверенных государствах, А новые вожди никак не могли понять, что их власть простирается не в масштабах заявленных ими же претензий на полномочия, а способна опереться лишь на признание тех или иных реальных полномочий со стороны граждан, причем не в силу аффекта, иррациональной "любви" к лидеру, но на основе, рационального осмысления (ср. концепция "рационального выбора"). Неумение работать с внутренним суверенитетом признания создает и немалые трудности в отношениях российского правительства с субъектами федерации, которые, конечно же, "изоморфно воспроизведутся в отношениях между этими последними и местной властью (муниципиями), организованными группами граждан и так далее вплоть до противостояния какой-нибудь мельчайшей местной властной структуры и отдельного индивида.

* По Т. Парсонсу, инструментальный план — это ориентация на перевод действия в нечто иное, "инструментализация", и консумматорный план — разрешение действия в себе самом, его "потребление" (4)

Внешний суверенитет контроля над территорией через определение границ (в силовом контрапункте) хотя бы с сопредельными политическими образованиями, а в идеале — со всеми акторами мировой и региональных систем, по сию пору осуществляется лишь частично. Где граница России с Афганистаном? Проходит ли она по таджикско-афганской границе? Проложены ли эти рубежи в Оренбуржье или в Шереметьеве? Есть ли граница России с самим Таджикистаном? Вопросы эти, скорее всего, не нуждаются в вопросительном знаке, ибо они явно риторичны.

Внешнему суверенитету контроля мешает комплекс боязни границ. И нашим политикам, и "человеку улицы" представляется, что установление границ (делимитация) будет якобы разъединять людей, членить экономическое пространство и т. д. Но чтобы кого-то соединить, нужно иметь то, что следует соединить. Для организации отлаженного взаимодействия суверенной России и суверенного Казахстана нужны отграниченные субъекты взаимодействия, соединенные (!) рационально выверенной и "работающей" границей между ними. В каком режиме она будет работать — это следующий вопрос. Границы в Европе становятся прозрачными, но не аморфными, они, вол-реки расхожим представлениям, отнюдь не "растворяются". Из—за своей прозрачности они даже становятся более сложными, изощренными. Увидеть и понять эту сложность как раз и помогает внешний суверенитет контроля.

Стремление политической власти легитимизировать лишь два "крайних" типа суверенитета (внутреннего факта господства и внешнего признания) без аналогичных усилий по легитимации прежде всего российским обществом опосредующих (или промежуточных) форм суверенитета (по нашей схеме — внутреннего признания и внешнего факта господства) является постоянным источником острого конфликта — в самом расколотом обществе, с лимитрофными новыми независимыми государствами, со странами из бывшей зоны геополитического влияния СССР. Не исключено, что последних два "узла" конфликта могут явиться причиной нового осложнения международных отношений уже в мировом масштабе (проблемы интеграции стран бывшего "социалистического лагеря" в НАТО, формирование новых региональных центров влияния в Азии и т. п. ).

И еще одна проблема, связанная с концептом суверенитета. В сегодняшних политических дискуссиях или в прессе, когда упоминается о правах человека (или в иной связи), нередко мелькает выражение "суверенитет личности". Это понятие активно вошло в политический дискурс, конечно же, не благодари российскому президенту, высказавшемуся в том смысле, что самый главный и первичный суверенитет (?!) в России — человек, и не усердно эксплуатирующим его политикам балтийских стран, рассуждающим о суверенитете человека, материализующемся в его правах. Дело в том, что понятие суверенитета вообще было концептуализировано европейским политическим сознанием одновременно или даже несколько позже концептуализации понятия "человека политического", гражданина. В силу этого внутренняя семантическая структура суверенитета, связанная с "переливанием" принудительной силы (господства) в признание и обратно, сложилась не как абстрактная схема, а как процесс обмена признанием и взаимными обязательствами между живыми и вполне самоопределившимися в "школах" теократической (феодальной) иерархии и сословного (корпоративного) государства политическими личностями: вольными гражданами, различными корпорациями и нарождавшимся Левиафаном государства. "Суверенитет личности" — на русском языке это выражение гораздо точнее могло бы быть передано пушкинским "самостоянием человека" — не способен был стать одной из сторон суверенитета вообще, поскольку был конституирован раньше в форме концепта гражданина. А последнее понятие в ходе истории человечества было дополнено и подкреплено личными договорными отношениями и вольностями сначала члена корпорации, а затем уже признанием естественных и гражданских прав со стороны государства. Не будет преувеличением сказать, что концепты гражданина и его частной сферы приватности), его автономии представляют как бы матрицу, которая могла бы быть использована при обретении полноценного суверенитета.

1 Шмитт К. Понятие политического — "Вопросы социологии", 1992, № 1.

2. Skinner Q. The Foundations of Modern Political Thought. Cambridge, 1978; idem. The State. — In: Political Innovation and Conceptual Change. Cambridge, 1989, p. 90—131.

3. Poggi G. Development of Modern State. Stanford, 1978.

4. См. Парсонс Т Общетеоретические проблемы социологии. — Социология сегодня. Проблемы и перспективы. М., 1965, с. 26—29.