Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

Политическая социология переходного общества

ЛИБЕРАЛЬНЫЕ ЦЕННОСТИ В СОЗНАНИИ РОССИЯН

Б.Г.Капустин, И.М.Клямкин

Капустин Борис Гурьевич, доктор философских наук, профессор,
главный научный сотрудник Фонда социальных и политических исследований;
Клямкин Игорь Моисеевич, доктор философских наук,
профессор,- руководитель Аналитического центра Фонда "Общественное мнение".
Окончание статьи. Начало см. "Полис", 1994, № 1.

Liberal Values in Russians' Consciousness

In this second part of their article, the authors analyse the results of the same sociological study carried out in late 1993. But, as distinct from the first part published in the previous issue and focused on the extent to which liberal values are really actualized in the consciousness of different elite and mass groups of society, they now, in reverse, investigate the real meanings that different population groups' representatives actually read into the verbal expressions of values proper to liberal world outlook (liberty, equality, tolerance, state, private property, justice, progress).

ФОНД "ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ" имеет статус независимой исследователь­ской общественной организации. Создан в 1991 г. В настоящее время Фонд "Обще­ственное мнение" (ФОМ) проводит социальные и маркетинговые исследования, ос­нованные на массовых выборочных опросах различных групп населения России и стран ближнего зарубежья. Он изучает также общественное мнение по любым другим конкретным вопросам, анализирует рынки отдельных товаров и услуг. Генеральный директор ФОМ — Александр Ослон. Директор по исследованиям — Елена Петренко. Руководитель Аналитического центра — Игорь Клямкин. Коммерческий директор — Сергей Ананов.
В Московском отделении работают 50 специалистов; ФОМ располагает отделениями и партнерами в 18 регионах России, а также на Украине, в Молдове, Эстонии, Латвии, Литве, Казахстане, Кыргыстане, Узбекистане.
В рамках исследовательского проекта "Народ и политика" ФОМ издает периодические бюллетени социологической информации по актуальным проблемам политической и экономической жизни России — "Социально-политическое поле партий и движений", "Народ и политика. Россия и Украина сегодня и завтра" и др.
Авторы проекта "Народ и политика" — И.Клямкин, Е.Петренко; инструментарий исследовании разработан И.Клямкиным, А.Ослоном и Е.Петренко. Выборка и организация полевых работ — О.Акулова, В.Ларькин, Е.Петренко. Руководители полевых работ: С.Белокопытов (СибМЭКС — Центр, Красноярск), Н.Демеш (Дальневосточное отделение ФОМ, Хабаровск), С.Кетов (Агентство "Урал ИНСО", Пермь), О.Кириллова (Социологический центр "Омнибус", Тольятти), В.Короткое (РНМЦ ИСП, Череповец), Н.Мелкоев (Группа "Московский регион" ФОМ), Г.Наруков (ЦИОМ "Сибирский социум", Новосибирск), Л.Овчинникова (Фонд "Громадська думка", Днепропетровск), Г.Пачулия (Ставропольский городской ФОМ), О.Праздничков (Волго-Вятский ЦИОМ и МИ, Нижний Новгород), Н.Сидоренко (Независимый социологический центр "Наталья", Кемерово), Б.Трегубов (Калининград­ский социологический центр), В.Трескин (Информационно-исследовательское предприятие "Инфо-банк", Архангельск), И.Федорова (дочернее предприятие ВЦИОМ "Глас", Саратов), С.Хайкин (РИОМ, Воронеж), И.Чадаева (РЦ Прогноз", Саратов), В.Щипков (РЦ "Инфодемо", Владимир), Н.Ядов (Петербургская социологическая служба "Опинион").
Адрес ФОМ: 117421, Москва, ул. Обручева, д. 26/2. Телефон и факс: (095) 936—41 — 18. Издания Фонда распространяются по индивидуальным заказам и в розницу.

Напомним, что в первой части статьи, опубликованной в предыдущем номере журнала "Полис" (1994, № /), рассматривалась степень актуализации различных либеральных и нелиберальных ценностей в сознании российского населения. Теперь нам предстоит выяснить, какой же смысл вкладывают представители разных соци­ альных групп в те или иные термины из либерального словаря. При этом для полноты картины будут показаны             особенности восприятия этих терминов людьми, которые из всех политических течений больше всего симпатизируют именно либе­рализму (мы назвали их "либералами")*.

1. СВОБОДА

Идеальному типу либерального сознания (1, с. 73) вполне соответствует, на наш взгляд, классическое определение свободы, данное в свое время Дж.Локком: свобода заключается в том, "чтобы жить в соответствии с постоянным законом, общим для каждого в этом обществе и установленным законодательной властью, созданной в нем" (2, с. 274-275). Далее, правда, Локк делает уточняющее добавление и говорит о "свободе следовать моему собственному желанию во всех случаях, когда это не запрещает закон, и не быть зависимым от непостоянной, неопределенной, неизве­стной самовластной воли другого человека"** (2, с. 275). Это дополнение выводит нас за пределы смыслового поля идеального типа, но оно существенно для прояснения некоторых особенностей сознания именно российских граждан и именно в тот пери­од, который мы сейчас переживаем.

Руководствуясь определениями Локка, мы предложили респондентам высказать свое отношение к двум формулировкам свободы. Вот как выглядит их реакция.

Таблица 1 (данные в%)

Реакция респондентов на первую из формулировок вызывает одновременно оп­тимизм и недоумение. Оптимизм — т.к. во всех без исключения группах большин­ство выразило согласие с формулировкой, либеральный пафос которой несомненен. Недоумение — потому, что в числе самых "либеральных" оказались группы, созна­ние которых не без оснований принято считать наиболее близким к "традиционно советскому" типу (пенсионеры, руководители колхозов). И наоборот, наименьший отклик она вызвала у представителей таких заведомо более "либеральных" по своей идеологии групп, как предприниматели, а также учащиеся и студенты. Наконец, едва ли ни самый выразительный факт: доля несогласных с "либеральной" форму­лировкой выше всего среди "либералов"!

* Реальный исторический и познавательный опыт россиян не позволяет им пока различать оттенки смыслов тех или иных понятий: респонденты порой соглашаются не только с близкими по значению, но и со взаимоисключающими формулировками. Поэтому приводимые ниже данные сами по себе не очень много скажут нам о готовности или неготовности российского общества к освоению либеральных ценностей (хотя кое-что скажут, причем весьма существенное). Но они дадут нам важную информацию о реальном состоянии общественного сознания.

**  Выделено нами. — Авт.

Корень таких несоответствий — в переходности, неупорядоченности российского общества. Во-первых, многие из нынешних законов даже при развитом воображении трудно назвать гарантирующими свободу, не говоря уже о том, что им невозможно подчиняться по причине их несогласованности друг с другом и несогласуемости с быстро изменяющейся действительностью. Иначе говоря, общелиберальная форму­ла свободы, будучи наложена на специфическую российскую реальность, утрачивает свое либеральное содержание, что и проявляется в сдержанном отношении к ней наиболее "либеральной" части населения. Во-вторых, здесь, очевидно, сказывается не только отношение к слову "закон", но и то, что речь идет о законах, общих для всех. Именно унифицирующий (а не либеральный) смысл предложенной формулы мог показаться привлекательным представителям групп, тяготеющих к "традицион­но советским" ценностям. Не отличаться от других, "жить как все" — этот принцип, внедрявшийся в течение многих десятилетий в массовое сознание, кажется спаси­тельным, блокирующим разрушение привычного жизненного уклада теми, кто рас­считывает на свои индивидуальные преимущества перед другими. Можно предполо­жить, что в данном случае и само слово "закон" воспринимается не в его юридиче­ски-правовом значении, а как некое "общее правило" жизни, чаще всего неписанное и идущее не столько от вековой народной традиции (как британское "обычное пра­во", например), сколько от негласных, но всем известных установлений всепрони­кающей власти.

Реакция на вторую формулировку подтверждает наши предположения. У Локка, как мы помним, эта формулировка дополняет и уточняет первую. В сознании же многих россиян она выглядит принципиально иной*. Обратите внимание: в тех группах, представители которых охотнее других соглашаются с первой формулиров­кой (пенсионеры и председатели), наблюдается более сдержанное отношение ко второй. В глазах же предпринимателей, а также учащихся и студентов, вторая формулировка выглядит явно привлекательнее. То же самое можно сказать и о наших "либералах".

Но и это еще не все. Дело в том, что сдвиг симпатий в пользу второй формулировки наблюдается почти во всех социальных группах (исключение — кроме упомянутых пенсионеров и председателей колхозов — составляют лишь военные). Причины такого сдвига в различных группах разные. Что касается таких массовых групп, как рабочие, колхозники, бюджетники, безработные, то здесь мы, скорее всего, сталки­ваемся с проявлением того двойного стандарта, который сформировался в сознании широких слоев населения в последние десятилетия советского строя: официально-государственная идеологизированная сфера — это одно, а частная жизнь, где идео­логические предписания не действуют, — совсем другое. И вряд ли случайно, что среди сторонников второй формулировки доля тех, кто заинтересованно относится к "рынку", "реформам", "приватизации" и вообще ко всему западному, больше, чем среди приверженцев первой. Духовные и политические стандарты, проникшие в частную культурную жизнь еще в "доперестроечные" времена, ищут выход в жизнь общественную. Не надо, думается, доказывать, что такое понимание свободы может свидетельствовать как о начавшемся движении от "традиционно советского" типа сознания к либеральному, так и о консервации определенной разновидности "совет­ского типа", свойственной брежневскому периоду нашей истории, или же о транс­формации этого типа сознания в "нелиберальный индивидуализм".

Если говорить, например, о наших "либералах", то не является ли тот факт, что среди них согласных со второй формулировкой почти в 2 раза больше, чем согласным с первой, косвенным свидетельством предельной идеологизированности нашего нынешнего "либерализма", его сосредоточенности на личных проблемах при очень слабой укорененности в общественных отношениях? Более обнадеживающим выгля­дит то, что представители частнособственнического уклада настроены несколько ина­че: удовлетворяться автономией частной жизни от государственной и общественной они склонны гораздо меньше. Конечно, если приходится выбирать между первой и второй формулировками, они предпочитают вторую (особенно заметен сдвиг у пред­принимателей). Но возможность не подчиняться в частной жизни законам, которые их не устраивают, не компенсирует (или компенсирует меньше, чем в массовых группах) общую неудовлетворенность состоянием законности.

* Справедливости ради надо сказать, что для установления более тесного и органичного контакта с сознанием россиян, мы несколько упростили мысль Локка. У него речь идет о "свободе следовать собственному желанию" (реально это возможно лишь в частной жизни, т.к. взаимоотношения с государством регламентированы), если оно не противоречит закону. В нашей формулировке данный нюанс отсутствует. Это, однако, не лишает ее либерального содержания, а сближает с традицией либерального мышления, идущей от Дж.Ст.Милля, которая вообще не связывает свободу с исполнением закона. Свобода при таком толковании начинается там, где действие закона кончается. В жизни человека есть сфера, писал Милль , "которая не имеет никакого отношения к интересам общества, или, по крайней мере, не имеет никакого непосредственного к ним отношения", а потому она должна быть свободна от государственной регуляции и от контроля со стороны "общественного мнения". Взаимодействие людей в этой сфере строится на сугубо добровольном и сознательном согласии, а потому это и есть "сфера индивидуальной свободы" (3).

О том, что "двойной стандарт" — не совсем тот выход, который ищут представи­тели частного сектора, можно судить, в частности, на основании того, что их отно­шение ко второй формулировке больше похоже на отношение к ней офицеров, председателей колхозов и пенсионеров, т.е. тех групп, которые менее других склон­ны делить свою жизнь на частную и общественную — хотя, разумеется, по другим причинам. Для военных это, очевидно, слишком слабая компенсация утраченного статуса государственного сословия, а для председателей колхозов — последствий разрушения колхозно-совхозного уклада. Что касается пенсионеров, то им деление жизни на частную и общественную кажется сомнительным не только в силу получен­ного идеологического воспитания (они лучше других помнят, что личное не должно противоречить общественному), но и потому, что у них, как ни у кого, частная жизнь зависит в первую очередь от государства.

И, наконец, есть две группы, где отношение ко второй формулировке почти такое же, как к первой. Это — руководители предприятий и работники аппарата управле­ния. Дело тут, вероятно, в том, что директора и управленцы, не хуже других успев привыкнуть к "двойному стандарту", не испытывают столь сильной неудовлетворен­ности существующими законами, как, скажем, предприниматели или безработные. Они обеспокоены не столько содержанием законов, сколько тем, что они не выпол­няются. Можно сказать иначе: директора и управленцы (в этом они похожи на председателей колхозов) готовы действовать в поле существующей законности по­тому, что в законности принципиально иного толка большинство из них не заинте­ресовано.

А теперь еще раз спросим себя: можно ли на основании приведенных данных судить о степени либеральности тех или иных групп российского общества? Нет, нельзя. Конечно, если следовать Локку, вторая формулировка не менее "либераль­на", чем первая. Но она "либеральна" лишь в том случае, если речь идет не просто о свободе действий в частной жизни, а о свободе, не противоречащей закону. А если противоречит? Как отнестись к этому именно в нашем обществе, отличающемся хаосом и несовершенством законов?

В какой-то степени приблизиться к ответу на этот вопрос (но только приблизить­ся) помогут данные об отношении к другим двум формулировкам, призванным зафиксировать мотивы возможного отклонения от законности.

Таблица 2 (данные в%)

Наверное, не все, согласные с первой формулировкой, признались в этом. Но полученные данные все же позволяют в первом приближении очертить зону "нели­берального индивидуализма" в российском обществе, которая образовалась в резуль­тате распада "традиционно советского" типа сознания и легализации его криминаль­ных потенций. Готовность обойти закон ради выгоды — это не просто реакция на плохой закон, это не претендующее ни на какое, в том числе и нравственное, оправ­дание предпочтение закону беззакония.

 Как бы ни была мала доля людей с криминальным представлением о свободе, на основании полученных данных некоторые предположения сделать все же можно. Принцип "выгода выше закона" наиболее популярен в новых группах российского общества (предприниматели, фермеры, безработные), которые оказались как бы в зазоре между старой и новой нравственностью. Учитывая распад, наблюдаемый в промышленности, вполне логичным выглядит и распространение криминальных установок среди довольно значительной прослойки рабочих (чаще квалифицирован­ных, со средним или средним специальным образованием). Что касается учащихся и студентов, выразивших наибольшую предрасположенность к незаконным действи­ям, то это, очевидно, не в последнюю очередь объясняется возрастным нонконфор­мизмом*.

Заметно более сильным, чем личная выгода, стимулом для нарушения законности выглядит в глазах граждан России несоответствие закона велениям совести. Инте­ресно, что в обоих случаях наименьшую и наибольшую предрасположенность к нарушению законов демонстрируют одни и те же группы (пенсионеры, управленцы и председатели колхозов — наименьшую, предприниматели, студенты, безработ­ные, рабочие и фермеры — наибольшую). Есть, правда, одно исключение: директора, не склонные преступать закон ради выгоды (или, по крайней мере, декларировать такую готовность), среди тех, кто ставит совесть превыше закона, оказываются в числе лидеров.

Но в данном случае все же важнее не различия, а сходство между группами: во всех них, кроме пенсионеров и управленцев, большинство отдает предпочтение совести. В чем тут дело? Можно ли истолковать эти данные в духе известных тради­ционалистских концепций, утверждающих принципиальное различие "правды", за которую "держатся", и истины, которую "находят" (усилием мысли) (4)? При таком подходе предпочтение, оказываемое совести перед законом, может быть истолковано как проявление "традиционно русского" (в смысле не формально правового, не "западного") отношения к жизни, отношения в духе "правды", открывающейся человеку естественно и непосредственно и не требующей от него "усилия мысли", создающей обязательные для всех юридические нормы. В этом случае законопослуш­ность во что бы то ни стало, даже если ради нее приходится идти против собственной совести, выглядит именно "западническим формализмом".

Но при всей соблазнительности такого объяснения, от него все же придется отка­заться. Наши данные свидетельствуют совсем о другом, в чем-то даже прямо проти­воположном. В самом деле, ведь наибольшую готовность следовать голосу совести, пусть даже вопреки закону, выразили не традиционалистские группы, а предприни­матели, т.е. люди, которые, как никто другой, ориентируются именно на "западни­ческий формализм". Не отличаются от них и наши "либералы". И вообще: среди тех, кто готов поступиться законом ради совести, заметно больше сторонников реформ и реформаторов, равно как и приверженцев западного типа политической культуры и политических лидеров, чем в рядах их "законопослушных" оппонентов ("законо­послушные", напротив, выделяются своими симпатиями к таким руководителям, как Ленин, Сталин, Андропов). Иными словами, если принять тезис о том, что готовность следовать принципу "совесть выше закона" — проявление российского традиционализма, то придется согласиться и с тем, что энергия "самобытничества" — впервые в отечественной истории — сообщилась российскому "западничеству".

* Столь же высокую, как у учащейся молодежи, степень согласия с этой формулировкой продемонстрировали работники торговли и сферы обслуживания. Если вспомнить, что именно в данной группе эволюция "традиционно советского" типа сознания в брежневскую эпоху проявлялась заметнее всего, то вряд ли можно придумать более убедительный пример, свидетельствующий о легкости и естественности перетекания "традиционно советской" ментальное™ в "нелиберальный индивидуализм".

И все же мы чрезвычайно упростили бы ситуацию, если бы на основании сказан­ного сделали вывод, что сознание декларирующих желание жить по совести реально или хотя бы потенциально либерально. С уверенностью можно говорить лишь о том, что нынешнее поколение россиян стесняется оправдывать отступление от законности соображениями выгоды, предпочитая соображения нравственные. Подобное оправ­дание, возможно, смягчает дискомфорт, порождаемый "двойным стандартом", о котором говорилось выше, предохраняет личность от разрушения.

Но надо отдавать себе отчет и в другом: оправдание незаконного поведения нели­беральностью (или несправедливостью) и рассогласованностью самих законов может быть исходным пунктом формирования как либерального, так и анархо-индивидуа­листического сознания, которое может стать труднопреодолимой духовно—психоло­гической преградой на пути утверждения либеральной законности*. Поэтому важно знать не только то, как много представителей той или иной социальной группы предпочитают жить по совести, а не по закону, но и то, что они понимают под совестью. Прямых вопросов на эту тему в анкете не было. Но некоторые предполо­жения на основании полученных нами данных сделать все же можно.

Чтобы понять, куда зовет людей голос совести, попробуем выяснить, способно ли их сознание противопоставить вчерашней законности и нынешнему беззаконию не произвол частного интереса, открывающий перспективу войны всех против всех, а новую, более органичную социальную связь, новую общность, новую, если угодно, коллективность. Какое—то представление об этом нам помогут составить данные, представленные в таблице 3.

Таблица 3 (данные в%)

Отношение к первой формулировке — при всех поправках на возможную неиск­ренность — показывает, что идеология криминального коллективизма (незаконные действия ради "общего дела") в большинстве групп российского общества распрост­ранена несколько шире, чем идеология криминального индивидуализма (незакон­ные действия ради личной выгоды). Судя по тому, что заметный рост привлекатель­ности криминального коллективизма по сравнению с криминальным индивидуализ­мом обнаруживается в таких группах, как пенсионеры и колхозники, не последнюю роль здесь играют особенности "традиционно советского" типа сознания: идея общего  дела", пусть и в специфически уравнительной версии, находила и находит в их сознании определённый отклик.

* Небезынтересно, что принцип "совесть выше закона" близок работникам торговли и сферы обслуживания — по доле симпатизирующих ему они находятся на третьем месте (после предпринимателей и учащейся молодежи).

Но более показательно всё же другое. Если учесть, что готовность к беззаконию ради "общего дела" (в отличие от беззакония ради личной выгоды) проявляют довольно значительные слои не только старых но и новых хозяйственных элит и что лишь среди учащихся и студентов сторонников криминального  общего дела   мень­ ше, чем приверженцев криминальных действий ради личной выгоды, то вывод на­ прашивается сам собой. В определенных слоях российского общества существует установка на формирование нелегальных горизонтальных и вертикальных общно­ стей  не обязательно оформленных, но достаточно устойчивых. Наверное, самый точный из существующих терминов для их обозначения —   связи   (неспроста имен­ но учащиеся и студенты, у которых связей еще нет или почти нет, предпочитают коллективному беззаконию индивидуальное).

Возьмите данные о согласных с первой из приведенных в таблице 6 формулиро­вок добавьте к ним 3-5% тех, кто склонен к криминальному индивидуализму, а к криминальному коллективизму не предрасположен (есть и такие, кто мысленно готов к тому и другому), и вы получите приблизительное представление о социаль­ной базе реального и потенциального криминального беспредела в российском обще­стве Она не настолько широка, как ее порой изображают. Но она достаточна, чтобы говорить о серьезной тенденции, которая при определенном стечении обстоятельств может стать доминирующей. Важно, что для определенной части людей в самых разных социальных группах подобное сознание и поведение вполне органично. Об этом свидетельствует следующий факт: большинство респондентов, демонстрирую­щих склонность к криминальному коллективизму, входит в число тех, кто руковод­твуется принципом "совесть выше закона".

Есть ли в нашем обществе другие тенденции, противостоящие этой? Разумеется, то что готовых пожертвовать законом ради совести все же заметно больше, чем готовых нарушить его ради личной или групповой выгоды, вызывает определенный оптимизм. Но вопрос опять-таки в том, куда же зовет людей голос совести. Просмат­ривается ли в их ориентациях хоть какой-то намек на новую коллективность, новые формы общественных связей, принципиально отличающихся от связей крими­нальных и полукриминальных, сложившихся еще в советскую эпоху и являвшихся естественным продолжением официального советского коллективизма, прикрывав­шего реальную атомизацию тех, у кого "связей" не было? В этом отношении особый интерес представляет реакция наших респондентов на вторую формулировку, при­званную выявить степень готовности поступиться ради "общего дела не законом, а личным интересом.

Сразу же обращает на себя внимание то, что в глазах представителей всех групп второе выглядит явно предпочтительнее первого. Единственное, но очень показа­тельное исключение — наши "либералы". Мы можем здесь лишний раз наблюдать, как предельно резкое идеологическое отторжение коммунизма (в данном случае коммунистической версии "общего дела" и коммунистического "мы") уживается с неозабоченностью проблемой формирования нового "мы" и революционным легко­мыслием в вопросе о его преемственности по отношению к старому. Снова обнару­живается уже отмечавшаяся в первой части статьи близость мироощущения либе­ралов" и учащейся молодежи — самой идеологизированной социальной группы российского общества. И мы еще раз вынуждены повторить: ничего специфически либерального в таком мироощущении может и не быть; в данном случае правомернее говорить о разновидности того типа сознания, который мы назвали нелиберальным индивидуализмом", и который в чем-то очень существенном выступает прямым наследником сознания "традиционно советского" типа.

Косвенным подтверждением этого может служить следующее обстоятельство: пенсионеры, сознание которых во всех отношениях ближе всего к сознанию "тради­ционно советского" типа, не намного больше склонны жертвовать своими правами и интересами ради "общего дела", чем представители групп, где наиболее заметны проявления "нелиберального индивидуализма" (безработные и предприниматели*). И все же удивляться надо не этому, а тому, что массовый потребительский индиви­дуализм, явившийся результатом разложения советской ментальности, все же не окончательно вытеснил потребность в коллективности. Есть разочарование в исто­рических результатах прежнего самопожертвования во имя "общего дела", но сохра­нился и достаточно массовый запрос на его новую или хотя бы улучшенную версию. И этот идеализм, это тяготение к коллективности распространены в российском обществе больше, чем склонность к криминальным способам самоутверждения. От того, какая тенденция окажется сильнее, и зависит в значительной степени наше ближайшее и более отдаленное будущее.

*    Сюда же следует отнести и работников торговли и сферы обслуживания, чья реакция на данную формулировку почти такая же, как у предпринимателей и безработных.

Нет никаких сомнений в том, что либерализм (по крайней мере "социал-либерализм") предполагает ориентацию на свободное, в очерченных законом границах, коллективное действие. Без этого невозможна индивидуальная свобода, требующая развитой способности поступаться многим из того, что свойственно "изолированно­му", "внеобщественному" индивиду. По крайней мере, если речь идет не о стабиль­ном, а о формирующемся обществе, которому лишь предстоит создать механизмы, обеспечивающие согласование свободы одних со свободой других*. Можно сказать иначе: без идеи "общего дела", по-разному реализуемой на всех уровнях (семьи, предприятия и т.д.), новая общность сложиться не может, ей не удастся выработать скрепляющие ее ценности, и она будет обречена на непреодолимые и постоянно воспроизводящиеся конфликты. А как быстро эта общность сложится и какой она будет, в значительной степени зависит от элитных групп, их готовности обновлять старые и утверждать новые формы общественных связей.

Мы видим, что элиты зарождающегося частнособственнического уклада к миссии социальных лидеров пока не готовы: они слишком замкнуты на себя, на свои частные интересы. Для большинства из них "общее дело" — это прежде всего их личное дело. Однако в глазах основной массы населения, как уже не раз отмечалось, личное дело предпринимателей общим пока не выглядит. Но если так, встает вопрос: могут ли претендовать на лидерство в формировании либеральной общности элиты старые?

Первое, что обращает на себя внимание: почти все они** довольно существенно отличаются от других групп по степени предрасположенности к некриминальной и некорыстной коллективности. В чем причина такой предрасположенности? И с кем именно вопреки своим интересам готовы объединяться директора, председатели кол­хозов и управленцы?

Проще всего, конечно, предположить, что речь идет о консолидации самих этих групп ради спасения привычного жизненного уклада и своего высокого обществен­ного статуса, по сравнению с чем какие-то текущие личные интересы могут казаться частностью. Но возможно и другое. Возможно, в сознании значительной части сред­него слоя хозяйственников и управленцев сохранилось представление об особом функциональном коллективизме, свойственном именно этому слою в силу той двой­ной ответственности — перед вышестоящими инстанциями, с одной стороны, и трудовыми коллективами и населением, с другой, — которая на него возлагалась и от которой он не освободился до сих пор. Отсюда — не только "номенклатурная" криминальность, но и специфический "номенклатурный" идеализм, "номенклатур­ный" энтузиазм — не обязательно как свойство личности, но обязательно как про­фессиональное качество. Без него невозможно было осуществлять мобилизационные функции, транслировать свою ответственность перед "партией-государством" вниз, передавать ее рядовым труженикам, внушая тем, что их связывает с начальством "общее дело", что от того, как они с ним справятся, зависит отношение более высокого начальства, от которого в условиях планово-распределительной экономи­ки зависело, как известно, все.

* Это, конечно, не снимает вопрос о том, насколько такое понимание свободы важно (и важно ли) для стабильного, устроенного общества. И все же есть, наверное, немалая доля истины в выводе, сделанном одним из крупнейших теоретиков демократии XX в. И.Шумпетером, — выводе о том, что "не может работать никакая общественная система, основанная исключительно на сети свободных контрактов между (юридически) равными договаривающимися сторонами, в которой от каждого ожидается, что он руководствуется только собственными (краткосрочными) утилитарными целями" (5). С еще большим основанием можно сказать — и для нас это особенно важно, — что никакая общественная система не может возникнуть, если люди (или их критическая масса) руководствуются исключительно такими целями.

Исключение составляют офицеры, что вполне понятно: их жизнь жестко регламентирована и им трудно представить себе, с какими людьми и ради какого "общего дела" они могли бы добровольно объединиться.

Можно ли рассчитывать, что этот функциональный коллективизм станет куль-тypнo-психологической предпосылкой развития наших старых элит в направлении "социал-либерализма"? Ничего определенного на сей счет сказать пока нельзя, хотя бы потому, что в описываемом явлении очень много от прошлого, от "традиционно советского". Пока можно лишь констатировать: в старых элитах существует повы­шенный спрос на некриминальную коллективность, но какой политический и идео­логический оттенок она приобретет, покажет будущее. Спектр достаточно широк — от "национал-социализма" до "социал-либерализма" (наименьшие шансы имеет здесь либерализм "экономический"). О способности же этих групп приспособиться к различным политическим условиям свидетельствует декларируемая ими готов­ность "подчиняться общим для всех законам" независимо от того, каким содержани­ем они наполняются: здесь, напомним, директора, управленцы и председатели кол­хозов тоже лидируют, пропустив вперед только пенсионеров (см. табл. 1).

Остается лишь сказать, что от того, какой выбор сделает чиновничество, широкие круги управленческой и хозяйственной бюрократии, в России с ее политическими традициями и историческим опытом зависит очень многое. Реальное политическое будущее в нашей стране имеют лишь те силы, которые сумеют найти общий язык с этими слоями. Или, говоря точнее, найти компромисс между их интересами, их культурно-цивилизационными возможностями и назревшими потребностями мо­дернизации страны. Это может нравиться или нет, но это так.

2. РАВЕНСТВО

Согласно принятому нами определению идеального типа либерального сознания, под равенством понимается равенство перед законом и только по отношению к закону. Однако в сознание нескольких поколений советских людей внедрялось со­всем другое представление. Как оно сочетается с идеей равенства только перед законом? Чтобы выяснить это, мы предложили респонеднтам высказаться по поводу двух формулировок, фиксирующих два различных подхода к понятию "равенство .

Таблица 4 (данные в%)

Реакция на первую формулировку выглядит, по крайней мере на первый взгляд, умеренно либеральной: только среди учащейся молодежи и безработных с ней соглас­но меньше половины опрошенных. Однако близость учащихся и студентов к безра­ботным (внимательный читатель не мог не заметить, что их позиции близки не только по этому вопросу) в данном случае чрезвычайно любопытна. Ни разу еще ориентации учащейся молодежи не отличались так существенно от ориентации "либералов" или, скажем, предпринимателей. Учащиеся и студенты крайне ради­кальны, когда речь идет о чисто идеологическом отмежевании от старой системы с ее унификацией и специфическим сочетанием привилегий и уравнительности. Но они не могут не понимать, что одно лишь политическое равенство, равенство только перед законом им ничего не даст, что уже в силу своего возраста они окажутся одной из самых обделенных групп. Так что их близость к безработным в этом вопросе вовсе не случайна, как не случайна близость тех и других к таким "традиционно совет­ским ' по своей ментальности группам, как колхозники и пенсионеры.

Благосклоннее других к идее равенства перед законом — при неравенстве во всем остальном — относятся старые и новые элиты (кроме работников аппарата управле­ния). Ничего удивительного в этой схожести столь разных почти во всем остальном групп, как предприниматели и, скажем, председатели колхозов, нет: к равенству не только перед законом они не могут не относиться настороженно уже потому, что они — элиты (разумеется, согласие с равенством перед законом при неравенстве во всем остальном не мешает им по-разному понимать сам закон). Что касается управлен­цев, то их осторожная позиция объясняется, возможно, тем, что в идее равенства только перед законом многие из них не без оснований видят угрозу уравнительно-перераспределительной системе и покушение на их привычное место в ней, на их особую функцию, которая в значительной степени определяла и определяет их привилегированное положение в обществе.

Управленцы, похоже, обнаруживают здесь явное тяготение к унификации. Это станет еще очевиднее, если сравнить их сдержанную реакцию на эту формулу с гораздо более благосклонным отношением к самой первой формулировке свободы, к "жизни по общим для всех законам". Закон должен быть один для всех, но нельзя слишком расширять область неравенства — вот в чем, скорее всего, смысл неодина­кового отношения к двум родственным по содержанию формулировкам, которое сближает управленцев с группами, где больше всего распространен "традиционно советский" тип сознания, с пенсионерами и колхозниками, равно как и с оказавши­мися рядом с ними студентами и безработными. Интересно, что руководители кол­хозов, по многим позициям тоже примыкающие к "традиционно советскому" типу, не составили исключения и в данном случае: желающих "жить по общим для всех законам" среди них больше, чем сторонников равенства только перед законом (при всем том, что по доле таких сторонников они вместе с другими элитами входят в число лидеров).

Только в одной группе — среди предпринимателей, к которым примыкают "ли­бералы" , — наблюдается резкий сдвиг в противоположную сторону: они испытывают недовольство унифицирующим пафосом "жизни по общим для всех законам" (а быть может, просто не готовы совмещать в своем сознании идею свободы и идею подчине­ния закону), но с явной симпатией воспринимают мысль о жестком и фиксированном ограничении зоны унификации, улавливаемую ими в нашей первой формулировке равенства. Показательно, что предприниматели и, что для нас здесь более важно, "либералы" и в данном случае оказываются довольно далеко от близких им по многим позициям учащихся и студентов. Дело, наверное, в том, что идеология "либералов" заставляет их дистанцироваться от уравнительности, а учащаяся мо­лодежь, наоборот, испытывает дискомфорт из-за неравенства по отношению к взрослым.

Читателю, интересующемуся более тонкими оттенками проблемы, советуем со­поставить отношение респондентов к идее равенства перед законом с их реакцией на другую формулировку свободы, сочетающую подчинение общим для всех законам в общественной жизни с возможностью поступать по своему усмотрению в жизни частной. Строго говоря, именно эта формулировка в наибольшей степени соответст­вует принципу равенства перед законом и только перед ним. Ведь что означает такое равенство? Если закон регулирует лишь публичную деятельность или, говоря язы­ком Милля, деятельность, имеющую отношение к интересам общества, то тогда равенство на частную жизнь не распространяется*. Но неравенство в частной жизни есть лишь иное выражение мысли о свободе каждого поступать тут по своему усмот­рению. И наоборот: признание свободы поступать по своему усмотрению означает одновременно и признание неравенства — хотя бы потому, что абсолютно одинако­вых людей и условий жизни не бывает.

Логично было ожидать, что все это каким-то образом проявится в ответах наших респондентов. Но нет, не проявилось. В большинстве групп (рабочие, бюджетники, управленцы, колхозники, учащиеся и студенты, фермеры), как и среди населения в целом, идее свободы в частной жизни отдается предпочтение, порой явное, перед принципом равенства только перед законом. Вывод отсюда может быть один: голосуя за возможность поступать в частной жизни по своему усмотрению, люди очень редко осознают вытекающее из такой свободы неравенство во всех отношениях, кроме юридического. И это понятно, если учесть, что идея свободы в частной жизни была в наших условиях первым проявлением протеста против тоталитаризма, выражав­шемся вначале (а у многих — до сих пор) в виде "двойного стандарта", а потом — в требованиях свободы совести, суждений, оценок, всего того, что ассоциируется с раскрепощением индивида. Это была своего рода унификация наоборот — не в несвободе, а на сей раз в свободе, и потому свободы в либеральном смысле слова, предполагающей не унификацию, а дифференциацию, тут еще не было или почти не было. Если же вспомнить, что идея равенства перед законом, сыгравшая когда-то огромную роль в антифеодальных революциях, в революциях антитоталитарных такой роли сыграть не могла (привилегии "номенклатуры" законодательно закреп­лены не были) (1, с. 81), то картина прояснится окончательно.

* Обсуждение дискуссионного вопроса о критериях и самой возможности разделения публичной и частной сфер жизни оставляем за рамками данной работы.

Только в двух группах — у военных и предпринимателей — предпочтения сегодня иные: доля сторонников идеи равенства перед законом (при неравенстве во всем остальном) здесь несколько превышает долю приверженцев свободы выбора в част­ной жизни. Конечно, соображения, которыми при этом руководствуются офицеры и предприниматели, скорее всего не одинаковы. Первых, возможно, смущают слова "в частной жизни поступаю, как хочу", что связано не только с регламентацией жизни военных, которая в определенной степени распространяется и на личную жизнь (поэтому, кстати, почти все формулировки свободы вызвали у офицеров сомнения и ни одна из них не собрала сколько-нибудь значительного большинства сторонни­ков) , но и с потребностью, не обязательно осознанной, найти в частной жизни более высокий смысл, чем произвол личного хотения*. У предпринимателей же дело обсто­ит иначе. Их (точнее — значительную их часть) могла смутить не столько мысль о свободе выбора в частной жизни, сколько необходимость в жизни общественной подчиняться "общим для всех законам". Идея равенства перед законом не связывает такое подчинение со свободой; к тому же при желании она может быть истолкована в духе "нелиберального индивидуализма", а именно — как равенство возможностей не подчиняться закону**. Впрочем, допустимо и иное толкование: предпринимате­лей, как и военных, не устраивает расчленение жизни на частную и общественную, в идее же о свободе выбора исключительно в первой им может слышаться нежелание менять законодательство во второй.

Предприниматели, кстати, единственная группа, в которой потребность в лега­лизации неравенства преобладает над антитоталитарным стремлением покончить с "незаконными" привилегиями. В этом можно убедиться, познакомившись с реак­цией наших респондентов на вторую, сугубо уравнительную формулировку равен­ства (см. таблицу 4). Но если отношение к ней предпринимателей выглядит естест­венным, то отношение других, мягко говоря, удивляет. Удивляет, что две взаимоиск­лючающие формулировки в их представлениях не только друг друга не исключают, но и мирно сосуществуют. Удивительно и то, что во всех группах, кроме предприни­мателей, согласных с "уравнительной" формулировкой больше половины, а во мно­гих (рабочие, колхозники, председатели колхозов, учащиеся и студенты, пенсионе­ры, безработные) их даже больше, чем согласных с первой формулировкой. Очевид­но, в слова "равные экономические, социальные, политические и культурные усло­вия жизни всех людей" представители разных групп вкладывают не просто разный, но принципиально разный смысл. Одним они кажутся направленными прежде всего против "привилегий номенклатуры" и коррумпированности сменившей ее власти (фермеры, часть предпринимателей, учащаяся молодежь, значительные слои работ­ников бюджетной сферы, наконец, "либералы"), другим — против нового, "капита­листического" неравенства (пенсионеры, колхозники, председатели), в сознании третьих — разные смыслы пересекаются, накладываются друг на друга.

* Если отвлечься от специфических особенностей сознания российских военных и рассмотреть проблему в более общем виде, то можно утверждать, что поиск такого смысла предполагает осознание долга, а долг, в свою очередь, означает поведение (и в частной жизни) в соответствии с законом, но таким, который устанавливается не законодателем, а собственной нравственной волей. Такое понимание соотношения закона, свободы и частной жизни, принципиально отличное от присущего утилитаризму (который отождествляется у нас с либерализмом вообще), восходит к важнейшему источнику либеральной мысли — моральной философии И.Канта (6). Попутно отметим, что именно отождествление либерализма с утилитаризмом мешает нашему обществоведению понять особенности российского либерального сознания и выявить реальные тенденции его становления и развития.

** Равная свобода по отношению к закону или, что то же самое, его равная необязательность есть, согласно Т.Гоббсу, возврат в "естественное состояние", в котором ни о какой правовой свободе или правовом равенстве не может быть и речи. Когда те, кто имеет в виду равную необязательность закона, "требуют свободы, они понимают под этим именем не свободу, а господство" (7). "Свобода господства" — это и есть внутренняя пружина того типа сознания, который мы назвали "нелиберальным индивидуализмом".

"Уравнительная" формулировка выявила случайность, неорганичность солидар­ности элитных групп в отношении к равенству перед законом. Руководители колхо­зов снова оказались рядом с колхозниками, а директорский корпус двинулся вслед за предпринимателями, хотя и несравнимо менее решительно. Среди военных и управленцев отношение к "полному равенству" такое же (или почти такое же), как к равенству только перед законом, причем у управленцев одинаково сдержанное. Очевидно, их страшит не только угроза окончательного краха уравнительно-пере­распределительной системы, лишающего их привычной функции, но и расширитель­ное толкование этой функции: соглашаясь с идеей "полного равенства", они, будучи "начальством", берут на себя и ответственность за ее осуществление. Вот почему, наверное, работники аппарата управления, когда речь зашла об отношении к "пол­ному равенству", оказались рядом с предпринимателями и фермерами.

Возвращаясь к проблеме в целом, хотелось бы отметить следующее. Парадоксаль­ная схожесть реакции на две взаимоисключающие формулировки в большинстве социальных групп связана, очевидно, не только с тем, что в идее "полного равенства" многие улавливают антиноменклатурный пафос, но и с тем, что в формуле равенства перед законом слово "закон" воспринимается не в либеральном, т.е. сугубо юриди­ческом, а в гораздо более широком и унифицирующем смысле, что особенно свойст­венно сознанию "традиционно советского" типа. Отсюда следует, что общие форму­лировки не позволяют сколько-нибудь содержательно раскрыть отношение к идее равенства в российском обществе и что их желательно конкретизировать. Исходя из этого, мы предложили респондентам высказать свое мнение еще о двух формулиров­ках равенства. Кроме того, мы сочли важным выяснить, чем отличается (и отлича­ется ли) отношение к равенству как к идеалу и как к социально-экономической и политической реальности. Для этого мы попросили респондентов оценить формули­ровку: "Полного равенства условий жизни быть не может, но к нему надо стре­миться".

Таблица 5 (данные в%)

Сразу же отметим: отношение как к первой, так и ко второй формулировкам во всех группах примерно одинаковое — разброс оценок не превышает 12%. Бросается в глаза и то, что почти не отличаются и реакции на эти формулировки (самое большое расхождение — у военных — тоже составляет 12%). Наконец, обе они получили поддержку подавляющего большинства населения — от 2/3 до более чем 4/5 в разных группах. Но — обратите внимание: почти повсеместно наибольшее сочувст­вие вызывает такое понимание равенства, которое соответствует классической ли­беральной формуле — "карьеры, открытые для талантов". Но ведь эта формула, предполагающая ничем, кроме закона, не ограниченную свободу проявления всех "естественных" различий людей (их "талантов") со всеми вытекающими отсюда статусными, властными и прочими последствиями*, как уже говорилось, органична для типа сознания, который мы назвали "экономическим либерализмом". Можно ли считать, что наши респонденты, почти единодушно проголосовав за то, чтобы люди делали карьеру в соответствии со своими способностями, тем самым проголосовали за "экономический либерализм"? После всего того, что мы уже узнали об особенно­стях сознания россиян, утверждать такое было бы абсурдно.

Преимущество, отданное этой формулировке равенства перед всеми другими, лишний раз свидетельствует о том, что главное проявление неравенства население усматривало и до сих пор усматривает в "привилегиях номенклатуры" — в том числе (а быть может и в первую очередь) на распределение должностей. Эти привилегии, как мы уже отмечали, в глазах людей выглядят незаконными (в отличие от узако­ненных привилегий феодальной аристократии). Потому-то принцип равенства пе­ред законом и не стал в России конца XX в. символом перемен, потому-то в центре общественного внимания здесь оказался другой принцип — каждому по способно­стям. Что касается следствий, вытекающих из этого принципа, то общественное сознание — в силу ограниченности исторического опыта — их еще просто не успело освоить.

Каждому по способностям — это пока больше отмежевание от прошлого, чем выбор будущего. В этом прошлом и следует искать корни того, что граждане России готовы в общем виде принять идею равенства и в том смысле, в каком ее понимают представители "экономического либерализма", и в том значении, каким она напол­нена в либерализме "социальном". Подтверждение тому — почти одинаковая реак­ция на первую и вторую формулировки, приведенные в таблице 5. Оказывается, мысль о равенстве стартовых условий столь же привлекательна, как и мысль о "карьерах, открытых для талантов". И это можно понять: ведь "привилегии номен­клатуры" распространялись и на детей ответственных работников, закрепляя суще­ствовавшее неравенство в новых поколениях.

Готовность российского общества соглашаться с самыми разными, порой проти­воположными представлениями о равенстве, высокая степень согласия между пред­ставителей социальных групп в отношении к различным его версиям свидетельст­вует, по меньшей мере, о двух вещах. Во-первых, о том, что равенство воспринима­ется не как реальная (и требующая решения!) проблема сегодняшнего бытия, не как жизненная ценность, наполненная конкретным содержанием, а главным образом как идея, позволяющая людям зафиксировать свое неприятие прошлого и настоя­щего. Слабая актуализация ценности равенства в сознании россиян, о чем говорилось в первой части нашей работы, свидетельствует о том же самом. Во-вторых, отноше­ние к равенству гораздо менее выразительно, чем отношение к свободе, выявляет дифференциацию типов сознания в российском обществе и степень готовности от­дельных его групп к восприятию либеральных ценностей. Это можно объяснить как длительной эксплуатацией идеи равенства советским коммунизмом, так и откровен­ным ее поношением со стороны идеологов посткоммунистического "либерализма". Но уже сама высочайшая степень солидарности, проявляемая обществом по отноше­нию к самым разным формулам равенства, говорит не об отсутствии интереса к нему, а, наоборот, об очень высоком интересе, о неудовлетворенном запросе и, вместе с тем, об абстрактности, неконкретности этого запроса: уравнительно-коммунистические представления переплетены в нем с либеральными, а либеральные не успели диффе­ренцироваться.

* Формула — "карьеры, открытые для талантов" фактически находится в полном соответствии с идеей о том, что никакого иного равенства, кроме как перед законом, быть не может и не должно; т.е. идеей, которая, как мы помним, популярна заметно меньше, к тому же в разных группах совсем не одинаково.

У нас не вызывает никаких сомнений, что в такой стране, как Россия, идея равенства (точнее — определенное представление о нем) будет в значительной степени определять и реакцию населения на реформы, и реальный маршрут истори­ческого развития. Иного не может быть в том числе потому, что переход нашей страны к рыночной экономике осуществляется и будет осуществляться не в резуль­тате стихийной экономической эволюции, а благодаря целенаправленным действи­ям власти. Это, если можно так выразиться, "капитализм по проекту", причем проекту столь же экономическому, как и политическому. Но осуществить такой проект можно будет лишь в том случае, если политически значимые группы общества увидят в этом "общественное благо"*. Здесь-то и встает со всей остротой вопрос о том, какие же ценности могут помочь увидеть в складывающемся противоречивом порядке "общественное благо" и обеспечить этому порядку необходимую социаль­но-политическую поддержку. Мы вовсе не утверждаем, что равенство — главная среди таких ценностей. Мы хотим лишь сказать, что без согласия относительно понимания равенства никакие основательные реформы в России невозможны.

Огромное остаточное влияние уравнительно-перераспределительных идей в на­шей стране делает нереальным достижение такого согласия на основе идеологии "экономического либерализма" с его принципом "каждому — по способностям" (очень быстро выяснится, что этот принцип, действуя без всяких ограничений, ведет к "привилегиям", с которыми массовое сознание будет не в состоянии примириться). "Социал-либерализм", предполагающий ограниченное вмешательство в рыночные отношения нерыночных механизмов ради выравнивания "стартовых условий", без­условно перспективнее и в данном отношении. "Социал-либеральная" версия равен­ства означает равенство возможностей при использовании благ осуществляемого перехода (не говоря уже о более или менее пропорциональном распределении его издержек). Подчеркиваем: речь идет не о равенстве доли получаемых благ, а именно о равенстве доступа к ним. Равнодоступность же означает устранение или миними­зацию отношений господства и подчинения между социальными группами, т.е. создание таких политических и культурных условий, при которых неравное облада­ние различными благами (не только материальными, но и такими, как образование, досуг, близость к центрам принятия решений и т.д.) не становится источником власти одних над другими**.

Если кто-то возразит, что неравенство в обладании благами всегда порождает и будет порождать стремление к воспроизводству или закреплению господства, мы с этим спорить не станем. Скажем лишь, что имеем в виду не некое раз и навсегда достигнутое состояние общества, а исключительно его стремление свести к миниму­му последствия неравенства, препятствующие консолидации, достижению согласия на демократической, без принуждения, основе, стремление, которое полностью ни­когда не может быть реализовано. Можно сказать иначе: речь идет об идеале, кото­рому никогда не суждено слиться с социально-экономической и политической реаль­ностью, но который именно поэтому способен обеспечивать ей постоянную динами­ку, сообщать импульс самоизменения и совершенствования.

* Как заметил немецкий социолог К.Оффе, движущей силой рыночных преобразований может быть у нас то, что "в западных странах было обнаружено только со временем как положительный функциональный побочный эффект экономического порядка, основанного на свободной собственности, а именно — то обстоятельство, что эффективный экономический механизм служит, по крайней мере в целом и в конечном счете, общему интересу общества" (8).

"Целью политического равенства, —" пишет известный американский философ М.Уолцер, — выступает общество, свободное от господства. Это есть светлая надежда, выраженная словом "равенство". Это не надежда на устранение различий; нам не нужно быть одинаковыми или обладать одинаковым количеством одних и тех же вещей. Люди равны (в отношении всех важных нравственных и политических целей), когда никто не обладает средствами господства или не контролирует их" (9).

Есть ли такой идеал в сознании россиян? Есть ли стремление к его достижению при ясном понимании его недостижимости? Полученные нами данные дают все основания ответить на эти вопросы утвердительно. Однако основной вопрос — как именно будет осуществляться такое стремление, удастся ли избежать при этом рез­ких столкновений интересов, остается пока открытым. Потому что нынешнее согла­сие в понимании равенства очень непрочно и неустойчиво: уже одно то, что это согласие распространяется не только на близкие по содержанию, но и на взаимоиск­лючающие формулировки, меньше всего настраивает на благодушие.

3. ТЕРПИМОСТЬ (ТОЛЕРАНТНОСТЬ)

Терпимость — один из главных, определяющих, конституирующих принципов либерального мировоззрения. Не так уж далек от истины американский политиче­ский философ Ст.Холмс, когда утверждает: "Либерализм начинается не с эгоисти­ческого интереса, как твердят учебники, но скорее с ограниченного нормой справед­ливости права быть иным" (10).

Если следовать логике Дж.Ст.Милля, то терпимость одновременно соединяет, вбирает в себя другие ценности либерализма и выступает условием их реализации. Терпимость вбирает в себя свободу (в обществе, где нет свободы выбора убеждений и поведения, вопрос о терпимости просто не встает), равенство (прежде всего перед законом, гарантирующим возможность сосуществования разных типов сознания и стилей жизни) и многообразие (чем больше общественных сил включено в "свобод­ную игру", тем более актуальным становится требование "не мешать", "оставить в покое"*). В то же время значимость этой ценности, наличие запроса на нее зависит от целого ряда обстоятельств и условий; одного лишь многообразия интересов, убеж­дений, жизненных стилей, даже в сочетании с юридически гарантированной свобо­дой их выбора, для этого недостаточно. Так, нет никаких оснований говорить о терпимости (равно как и о нетерпимости) при отсутствии неприятия позиций одних людей и групп другими, акцентированного критического отношения к мнению "дру­гого". В данном случае речь может идти о свободе взглядов и действий каждой из сторон, но никак не о толерантности. Разговор о терпимости бессмысленен и тогда, когда ни у кого нет возможности воздействовать на других (посредством ограни­чений, запретов и т.п.). Если я не могу ограничить или ликвидировать вашу свободу, то говорить о моей терпимости к вашим взглядам нелепо; проблема толерантности как особая социальная и политическая проблема тут просто не возникает. Не встает она и при неразвитости активной приверженности людей и групп своим ценностям и готовности их отстаивать. Без такой приверженности трудно представить и крити­ческое отношение к ценностям других, а его отсутствие создает поле взаимного безразличия, индифферентности. Читателя, не забывшего о том, что ценность тер­пимости актуализирована в сознании россиян еще слабее, чем ценность равенства, просим обратить самое серьезное внимание на этот перечень условий, без соблюде­ния которых вопрос о терпимости лишен сколько-нибудь конкретного и содержа­тельного значения.

Толерантность и индифферентность — не просто различные, а взаимоисключаю­щие понятия. В своих развитых формах толерантность предполагает не пассивное безразличие, а активное взаимопризнание оппонентов именно в качестве оппонен-

* Мы не касаемся здесь особого (и сложного) вопроса о том, можно ли считать соблюдение требования "оставить в покое" (а именно так обычно понимают терпимость) оптимальным способом развития общественного многообразия. Отметим лишь, что его реализация нередко способствует не развитию отдельных элементов многообразия, а их исчезновению, как в случае с некоторыми языками и культурами (валлийская проблема в Британии — хороший тому пример). Отсюда часто делается вывод, что сохранение, а тем более развитие многообразия требует чего-то большего, а именно "положительных", "утверждающих" действий, в том числе и со стороны государства Такой ход мысли дал толчок для разработки концепции "позитивной толерантности" и попыткам воплотить ее в жизнь на уровне государственных решений (11).

тов, каждый из которых привержен не только своим собственным ценностям, отли­чающим его от других, но и общей для всех ценности свободы. Говоря иначе, отста­ивая свои ценности, считая их "истинными", а убеждения другого — заблуждения­ми, я оцениваю свою "истину" ниже свободы другого самому осуществлять свой выбор. hо тем самым я признаю и нечто еще более важное. Я признаю, что ценности настолько многообразны, что они не могут быть идеально согласованы друг с другом, а тем более — получить законченное органическое воплощение в каком-либо чело­веке или общественной группе*.

И при всем том толерантность не может быть безбрежной. Она не может распро­страняться дальше границы, за которой терпимость ко всему многообразию обще­ственных элементов начинает угрожать единству этого многообразия**. Суть толе­рантности как практической проблемы состоит в том, чтобы максимально расширять общественное многообразие при соблюдении базисных правил, гарантирующих со­хранение жизнеспособности общества***.

Учитывая все сказанное, удручающей выглядит не только степень актуализации ценности терпимости в сознании россиян; не вызывает оптимизма и то, как они понимают эту ценность. Рассмотрим сначала их реакцию на три формулировки, одна из которых означает, если можно так выразиться, терпимость без берегов, а две другие отрицают эту формулировку, ограничивая зону толерантности некоторыми привычными слуху россиян "базисными правилами".

Таблица 6 (данные в%)

* По сути, это один из решающих аргументов в пользу либеральной концепции толерантности, в классической форме представленный И.Берлиным (12).

** Даже сторонники минимального государства, считающие, что оно должно сохранять нейтралитет по отношению ко всем ценностям, не рискуют лишать его права обеспечивать соблюдение некоторых основополагающих, базисных правил социального взаимодействия. "При любой возможной интерпретации требование нейтральности государства не может быть требованием его нейтральности по отношению абсолютно ко всему, что могут пожелать люди, или всему, что они могут считать соответствующим их пониманию блага. Это — всего лишь требование нейтральности в некоторых пределах" (13, с. 118).

*** В истории Запада нового времени просматривается отчетливая тенденция именно такого развития базисных правил и лежащих в их основе ценностей и ориентации: если Локк отказывался распространять принципы толерантности на папистов и атеистов, то сегодня подобное сужение многообразия никому не приходит в голову, но зато остро дебатируются, скажем, вопросы о толерантности по отношению к сексуальным и культурным "меньшинствам".

Довольно заинтересованная реакция на первую формулировку может создать впечатление, что идея терпимости достаточно глубоко укоренена в российском об­ществе. Но это, к сожалению, не так. Согласие с абсолютно и заведомо нереалисти­ческой версией терпимости свидетельствует о том, что мы имеем дело с проявлением безразличия, индифферентности, но никак не толерантности в том смысле, о котором говорилось выше. Индифферентность, прививавшаяся десятилетиями и закреплен­ная в житейской формуле "не высовывайся!", может превратиться во вседозволен­ность (по крайней мере в мыслях) после того, как "высовываться" стало безопасно.

Не удивительно, что самый большой спрос на "толерантность без берегов" обна­руживается в группах (предприниматели, фермеры, рабочие, учащиеся и студенты, а лидируют здесь "либералы"), где сильны анархистские настроения или, пользуясь принятой нами терминологией, сильны позиции "нелиберального индивидуализма". Правда, в этих группах много людей, которые по своим ориентациям ближе все же к "экономическому либерализму". У них (впрочем, не только у них) повышенный спрос на "терпимость без берегов" может быть связан с воспоминаниями о тоталита­ризме, когда многие мнения и взгляды запрещались. Но аналогичная причина (толь­ко в связи не с прошлым, а с настоящим) могла вызвать согласие с первой формули­ровкой и у значительной части представителей "традиционно советского" типа — руководителей колхозов, колхозников, пенсионеров. Не исключено, что нынешняя политика средств массовой информации выглядит в их глазах необъективной, пред­взятой по отношению к тем идеям, которые им близки.

Только в двух группах (управленцы и военные) противников ''терпимости без берегов" оказалось больше, чем сторонников. Быть может, это вызвано тем, что им не только пришлось пережить шок "перестроечных" лет, когда слова "бюрократия" и "военщина" стали чуть ли не ругательствами, но и, по роду профессии, приходится и сегодня отвечать за последствия распространения тех или иных мнений и взглядов.

Но в целом, повторим, ценность толерантности в строгом смысле слова россий­скому обществу еще не близка: не потому, что оно отличается сверхтерпимостью, а потому, что частные и групповые интересы в нем еще не дифференцировались (точнее, дифференцировались слабо), различные элементы общественного многооб­разия не успели зажить самостоятельной жизнью и в сознании разных групп и слоев реальными и обязательными по-прежнему выглядят лишь взаимоотношения с госу­дарством, а не с другими группами и слоями. А это, в свою очередь, означает, что голосуя за "толерантность без берегов", представители той или иной группы имеют в виду лишь терпимость (со стороны государства) по отношению к самим себе, не беря в расчет и не продумывая всех последствий того, что она распространяется и на других и что интересы этих других могут резко расходиться с их собственными.

Слабое соотнесение идеи терпимости с жизнью, с ее реальными проблемами и конфликтами приводит к тому, что различия между группами в отношении к этой идее, как правило, незначительны. А это, в свою очередь, объясняет, почему реакция на нее еще меньше способна выявить различия между типами сознания, чем реакция на ценность равенства. Отношение ко второй и третьей формулировкам в этом смысле еще показательнее: лишь учащаяся молодежь более или менее заметно отли­чается от других в восприятии второй формулировки и — вместе с предпринимате­лями — третьей. Очевидно, в этих группах настороженнее, чем в других, относятся к ограничениям терпимости с помощью ссылок на угрозу общественных беспорядков или несоответствие тех или иных мнений нормам и принципам морали, потому что улавливают в таких ограничениях словесное и смысловое сходство с прежними запретами, когда "общественный порядок" и "принципы морали" толковались сколь угодно широко и исключительно по усмотрению властей. Если это так (а это может быть и не совсем так, учитывая, что данные группы отличаются не только особой нелюбовью к тоталитаризму, но и повышенной склонностью к анархической вседоз­воленности) , то такие опасения по меньшей мере не беспочвенны.

Конечно, само по себе согласие на ограничение терпимости, если она ведет к нарушению гражданского мира, не только оправдано, но и необходимо во имя соблю­дения самого принципа терпимости*. Но в современном российском обществе, где идея частного права, как мы пытались показать в первой части статьи, укоренена очень слабо, где идея законности воспринимается еще в значительной степени по-старому, ограничения зоны терпимости во имя сохранения "порядка" могут стать простой (и привычной по прошлым десятилетиям) ликвидацией отдельных элемен­тов общественного многообразия с помощью действий, ведущих в сторону и от тер­пимости, и от либерального устроения государственно-политических институтов вообще.

* В своем "Опыте о веротерпимости", заложившем фундамент либеральной концепции толерантности, Локк писал о том, что правитель "может подавить, ослабить или распустить любую партию, объединенную вероисповеданием или чем угодно еще и явно опасную для правительства, используя при этом все те средства, каковые окажутся наиболее удобными для сей цели, чему он сам есть судья, и не будет отвечать в ином мире за то, что скрыто, в меру своего разумения, делает для охранения и спокойствия своего народа" (2, с. 78-79).

Примерно то же самое можно сказать об ограничении толерантности, исходя из моральных соображений. Любые, даже самые "нейтральные", базисные правила предполагают те или иные представления о том, что есть добро и благо. Но, чтобы ради них согласиться на ограничение толерантности, надо быть уверенным, что речь идет не о частных и групповых, а о всеобщих, универсальных представлениях. Не менее важно и другое: насколько переводимы (и переводимы ли?) такие моральные представления и предписания на язык общих для всех прав, которыми и определя­ются границы толерантности в данном обществе в данное время. Показательно, что на Западе, к примеру, легальные действия против порнографии обосновываются не столько ее аморальностью, сколько тем, что она, цитируя известное постановление городского совета Миннеаполиса (США) от декабря 1983 г., "нарушает права жен­щин" (13, с. 128).

Есть ли основания утверждать, что российские граждане, почти единодушно соглашающиеся на ограничение толерантности ради сохранения чистоты моральных принципов, руководствуются либеральными соображениями о правах своих сооте­чественников? Помня об их представлениях о частном праве вообще и праве собст­венности — в частности, усомнимся в этом. А чтобы понять, оправданы ли эти сомнения, посмотрим, как наши респонденты реагируют еще на две формулировки толерантности, либеральная направленность которых, в отличие от предыдущих, несомненна.

Таблица 7 (данные в%)

Реакция на первую из этих формулировок вроде бы полностью должна развеять все высказанные выше сомнения. Границы терпимости очерчены точно и в строгом соответствии с современными либеральными представлениями. И все же очень уж большого оптимизма полученные данные не вызывают. Смущают и крайняя незна­чительность, почти отсутствие различий между группами в отношении к данной формулировке и — еще больше — то, что за этим стоит. Стоит же за этим, как нам представляется, все то же: слабая дифференцированность и проявленность частных и групповых интересов, а следовательно, размытость, неакцентированность частных и групповых прав, несоотнесенность своих прав с правами других, а всех их — со всеобщими, универсальными правами, одинаково распространяющимися на все эле­менты общественного многообразия. Да и откуда этому взяться, если идея важней­шего из таких универсальных прав — права собственности — находится у большин­ства россиян на периферии сознания?

Реакция на вторую (и последнюю) формулировку толерантности в какой-то степени подтверждает эти предположения, которые, разумеется, требуют проверки в ходе других, более тонких исследований. По своему смыслу данная формулировка почти не отличается от предыдущей, но ее особенность и преимущество в том, что она отсекает возможность по-разному толковать сами права, лишать их универсаль­ности, одинаково распространяющегося на всех единого содержания. Быть терпимым к тому (и только к тому), что само отличается терпимостью, — это и есть не что иное, как признание равного права на непохожесть, на инаковость и — в то же время — признание допустимости лишь такой непохожести, которая не противоречит данно­му универсальному принципу.

Нетрудно заметить, что степень согласия со второй формулировкой значительно ниже, чем с предыдущей. Можно, пожалуй, сказать, что здесь отношение российско­го общества к ценности толерантности схватывается точнее, но не потому, что в отличие от первой вторая формулировка затрагивает какие-то конкретные права и интересы (не думаем, что респонденты это осознают), а прежде всего потому, что она для многих оказалась непонятной. Непонятной же она оказалась потому, что реаль­ного опыта согласования интересов и прав у большинства людей нет, а иного способа, кроме как через собственный опыт, привнесения идей и ценностей в массовое созна­ние пока не придумано. Если вы скажете, что это возможно также через культуру и образование, то будете правы, но наши данные как раз и фиксируют, наряду с плохим пониманием данной формулировки, неодинаковую степень такого понимания (или, если угодно, непонимания) в элитных и массовых группах.

Здесь-то и выясняется, что на духовно-культурном уровне идея терпимости ока­зывается способной выполнять роль пусть и слабого, но все же индикатора, выявля­ющего и фиксирующего различия между разными типами сознания. Вряд ли случай­но, скажем, что больше всего затруднившихся определить свое отношение ко второй формулировке оказалось в массовых группах "традиционно советского" типа, а именно — среди пенсионеров и колхозников. Вряд ли случайно и то, что ближе всех к ним оказалась учащаяся молодежь: будучи по своим воззрениям одной из самых "антисоветских", учащиеся и студенты едва ли ни ярче всех воплощают в себе некоторые особенности "нелиберального индивидуализма", склонного к подмене терпимости анархической вседозволенностью.

Что касается новых и старых элит, в той или иной степени тяготеющих к "эконо­мическому" либо "социальному" либерализму, то тут рядом оказались столь разные по своим ориентациям группы, как предприниматели и военные (напомним, что в отношении к "терпимости без берегов", например, они находились на разных полю­сах) . Но и это свидетельствует лишь о том, что реакция на последнюю формулировку — хороший индикатор не только различий между типами сознания, но и их сходства.

Задумаемся: что означает в данном случае близость предпринимателей, военных, директоров, демонстрирующих повышенную заинтересованность в "терпимости к терпимым"? Она означает, что такое понимание толерантности больше всего свой­ственно представителям групп, отличающихся высоким уровнем образования и свя­занных в своей практической деятельности с руководством коллективами людей, которые представляют сегодня то самое конфликтное многообразие, без которого формирование толерантности в строгом смысле слова невозможно. Близость старых и новых элит означает также, что ценность толерантности, особенно в ее либераль­ной версии, очень слабо идеологизирована — в отличие от свободы и даже равенства*. Нетрудно заметить, что различия между этими группами тем значительнее, чем значительнее степень идеологизации того или иного вопроса, которая, в конечном счете, уходит корнями в определенное представление о групповых интересах. Пока­зательно, что самый высокий рейтинг "терпимости к терпимым" — среди "либера­лов", в сознании которых мы находим едва ли не самый резкий разрыв между идеологией и интересами, или, что точнее, их весьма специфическое взаимодействие посредством почти полного растворения интересов в идеологии: первыми, разумеет­ся, не пренебрегают, но их удовлетворение воспринимается, главным образом, как результат практического воплощения второй и потому отнесено в будущее.

* Напомним, что и в отношении к свободе и равенству позиции старых и новых элит оказывались близки друг к другу прежде всего тогда, когда речь шла о наименее идеологизированных версиях этих ценностей (таких, скажем, как равенство только перед законом).

Наконец, последнее, самое, может быть, важное. Если хоть в какой-то мере верна наша исходная гипотеза, что к восприятию ценностей "экономического либерализ­ма" предрасположены новые элиты, а либерализма "социального" — старые, то их близость в понимании либеральной версии толерантности свидетельствует о том, что сегодня терпимость уже может служить индикатором различий между либеральным и нелиберальным типами сознания, но не способна стать индикатором различий между различными типами самого либерализма*. Мы можем здесь видеть, что спе­цифически "социал-либеральное" прочтение толерантности, предполагающее не просто "оставление в покое", а целенаправленную деятельность общества и государ­ства по поддержанию и развитию социально-политического многообразия, еще не успело войти даже в сознание элит и отделиться в нем от понимания в духе "эконо­мического либерализма". Впрочем, мы лишний раз наблюдаем здесь и другое: про­блема толерантности, как и проблема равенства (и даже в большей степени, чем проблема равенства) — это для России проблема не столько настоящего, сколько будущего.

 4. ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ

В экономических теориях либерализма не прекращается давний спор о допусти­мых и желательных масштабах распространения частной собственности, о сферах, в которых она уместна, а также о том, достаточно ли свободы частной собственности для развития общества как органической системы**. Но в данном случае собствен­ность интересует нас главным образом как категория не экономического, а полити­ческого мышления, как политическая ценность. В этом отношении, как уже отмеча­лось, основной водораздел между различными версиями либерализма обнаружива­ется в представлениях о том, можно ли считать частную собственность основной, "базисной" ценностью, либо же она представляет собой лишь одну из ценностей, равноправную с другими или даже подчиненную какой-то другой "базисной" цен­ности (прежде всего — свободе).

Не углубляясь в содержание этих споров (свою позицию мы высказали выше), обратимся к тому, что нас непосредственно интересует, — к представлениям россиян о роли и значении частной собственности в общественной жизни. В какой-то степени это прольет свет и на их представления о месте собственности среди других ценно­стей, ее ранге в их иерархии.

При всем том, что ценность собственности, как мы помним, актуализирована в сознании очень слабо (даже слабее, чем равенство, хотя и несколько сильнее, чем терпимость), отношение к ней, пожалуй, рельефнее, чем что-либо другое, выявляет различия между выделенными нами типами сознания россиян. Лучше всего это просматривается в реакции респондентов на две формулировки, в которых роль собственности и собственников истолковывается в максимально выигрышном для них духе.

*Внимательный читатель не мог не заметить, что "терпимость к терпимым" свойственна и такой "традиционно советской" группе, как председатели колхозов. Тут, похоже, перед нами примерно то же явление, которое мы наблюдали в отношении старых элит к "функциональному коллективизму". Не исключено, что "терпимость к терпимым" поддается интерпретации и в "традиционно советском" духе.

** Ответ на последний вопрос имеет решающее значение при размежевании "кейнсианского" ("социал-либерального") и "хайековского" (либерал-консервативного или "экономико-либерального", по нашей терминологии) течений либерализма. Знаменитый тезис Дж.М.Кейнса о "конце laissez-faire" - не что иное, как вывод, вытекающий из отрицательного ответа на данный вопрос.

Таблица 8 (данные в%)

Мы здесь впервые можем наблюдать, как представители формирующегося част­ного сектора — предприниматели и фермеры — не только оказались рядом, но и (особенно заметно это в отношении первой формулировки) на приличном расстоя­нии от других групп. С точки зрения используемой нами типологии это более чем естественно: именно в данных двух группах преобладает "экономике либеральный" тип сознания, а он, в свою очередь, и отличается доминированием ценности частной собственности над всеми остальными. Несколько неожиданным, если говорить о реакции на первую формулировку, выглядит другое: не столь уж значительная степень отрыва предпринимателей и фермеров от остальных групп.

Конечно, почти 2/3 представителей частного сектора, согласных с этой формули­ровкой (в других социальных группах доля не превышает половину), — цифра вполне достаточная для вывода о том, что у собственников (или собирающихся ими стать) отношение к собственности существенно отличается от отношения тех групп, где ее высокий рейтинг обусловлен не текущими интересами, а идеологическими представлениями и ожиданием будущих перемен. Более того, тут хорошо видно, что как только речь заходит о бесконтрольности собственности и безграничности полно­мочий и прав ее владельцев, в группах несобственников, где сильны настроения в духе "экономического либерализма" или "нелиберального индивидуализма" (уча­щиеся и студенты, рабочие, безработные, "либералы"), появляется определенная настороженность. И все же число сторонников "экономического либерализма" среди представителей частного сектора, для которых только такое мировоззрение, каза­лось бы, и должно быть органичным, меньше, чем мы ожидали. Ведь в своих наиболее "чистых" проявлениях, например, у Г.Спенсера, "экономический либерализм" не признает даже таких ограничений права собственности, как взымание государствен­ных налогов для устройства публичных библиотек и музеев. С этой точки зрения частная собственность в принципе не подлежит никаким ограничениям. Если же наши предприниматели и фермеры согласны с этим утверждением лишь большинст­вом в неполные 2/3, значит, немалая их часть идеологии "экономического либера­лизма" (не говоря уже о "нелиберальном индивидуализме") не разделяет. Почему это так и что за этим скрывается, — вопрос особый, требующий специального изуче­ния. Некоторые предположения на сей счет мы выскажем чуть ниже.

С другой стороны, чем объяснить, что, при всей настороженности по отношению к первой формулировке, с ней солидаризировалась почти половина опрошенных рабочих, значительные слои колхозников, бюджетников, безработных, учащейся молодежи (во всех этих группах согласных оказалось больше, чем несогласных)? Ведь ничем не ограниченная свобода частной собственности означает, как минимум, ликвидацию всего фабричного и трудового законодательства, всех форм професси­ональной организации, социального страхования и т.д.* К этому ли стремятся многие наши рабочие, колхозники и представители других массовых групп (разговор о старых элитах пока отложим)? Как можно истолковать подобную реакцию, идущую вразрез с интересами?

Проще всего, конечно, сослаться на причину, на которую мы уже не раз ссылались в других случаях: соглашаясь на неограниченную свободу собственности, люди де­монстрируют свое неприятие коммунистического тоталитаризма. В обществе, только что вышедшем из состояния безграничной несвободы частной собственности, послед­няя неизбежно становится для многих идеологическим символом всего, к чему стоит стремиться. И так будет до тех пор, пока институт частной собственности не сложится и не заработает — прежде всего в сфере производства, пока не станут очевидными все следствия такого перехода, который сам по себе вовсе не ведет к возникновению идиллической гармонии между собственниками и несобственниками, не обеспечива­ет автоматически свободу, достаток и достоинство последних.

Но и это объяснение все же мало что объясняет. Да, многие представители массо­вых групп не понимают, что они готовы поддержать, да, их сознание является неистинным, идеологизированным, "превращенным", если пользоваться философ­ским языком. Однако главный вопрос остается открытым: какие именно реальные интересы проявляются в этой превращенной форме? Чего ждут и на что надеются люди? И что лучше для дела рыночных реформ — укреплять их в их иллюзиях или называть вещи своими именами?

На наш взгляд, суть проблемы заключается в том, что массовое сознание россий­ского общества не научилось отличать право собственности от права на собствен­ность. Право на собственность — это гарантированное право каждого члена обще­ства обладать какой-то минимальной собственностью, которая призвана обеспечить его независимость и свободу**. Что касается права собственности, то оно лишь свидетельствует о том, что свобода владения собственностью не знает сословных ограничений, что эта свобода гарантируется юридически, как право, которое опре­деленным образом связано с другими правами. Право собственности само по себе ничего не говорит о том, кто владеет собственностью и насколько этот "кто" пред­ставителен (количественно и качественно) для данного общества. Тем более ничего не говорит оно о степени индивидуальной независимости и свободы в этом обществе.

Реальный ход истории (точнее — истории западного капитализма) показал, что право на собственность и право собственности могут не только не совпадать, но и противоречить друг другу. Был даже такой период, когда идея права на собственность приобрела радикальную антикапиталистическую — в политическом и этическом смысле — направленность. Это кажется неожиданным и нелогичным, но, если вду­маться, логика тут есть, причем очень жесткая. Ведь "если собственность существен­на для развития индивидуальной свободы человека, то ею не могут в качестве нена­вистной привилегии обладать лишь немногие — все должны быть собственниками. Таким образом, та же теория естественных прав, которая освятила индивидуальную собственность и разрушила во имя ее замок феодализма, вылилась в противополож­ную концепцию, а именно — в коммунизм. Смысл слова "коммунизм" в XVIII в., в отличие от нынешнего, приобретенного в следующем столетии, был, в сущности, аграрным, его представления были легалистскими и индивидуалистическими..." (16).

* Именно так — как отрицание свободы собственности и договоров — воспринимали все эти законы, организации и системы английские фритредеры и либералы первой половины XIX в Они упорно сопротивлялись введению всеобщего избирательного права, считая, что рабочие неминуемо воспользуются им для введения фабричных законов и прочих недопустимых, с их точки зрения, ограничений частной собственности (15).

** На ранних стадиях развития либеральной мысли идея права на собственность, предполагающая превращение в собственника каждого человека, была важной составляющей либеральных проектов общественного устройства; право на собственность истолковывалось в них как право "естественное". Вот как описывает, например, ход мысли либеральных теоретиков XVIII в. крупнейший историк либерализма Г. де Ружжейро: "Собственность есть независимое от государства естественное право индивида потому, что она представляет ту самую непосредственную сферу его деятельности, без которой его формальная независимость окажется совершенно пустой Только как владелец собственности он является самодостаточным и способным сопротивляться вторжению со стороны других индивидов и государства" (16)

Показательно, что представители раннего либерализма XVIII в. (а в ряде стран с "запоздавшей" промышленной революцией и в XIX столетии) не видели и потому не фиксировали противоречие между правом на собственность и правом собственности. В этом (и, пожалуй, только в этом) отношении они напоминают наших нынешних "радикал-либералов", которые, в свою очередь, могли получить идеологическую поддержку в некоторых слоях общества именно потому, что в массовом сознании право собственности воспринимается нередко как право каждого на владение собст­венностью. Но на Западе подобное отождествление породило действительно великую и действительно либеральную, органичную для доиндустриальной действительности иллюзию: представление о том, что если не в настоящем, то в будущем, сложится общество, в котором собственниками станут все, что именно на это "работает" история. Отсюда, кстати, только и становится понятным, почему идея прогресса была одним из важнейших компонентов либерального мировоззрения той эпохи — без нее просто невозможно было увязать друг с другом свободу, равенство и частную собст­венность.

Возможна ли такая "творческая", исторически созидательная иллюзия в услови­ях переживаемого нами перехода? Ведь российское общество выходит не из феодаль­ного "традиционализма", а из коммунистического тоталитаризма, оставившего по­сле себя не аграрное, а индустриальное общество. Между тем в западных странах, как известно, по мере превращения их из аграрных в индустриальные, борьба за свободу и достоинство человека, за сносные либеральные условия его существования пробивала себе другое русло, совсем не то, которое было предначертано для нее поначалу либеральными идеологами. Не превращение в собственников всех, а орга­низованные коллективные действия несобственников, направленные на ограниче­ние (но не ликвидацию!) права собственности. Неужели этот опыт нам не указ, и мы обречены на то, чтобы повторять давно пройденные другими стадии развития? Может ли старая иллюзия, возникшая в результате отождествления права собственности и права на собственность, иллюзия, сыгравшая не последнюю роль в прорыве Запада в индустриальную цивилизацию, сыграть аналогичную роль в условиях российского индустриального общества конца XX в.?

Конечно, есть свои особые, чисто российские и сугубо сегодняшние причины, обусловливающие именно такое состояние массового сознания и нашей теоретиче­ской "либеральной" мысли. Историческое отрицание права каждого на собствен­ность в нашей стране тоже уже было осуществлено, но — не индустриальным капи­тализмом, а индустриальным коммунизмом. Однако уравнительно-перераспреде­лительная идеология и практика последнего, сочетавшиеся с "нелегальными", тща­тельно скрываемыми, но всем известными привилегиями бюрократии, не могли не сказаться на восприятии современного капитализма: утверждение частной собствен­ности стало восприниматься многими как своего рода "черный передел" (т.е. раздача всем поровну) собственности государственной. Только этим можно объяснить ту благосклонность, которую мы наблюдаем в сознании значительного числа предста­вителей массовых групп российского общества по отношению к идее неограниченной свободы собственности.

Но право на собственность, имевшее когда-то глубокие корни не только в созна­нии, но и в жизненном укладе крестьян и ремесленников доиндустриальной эпохи, не способно дать даже начальный ценностный и психологический импульс рыночным реформам в обществе индустриальном, где аграрный вопрос, при всей его важности, уже не может считаться эпохальным, а его решение является производным от реше­ния вопроса промышленного. Более того, если параллели с Западом хоть в какой-то степени допустимы для России, то можно предположить, что эта ориентация на превращение всех в собственников — и как раз по мере действительного утверждения права собственности — будет приобретать антикапиталистический, уравнитель­но-коммунистический характер (в духе европейского XVIII в.). И поскольку ника­ких серьезных исторических задач в России конца XX в. на пути уравнительного перераспределения собственности решить нельзя, поскольку само такое перераспре­деление приведет лишь к передаче собственности в руки немногих (об этом красно­речиво свидетельствует опыт ваучерной приватизации), то любые попытки поддер­жать и укрепить иллюзию превращения в собственников всех и каждого (или даже веру в возможность такого превращения) будут сопровождаться прямо противоположным — ростом антисобственнических, антирыночных, "социалистических" на­строений.

Перед российским обществом стоят сегодня три задачи: приватизация собствен­ности, предполагающая, что последняя обретет нового реального владельца; обеспе­чение управляемости собственностью, что намного важнее и сложнее, чем разгосу­дарствление и формальная приватизация; и, наконец, создание общественных меха­низмов ограничения права частной собственности без отрицания его как такового (т.е. механизмов "государства всеобщего благоденствия", поддерживаемого струк­турами гражданского общества), что предполагает коренную переориентацию обще­ственного сознания, а именно — четкую акцентировку в нем наряду с проблемой собственности проблемы наемного труда. Последнее особенно важно, учитывая ту роль и то место "труда" в советской ментальности, о которых шла речь в первой части статьи. Но так как эти задачи не решены, согласие многих представителей массовых групп с заведомо нереалистичной и противоречащей их интересам идеей неограни­ченной частной собственности можно истолковать как своеобразную реакцию на такую нерешенность, как идеологическую дезориентацию, возникшую из-за отсут­ствия ясных и реалистических ориентации.

Иное дело — настроения элитных групп. Их представители, выступая за ничем не ограниченное право частной собственности, тем самым голосуют прежде всего за свободу ее передела, за максимально удобные и выигрышные позиции на старте приватизации (не исключено, что их настроения передаются части рядовых труже­ников конкурентоспособных предприятий). И здесь важно и интересно не только то, что старые элиты отличаются от новых, о чем мы уже говорили, но и то, что в самих этих старых элитах обнаруживается расслоение: хозяйственники (директора про­мышленных предприятий и руководители колхозов) относятся к идее неограничен­ного права частной собственности явно благосклоннее, чем работники аппарата управления и военные (они, вместе с пенсионерами, составляют те группы, в которых число несогласных с первой формулировкой превышает число согласных). Это сви­детельствует о том, что в среде хозяйственных руководителей государственного сектора выделяется слой, реально претендующий на статус собственника, и что у этого слоя будут складываться (а быть может, уже складываются) непростые отно­шения как с другими слоями хозяйственников, так и с представителями государст­венной бюрократии и военных.

О том, что дело обстоит именно так, свидетельствует и реакция на вторую фор­мулировку: хотя согласных с ней во всех группах значительно меньше, чем прини­мающих первую, но и здесь директора предприятий и руководители колхозов замет­но отличаются от управленцев и военных. Последние вновь оказались рядом с пен­сионерами, между тем как первые — рядом с предпринимателями и фермерами. Иными словами, внутри старых элит сегодня формируется слой, способный найти общий язык с новыми элитами по одному из ключевых вопросов, — о влиянии собственников на власть, на политику, на принятие государственных решений. Од­нако, с такими традиционно ключевыми для всей советской и досоветской истории слоями, как чиновничество и офицерство, договориться будет, похоже, непросто. Если же учесть, что в массовых группах желающих отдать политическую власть под контроль собственников очень немного, то позиции опирающегося на армию чинов­ничьего класса представляются далеко не слабыми.

Очевидно, собственники и сами это чувствуют; поэтому большинство тех же предпринимателей и не претендует на политическую власть для своего класса. Един­ственная группа, где согласных передать власть представителям собственников боль­ше, чем несогласных, — это сегодня фермеры*. Следует ли отсюда, что у нас форми­руется экономически господствующий класс, малопригодный к политическому вла­ствованию? Первый цикл развития класса собственников в нашей стране был, как известно, пройден еще до 1917 г. Тогда этому классу не удалось встать во главе складывающегося гражданского общества и переломить чашу исторических весов в пользу либерально-демократических сил. А сейчас, почти век спустя — удастся ли?

* Мелкие сельские производители могут мечтать о власти собственников лишь по той причине, по которой о ней мечтали европейские крестьяне доиндустриальной эпохи: говоря о собственниках, они, скорее всего, имеют в виду таких же, как они, мелких производителей, противостоящих крупному землевладению феодального или коммунистического (колхозно-совхозного) типа. В этом смысле мироощущение сегодняшнего российского фермера интересно разве что как отголосок давно ушедших времен, когда мелкий собственник видел в другом человеке такого же, как он сам, мелкого собственника — если не реального, то потенциального.

Это зависит от того, насколько формирующийся класс собственников и претенду­ющие на роль "либералов" и "реформаторов" политические группировки сумеют, в отличие от своих предшественников, найти контакт с окружающей их социальной средой, или, что то же самое, обеспечить не только разрыв, но и преемственную связь с прошлой (в том числе советской) отечественной историей, от того, насколько готовы они принять "социальную" версию либерального мировоззрения. Принять же ее — значит признать, что в индустриальном обществе (даже таком специфическом, как российское) конфликт права собственности с другими правами неизбежен. Се­годня это понимают не только наемные работники развитых стран (не в пример мелкотоварному производителю, в глазах которого собственность, свобода и вся совокупность "прав человека" слиты воедино), но и трезвомыслящие собственники. И если более трети нынешних российских представителей частного сектора не со­гласны с идеей неограниченного права частной собственности, то, быть может, такое понимание проникает и в их среду? Быть может, не так уж чужда им мысль о том, что широкая общественная поддержка реформ не может быть обеспечена без огра­ничения права собственности или, говоря иначе, без согласования права собственно­сти с другими правами и свободами человека?

Такая мысль им действительно не чужда. Мало того: тех, кто ее разделяет, заметно больше, чем одна треть. Об этом можно судить по реакции еще на две формулировки, оговаривающие конкретные условия, когда право собственности должно быть ограничено.

Таблица 9 (данные в%)

Не думаем, что эти данные требуют развернутых комментариев. При всех отли­чиях, порой довольно существенных, между представителями частного бизнеса и другими группами населения, реакция на обе формулировки свидетельствует о до­статочно высокой степени согласия по отношению к вопросу об ограничении собст­венности. По сути, это согласие в оценке итогов и перспектив исторического развития России: ведь если она в свое время "миновала" тот период становления рыночной системы, когда легитимирующей идеей последней выступала слитность частной собственности со свободой и другими правами человека (благодаря чему собствен­ность и могла восприниматься как "неограниченная" и "свободная"), то она "мино­вала" этот период навсегда; воспроизвести его можно разве что в воспоминаниях и идеологических иллюзиях, что мы и наблюдали в доброжелательной реакции на идею неограниченной частной собственности. Сегодня речь может идти лишь о координации права собственности с другими правами и ценностями, что, в свою очередь, требует осознания различий между, пользуясь словами крупнейшего не­мецкого экономиста прошлого века Ф.Листа, "частной экономикой и "национальной экономикой"*: не различая их, считая, что это одно и то же, нельзя обеспечить, кстати, и максимально свободное на данный момент развитие частной собственности.

И все же мы бы не стали преувеличивать значимость сегодняшнего согласия российского общества с "социал-либеральной" версией права собственности. Пото­му что по мере утверждения частной собственности и выявления ее противоречий с другими правами и ценностями, по мере того, как вопрос о ее ограничении и регули­ровании будет становиться вопросом о том, как именно ее регулировать, согласовы­вая разные интересы, будет все очевиднее, что в сознании многих людей "социал-либерализм" — это не столько коррекция крайностей либерализма "экономическо­го", сколько перевод на современный язык (но не преодоление) "традиционно совет­ского" мироощущения.

Едва ли ни самый тревожный симптом этого, как ни покажется странным, мы видим в поразительном единодушии всех старых элит в отношении к последним двум формулировкам при максимально высокой степени согласия с ними. Помня о разли­чиях между позициями старых элит в других вопросах, можно предположить, что корни такого единодушия — не столько в совпадении интересов и ценностей, сколько в недостаточной проявленности общественных противоречий, что, в свою очередь, является следствием слабой укорененности частной собственности и рыночных ме­ханизмов в российском обществе.

5. ГОСУДАРСТВО

В оценках россиянами государства и его роли в общественной жизни специфиче­ски либеральные ценности выделить труднее, чем в оценках других политических понятий и ценностей. И дело тут не в том, что проблемы, так или иначе связанные с государством, слабо освоены или сдвинуты на периферию общественного сознания, — напротив (читатель, знакомый с первой частью нашей работы, мог уже в этом убедиться), они находятся в самом его центре. Дело, скорее, в том, что в России человек либеральных убеждений традиционно относился к государству не совсем так, как либерал (а то и совсем не так, как либерал).

Конечно, между различными течениями в либерализме есть немало отличий в понимании сущности государства, объема его полномочий и смысла деятельности. "Экономический либерализм" предполагает ориентацию на "минимальное государ­ство", функции которого ограничиваются исключительно защитой индивида (от насилия, грабежа, обмана) и предоставлением гарантий исполнения договоров**. " Другой подход, соответствующий "социальной" версии либерализма, исходит из того, что государство призвано обеспечивать гражданам и некоторые "положитель­ные блага" — прежде всего условия, необходимые для развития человеческой инди­видуальности***. Однако все либералы сходятся в том, что государство нельзя рассматривать как демиурга, творца социальной действительности, как силу, опре­деляющую и направляющую всю общественную жизнь. Тезис о ведущей роли госу­дарства в общественной жизни неприемлем для западного либерализма в любой его модификации.

* Суммируя свои рассуждения по этому поводу, Ф.Лист писал: "Как индивидуальная свобода вообще является благом лишь до тех пор, пока она не становится в противоречие с социальными целями, так и частная собственность может разумно требовать неограниченной деятельности до тех пор, пока она соответствует преуспеянию нации" (17).

** Как писал В. фон Гумбольт, "всякое стремление государства вмешиваться в частные дела граждан, если эти дела непосредственно не нарушают права других, неприемлемо... Государство никоим образом не должно заботиться о положительном благе граждан, и поэтому также об их жизни и здоровье, — разве только в тех случаях, когда им угрожают действия других, — а только об их безопасности" (18). Еще более радикальных позиций придерживается влиятельный американский философ Р.Нозик, считающий, что формула "государство — ночной сторож" в ее традиционном понимании является "перераспределительной", т.к. "принуждает некоторых людей платить (в форме налогов — Авт.) за безопасность других". В противовес этому Нозик выдвигает идею "ультраминимального государства", которое "обеспечивает безопасность и гарантирует исполнение договоров только тем, кто оплачивает предоставляемые им услуги" (19).

*** Эта установка была сформулирована предтечей и вдохновителем британского "нового либерализма" Т.Грином. По его словам, "наше современное законодательство... в отношении труда, образования, здравоохранения, включающее разнообразные виды вмешательства в свободу договора, оправдано на том основании, что делом государства является если и не прямое поощрение нравственного добра (ибо это оно не может делать по самой природе нравственного добра), то поддержание условий, без которых свободное осуществление способностей человека невозможно" (20).

В России же, благодаря известным особенностям ее истории, государство играло именно такую роль, причем даже в тех случаях, когда страна пыталась проводить либерально-демократические реформы. Это, разумеется, не могло не сказаться и на российском либерализме. И вовсе не случайно, что "государственная школа" в оте­чественной исторической науке прошлого века, делавшая акцент именно на роли государства как главного агента национальной истории, была создана ревностными либералами*. Иными словами, традиционный российский либерализм, возникший в совершенно иной социальной среде, нежели западный, и в значительной степени отражавший неготовность этой среды для либеральных преобразований, не вписы­вался ни в одну из "западных" версий либерального мировоззрения.

Изменилось ли что-нибудь в настоящее время? Насколько нынешнее обществен­ное сознание россиян готово принять ту или иную "западную" интерпретацию либе­рализма вообще и соответствующее каждой из них представление о роли и задачах государства — в частности? Чтобы ответить на эти вопросы, посмотрим сначала, как население представляет себе роль государства в своей жизни с точки зрения удовлет­ворения трех важнейших и понятных каждому интересов — личного интереса, ин­тереса в согласовании личного интереса с интересами других и интереса в сохранении и укреплении единства общественного целого, большой общности, в которой живет человек.

Таблица 10 (данные в%)

Полученные данные еще раз подтверждают уже отмечавшийся нами факт: в отношении к целям и функциям государства, если те лишены отчетливой социаль­но-экономической окраски, различия между социальными группами почти не свя­заны с превалирующими в этих группах типами сознания (по крайней мере, такие различия почти не просматриваются). И это понятно. Оставив за скобками конкретное содержание интересов и ограничившись самой общей постановкой вопроса о соотношении частных, групповых и общественных интересов и роли государства в их обслуживании, можно получить лишь самую общую картину представлений людей об их взаимоотношениях с государством. Но в переходном, нестабильном обществе эти представления определяются прежде всего той ролью, которую те или иные социальные группы привыкли играть в прежнем государстве, и тем, какую роль оно, в свою очередь, само играло в их жизни.

* Вряд ли случайно и то, что самый ортодоксальный из них — Б.Н.Чичерин, наиболее последовательно отстаивавший суверенитет "приватного пространства" жизни человека, идеи индивидуальной свободы и неподчиненности экономической сферы "нравственным и политическим началам", выдвинул формулу "либеральные меры — сильное правительство" (21).

Вряд ли случайно, скажем, что старые элиты (особенно военные и управленцы) заметным большинством голосов отвергают первую формулировку, а вместе с ней и любые намеки на то, что государство интересует их исключительно с точки зрения личной выгоды. Это происходит именно потому, что они сами в той или иной мере представляли и представляют государство и, соответственно, подобно своим много­численным предшественникам в истории, не могли и не могут не считать свои частные и групповые интересы одновременно и интересами всеобщими. По той же самой причине, наверное, к четырем элитным группам в данном случае примыкает и такое непривилегированное "государственное сословие", как работники бюджет­ной сферы.

Наоборот, в массовых группах, где частный интерес в послесталинский период успел обособиться от государственного, где ощущение брошенности государством и недовольство им не компенсировалось, как в старых элитах, ощущением ответствен­ности (пусть даже чисто формальной), где глубже всего укоренился "двойной стан­дарт" мышления и поведения, согласных с первой формулировкой оказалось больше, чем несогласных. Здесь, кстати, особенно наглядно видно, как близки друг к другу, при всей внешней противоположности, "традиционно советская" ментальность и "нелиберальный индивидуализм": группы, в которых сильны позиции "традицион­но советского" типа сознания (колхозники, в какой-то степени даже пенсионеры, хотя последним, в силу большей привычки к старым идеологемам, навязывавшим представление о превосходстве общего интереса над частным, определить свое отно­шение к первой формулировке оказалось непросто), не очень заметно отличаются от групп, в которых отчетливее всего выражены настроения в духе "нелиберального индивидуализма" (рабочих, безработных, учащихся и студентов).

Иными причинами объясняется казалось бы неожиданная реакция на первую формулировку представителей частного сектора. Если в сознании фермеров мы об­наруживаем наиболее явную предрасположенность оценивать государство, исходя из своих личных интересов, то у городских предпринимателей несогласных с такой оценкой даже больше, чем согласных; в этом отношении предприниматели сближа­ются со старыми элитами, по крайней мере — некоторыми из них. Дело тут, скорее всего, в несходстве "личного интереса" фермеров и предпринимателей. И те, и другие понимают "личный интерес" как интерес непосредственный, сиюминутный*, однако для первых (вернее, большинства из них), особенно остро ощущающих свою зависи­мость от государства, без помощи и поддержки которого им твердо на ноги не встать, реализация такого интереса связана с государством, значительная же часть вторых, занимающихся, как правило, непроизводственной деятельностью, удовлетворяет свои сиюминутные интересы без государства и независимо от него. Городские пред­приниматели больше нуждаются в надежной системе обязательности и доверия, но она, похоже, в их глазах выглядит чем-то более широким и всеобщим, нежели личный интерес. К тому же они претендуют на роль экономически господствующего класса, а любой экономически господствующий класс, дабы утвердить себя полити­чески, должен позаботиться о том, чтобы представить свой интерес как всеобщий.

* Личный интерес может пониматься и по-другому, как интерес, если можно так выразиться, стратегический, заключающийся в сохранении и укреплении (а в наших условиях — и в создании) всеобщей системы обязательности и доверия, без которой невозможно и надежное, а тем более просчитываемое заранее, удовлетворение интереса непосредственного. Однако, судя по всему, такое понимание личного интереса пока очень медленно входит в сознание и наших фермеров, и наших предпринимателей.

Не будем, однако, закрывать глаза и на то, что предприниматели входят в число групп, лидирующих по доле сторонников первой формулировки (по отношению к ней предприниматели расколоты, как никто). Это значит, что многие из них нуждаются сегодня не только в свободе от вмешательства государства, но и в адресной поддержке и протекционизме с его стороны*. Вместе с тем не исключено и другое. Возможно, что значительная часть новой хозяйственной элиты испытывает потребность в захвате определённых сфер государства и превращении их в орудие частных интересов; потребность в своего рода "приватизации" государства. Говоря иначе, широкие слои предпринимателей, будучи реально несамостоятельными по отношению к государ­ству, зависимыми от него, претендуют (и порой небезуспешно) на то, чтобы если и не вытеснить старые хозяйственные элиты из сферы государственного покровитель­ства, то хотя бы занять место рядом с ними. Повторяем: речь идет именно о стремле­нии к захвату государства частными интересами, как это мы уже имели в коммуни­стической ведомственной системе, об оккупации того, что в любом либеральном обществе должно быть стоящей над этими интересами и (по крайней мере в опреде­ленных пределах) независимой от них публичной сферой**.

Правда, идея "приватизации" государства ни в одной из групп (в том числе и среди предпринимателей) не проявляется как доминирующая. Более того, она как бы растворена в идее бесконфликтного согласования интересов, о чем можно судить по высокой степени поддержки второй формулировки. Более или менее заметно выпадают из общего ряда разве что военные, которые, отождествляя себя с государ­ством, считают, очевидно (а их реакция на последующие формулировки показывает, что дело обстоит именно так), что у государства есть задачи поважнее, чем согласо­вание интересов.

Означает ли это, что в российском обществе получило широкое распространение либеральное представление о том, что государство должно в первую очередь поддер­живать (а в наших условиях — и создавать) всеобщую систему обязательности и доверия? Мы бы не рискнули делать столь далеко идущий вывод. Разумеется, согла­совывать противоречащие друг другу интересы — это и значит обеспечивать обяза­тельность договоров. Но люди, проголосовавшие за вторую формулировку, могли вкладывать в нее самый разный смысл. В условиях, когда интересы отдельных групп населения по отношению к друг к другу, как правило, еще не прояснились и соотно­сятся главным образом с мерой благосклонности со стороны государства, идея согла­сования интересов может накладываться в сознании многих на представление о том, что их интересы удовлетворяются плохо, а интересы других — хорошо, и вот это-то и надо ликвидировать в процессе "согласования". При потребительской структуре интересов и слабой проявленности интересов производительных, о чем неоднократно говорилось в наших публикациях в "Полисе", такое предположение по меньшей мере не лишено оснований.

О его небеспочвенности свидетельствует и широкая поддержка третьей формули­ровки — во всех группах, кроме учащихся и студентов, очередной раз продемонст­рировавших повышенную предрасположенность к анархизму, ее приняло более по­ловины опрошенных при, как правило, незначительной доле отвергнувших. Что это означает? Очевидно, не только стремление большинства наших граждан к обще­ственному единству, но и то, что "работа" по обеспечению такого единства возлага­ется ими именно на государство. Но это очень плохо вяжется с идеей самодеятельного гражданского общества, которое посредством ему присущих средств и механизмов обеспечивает "горизонтальное" согласование интересов и тем самым — свое единст­во, уполномочивая государство лишь на представительство и охрану этого единства.

* В подтверждение можем сослаться на заявление группы «Предпринимательская политическая инициатива - 92", по мнению которой "интересы национального капитала должны быть защищены в любой ситуации. Правительством должна быть выработана серьёзная протекционистская политика по отношению к отечественному предпринимательству" (22)

** Опасность "приватизации" публичной сферы, подчинения её частным интересам существует в любом обществе. Вопрос не в этом, а в том, есть ли противодействие этой опасности или, на худой конец, признается ли она таковой общественным мнением и политическими элитами (23).

Если гражданское общество еще не сформировалось, а только складывается, то согласие с формулой единства общества, обеспечиваемого государством, может ужи­ваться с самыми разными, даже взаимоисключающими, представлениями о том, что же конкретно должно представлять собой такое единство. Действительно, о чем идет речь? Об унифицирующем единообразии, на которое ориентирует "традиционно советское" мышление? О политико-правовом скреплении полностью свободных во всем остальном частных интересов, как склонны толковать общественное единство представители "экономического либерализма"? Или, быть может, о единстве на основе некоторых этико-политических целей и ценностей ("социал-либеральная" модель), с которыми должны сообразовываться остающиеся в "ведении" индивида частные интересы? В представлениях о государстве и его функциях найти ответы на эти вопросы нельзя. Ясно одно: в условиях, когда расчленение функций государства и гражданского общества еще далеко от завершения, отношение к государству и его функциям является очень слабым индикатором типологических различий в обществе.

Этот индикатор становится, правда, несколько точнее, когда мы пытаемся выяс­нить отношение населения к функциям государства, касающимся не столько соотно­шения интересов, сколько реализации определенных политических и социально-нравственных целей. Но и в данном случае межгрупповые и типологические разли­чия не очень значительны, о чем можно судить по реакции на формулировки, представленные в таблице 11.

Таблица 11 (данные в%)

На первый взгляд, столь значительная заинтересованность в гарантиях — со стороны государства — соблюдения демократических норм и принципов не совпадает с довольно скромным местом ценности демократии в сознании россиян, о чем мы говорили в предыдущем номере журнала. Но там речь шла, напомним, о степени актуализации в сознании тех или иных ценностей, об их иерархии, их важности и значимости для респондента именно сегодня, сейчас. Здесь же имеется в виду лишь согласие или несогласие с идеей демократии в принципе.

Хотя во всех группах более половины респондентов проголосовали за первую формулировку, различия между группами все же достаточно существенны и, как правило, соответствуют тем типологически значимым различиям, которые мы обна­ружили раньше, рассматривая степень актуализации ценности демократии. Меньше других испытывают потребность в демократии и гарантиях ее сохранения носители "традиционно советского" типа сознания и сторонники "нелиберального индивиду­ализма", больше других — приверженцы той или иной версии либерализма. Обра­тите особое внимание на предпринимателей и директоров, среди которых степень согласия с первой формулировкой наивысшая. Не исключено, что их заинтересован­ность в демократии, помимо уже называвшихся причин (1, с. 81), связана и с тем, что нынешняя "демократия", граничащая временами с демократическим безвласти­ем, оказывается идеальным политическим пространством для перераспределения собственности (как известно, предприниматели и директорский корпус — главные действующие лица начавшейся приватизации).

Нетрудно понять, почему эта формулировка лучше, чем предыдущие, выявляет типологические различия между социальными группами. Слово "демократия" стало одним из символов осуществляемых в стране перемен, оно вызывает живые и конк­ретные ассоциации и с проводимой властями политикой, и с повседневной жизнью и ее проблемами. И если, тем не менее, потребность в демократии и ее защите во всех группах оказалась столь значительной, то это означает, что демократия вовсе не обязательно отождествляется с политикой нынешних "демократов". Более того, по данным наших опросов, сторонники различных политических партий склонны счи­тать демократической именно "свою" партию. А раз так, то впереди нас ждет, возможно, долгое выяснение отношений между многочисленными претендентами на роль "подлинных" демократов.

Примерно то же самое можно сказать и об отношении ко второй формулировке, касающейся роли государства в обеспечении социальной справедливости. И среди населения в целом, и в большинстве групп (кроме предпринимателей, директоров, учащейся молодежи и военных) именно эта формулировка собрала наибольшее число голосов. Такая реакция вполне соответствует высокой степени актуализации этой ценности в сознании россиян, хотя, как и в случае с демократией, согласных с этой формулировкой во всех группах намного больше, чем тех, кто включает спра­ведливость в число важнейших личных жизненных ценностей.

В реакции на вторую формулировку типологические различия между группами проступают не так отчетливо, как в реакции на первую; можно даже сказать, что они смазаны. Причина, очевидно, заключается в том, что даже предприниматели, в сознании которых ценность справедливости актуализирована меньше, чем в любой другой группе (1, с. 80), понимают роль этой ценности в обществе и не рискуют слишком уж резко от нее отмежевываться (аналогичную картину мы можем наблю­дать, кстати, и в среде "либералов"). Кроме того, те же предприниматели могут видеть в себе жертву несправедливости: их душат налогами, они, в отличие от госсектора, лишены льготных кредитов и дотаций. Крайне заинтересованная реак­ция большинства групп на вторую формулировку тем-то и интересна, что она мак­симально сближает в сознании вопрос об отношении к государству и его функциям с вопросом об удовлетворении частных и групповых интересов, не раскрывая их кон­кретного содержания. Поэтому люди, ждущие от государства справедливости, могут иметь прямо противоположные представления о том, в чем она заключается. Отсюда вытекает естественный вопрос, к рассмотрению которого мы и переходим, — вопрос о том, как понимают россияне справедливость, какой конкретно смысл в нее вкла­дывают.

6. СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ПРОГРЕСС

Чтобы выяснить, как понимают наши респонденты справедливость, мы предло­жили им три разных (и взаимоисключающих) толкования этой ценности, из которых нужно было выбрать одно. Вот как распределились ответы респондентов.

Таблица 12 (данные в%)

Эти данные представляются нам чрезвычайно важными, поскольку именно вос­приятие и истолкование справедливости лучше всего показывает, как сочетаются в сознании общие идеологические ориентации и реальные интересы, отвлеченные представления о "светлом будущем" для всех и представления о своем собственном месте в этом будущем. С другой стороны, приведенные данные позволяют лучше понять, почему ценность справедливости в разных социальных группах актуализи­рована неодинаково. Если пенсионеры, скажем, проявляют к ней повышенный ин­терес, то не только потому, что считают происходящие в жизни перемены несправед­ливыми, но и потому, что в значительной части руководствуются тем уравнительным представлением о справедливости, которое утвердилось в советскую эпоху и было глубоко укоренено в истории досоветской; иными словами, многие пенсионеры вы­ступают за справедливость "от имени традиции". И наоборот, если в сознании предпринимателей или, допустим, "либералов", ценность справедливости актуали­зирована очень слабо, то это значит, что свое представление о ней они считают недостаточно укорененным и опасаются, что в наших условиях "от имени справед­ливости" может выступать лишь прошлое, а не будущее.

Нетрудно заметить, что только в двух группах — среди пенсионеров и фермеров — сторонники третьей, "социал-либеральной" — формулировки не собрали относи­тельного большинства голосов (т.е. большинства по сравнению со сторонниками каждой из двух других формулировок). При этом у фермеров они уступили первен­ство приверженцам "экономически либеральной" версии справедливости (распреде­ление благ в соответствии с капиталами и способностями), а у пенсионеров — при­верженцам версии "традиционно советской" (идеал распределения всех благ поров­ну). Особое внимание следует обратить на фермеров — их сдержанное отношение к "социал-либеральной" формулировке поможет нам лучше понять причины ее высо­кой популярности почти во всех остальных группах.

Впрочем, популярность эта, как видим, далеко не одинакова. В группах, где, как у пенсионеров, сильны позиции "традиционно советского" типа сознания (колхоз­ники, руководители колхозов), а также среди рабочих и учащейся молодежи доволь­но велика доля сторонников "уравнительной" формулировки*. Это говорит о том, что зона влияния "традиционно советского" мироощущения значительно шире, чем можно было предположить, анализируя отношение к другим ценностям. Как только связь идеологии и реальной жизни, блага всех и блага отдельного человека становит­ся осязаемой и прозрачной (а по отношению к справедливости она становится именно таковой), так выясняется, что "нелиберальный индивидуализм" и "экономический либерализм" наших массовых групп (исключение, быть может, составляют лишь работники бюджетной сферы) покоится на устойчивом фундаменте "традиционно советских ценностей.

Но главное даже не в этом. Главное в том, что в названных группах приверженцы "социал-либеральной" версии справедливости могут (данное предположение нуж­дается, разумеется, в проверке) по своему мироощущению оказаться близких тем, кто понимает эту ценность в духе уравнительности. Ведь формулу: общественные блага распределяются в соответствии с капиталами и деловыми качествами, но при этом сильные делятся со слабыми, можно понимать и так, что не я делюсь с другими (мне делиться нечем), а другие делятся со мной. Но если данный принцип не распро­страняется человеком на самого себя, то стремление к перераспределению не может не стать безмерным, что возвращает нас все к тому же идеалу всеобщей уравнитель­ности. И именно пример фермеров, повторим, кажется нам очень важным для уяс­нения сути дела, как говорится, от противного.

Фермеры, как никто, зависят от себя, от своего собственного труда и только от него; они хорошо знают, что делиться с ними чем-то никто особенно не спешит. И они (наряду с пенсионерами) собрали в своей среде меньше всех сторонников "соци­ал-либеральной" формулировки и стали абсолютными лидерами по числу привер­женцев распределения благ по капиталу и способностям без всякой "дележки". Можно, конечно, сказать, что они живут представлениями европейских мелких земледельцев двухвековой давности, что их воззрения, будучи узаконенными, ока­зались бы сегодня губительными, в первую очередь, для них самих. В этом смысле городские предприниматели, занимающие второе, после фермеров, место по доле приверженцев "экономически либеральной" формулировки, более реалистичны: готовых добровольно делиться с бедными среди них даже больше, чем неготовых, что само по себе вселяет некоторый оптимизм. Но мы говорим сейчас не о реалистичности или нереалистичности тех или иных настроений, а о самих этих настроениях, причем не у фермеров, а у представителей большинства массовых групп, которые, в отличие от наученных горьким опытом фермеров, надеются, что с ними "поделятся".

Подобные настроения не могут не настораживать уже потому, что сегодня в России дело обстоит плохо не с перераспределением, а с созданием того, что можно было бы перераспределять. И, быть может, вовсе не случайно, что в числе тех немногих групп (таковых всего четыре), где доля сторонников "социал-либерально­го" толкования справедливости выше, чем доля сторонников "экономически либе­рального" и "традиционно-советского" ее толкования вместе взятых, оказались безработные, которые сами ничего не создают. Не следует ли отсюда, что привержен­цы "экономического либерализма", не говоря уже о "нелиберальном индивидуализ­ме" (по крайней мере в массовых группах), готовы выбросить "традиционно совет­ские" стереотипы в окно лишь затем, чтобы в чуть обновленном виде впустить их в дверь?

* У рабочих такое представление справедливости характерно в большей степени для женщин, чем для мужчин, для людей с неполным высшим средним образованием больше, чем со средним и высшим, для лиц среднего возраста больше, чем для молодых и пожилых.

Другие три группы, где число выбравших "социал-либеральный" вариант спра­ведливости превышает совокупную численность отдавших предпочтение двум дру­гим вариантам — директора, управленцы и офицеры. На первый взгляд, они ведут себя вполне логично, в полном соответствии со сложившимся у нас о них представ­лением. Но и в данном случае трудно отделаться от навязчивого вопроса: предпола­гают ли представители этих групп "делиться со слабыми и бедными" сами или же рассчитывают на то, что с ними поделятся другие? И к кому, скажем, причисляют себя и коллективы своих предприятий выбравшие эту формулировку директора — к слабым или к сильным?

Ответить на такого рода вопросы данное исследование возможности не дает; постараемся сделать это в будущем. Однако уже сейчас ясно: "социал-либерализм", получивший довольно широкое распространение в российском обществе, особенно в его элитных группах, представляет собой результат одновременного влияния на умонастроения людей мирового опыта социальной политики XX века и уравнитель­но-перераспределительной отечественной традиции. И если говорить об идеологии реформ в обществе, где роль идеологии столь велика, где она обладает значительной самостоятельностью по отношению к реальным интересам и, соответственно, значи­тельной независимостью от них, где глубоко укоренена именно социальная (а не национальная или какая-либо другая) идея, то такой идеологией, повторим еще раз, может быть только "социал-либерализм". Конкуренцию ему, как уже неоднократно говорилось, способен составить лишь "национал-социализм" с имперской окраской.

Духовно-культурный потенциал "социал-либерализма" важно не растерять еще и потому, что наибольшее распространение эта идеология получила в самых разви­тых и перспективных слоях нашего общества. Речь идет не только об элитных группах, но и просто о людях с высшим и незаконченным высшим образованием, среди которых сторонников "социал-либерального" варианта справедливости за­метно больше, чем среди людей с относительно низким уровнем образования. Не менее существенно, что "социал-либералы" заметнее всего представлены в возраст­ной группе от 20 до 40 лет.

Почти не отличаясь от приверженцев "экономико-либеральной" версии справед­ливости в отношении к хозяйственным преобразованиям (их реформаторский потен­циал если и меньше, то не намного), "социал-либералы" несколько превосходят представителей "экономического либерализма" в степени политической активно­сти, информированности и напряженности духовной жизни вообще. Именно в их среде самый высокий рейтинг таких ценностей, как "культура" и "духовность", именно они больше всех озабочены "восстановлением традиционных российских духовных ценностей", увеличением средств, выделяемых на культуру и образова­ние, поддержкой отечественной науки и предотвращением утечки умов за границу. Если этот идеологический капитал будет растрачен впустую (а расточительность, с которой он растрачивается, просто поразительна), если не удастся создать экономи­ческий механизм, позволяющий сохранять его, то нас ждут, мягко говоря, не лучшие времена. Органический российский идеализм в любом случае найдет себе политиче­ское воплощение, обретет политическую форму. Весь вопрос в том, какой она будет.

О том, что этот идеализм действительно имеет место, по крайней мере, в опреде­ленных слоях населения, красноречиво свидетельствует и восприятие россиянами такой ценности, как прогресс*.

* Мы сознательно не включили в предложенный список такие варианты ответов, как "уменьшение преступности" и "формирование рынка". Первый из них, судя по нашим опросам, всегда выходит по числу согласных на одно из первых мест, но не позволяет уловить различия между социальными группами — преступность вызывает озабоченность всеобщую и повсеместную. Что касается "формирования рынка", то связанный с этим круг проблем, как нам кажется, был достаточно полно раскрыт в разделе "Частная собственность".

Таблица 13 (данные в%)

Если следовать логике американского социолога Р.Инглехарта — пионера эмпи­рических исследований наметившегося в последние десятилетия на Западе сдвига от "материальных" ценностей к "постматериальным", то российское общество нахо­дится еще на той стадии, когда в сознании преобладают "материальные" установки (во всех группах — кроме "либералов" — большинство респондентов самым значи­мым показателем прогресса назвали рост материального производства). Такое — "традиционно буржуазное" — сознание предполагает, что глагол "иметь" (что-то и столько-то) несравнимо важнее глагола "быть" (кем и каким). Вопрос, однако, в другом: можно ли в наших условиях рассматривать ориентацию на рост производства как свидетельство широкого распространения "материальных" ("буржуазных") ценностей?

Будь так, вряд ли бы наименьшую заинтересованность в росте материального производства продемонстрировали материально самые ущемленные и зависимые группы населения — безработные, учащаяся молодежь и пенсионеры. Очевидно, сам по себе такой рост не воспринимается как источник повышения благосостояния всего населения. Показательно, что очень уж большого интереса к росту материального производства не проявили не только неработающие, но и группы, занятые в народном хозяйстве, управлении и других сферах жизнедеятельности общества. Здесь выделя­ются руководители промышленных и сельскохозяйственных предприятий, которые связаны с производством профессиональной ответственностью. Их благополучие действительно во многом зависит от "роста производства" — самого по себе, незави­симо от того, способствует ли он повышению благосостояния всех или нет (в этом отношении к ним примыкают городские рабочие).

Сдержанность же (точнее — еще большая сдержанность) других групп может быть объяснена и тем, что в наших условиях "материальные", "буржуазные" цен­ности очень слабо ассоциируются с изменениями в производстве, т.к. в сознании отсутствует какая-либо связь между индивидуальным трудовым вкладом, результа­том коллективной деятельности и личным доходом. Люди успели привыкнуть к тому, что уровень дохода гораздо больше зависит от надежности и прочности клиенталь­но-патронажных отношений с государством или правящими кланами, а в последнее время — от способности присвоить обломки развалившейся хозяйственной системы. Поэтому очень важно осознавать, что даже многие из тех, кто главным показателем прогресса называет развитие материального производства (скажем, треть предпри­нимателей и фермеров, но не только они), имеют в виду первоначальное преобразо­вание, реформирование этого производства, а те, кто выбрал другие, "нематериаль­ные" показатели, вполне могли считать, что именно от этих показателей и зависит в первую очередь совершенствование производства.

В современном российском обществе шире всего распространены не "материаль­ные" ("буржуазные") и не "постматериальные" ценности (последние не могут воз­никнуть и сколько-нибудь значительно развиться в бедной стране, не прошедшей стадию "массового потребления"), а такие нематериальные ценности, которые яв­ляются идеологической, духовно-культурной формой движения к обществу, способ­ному удовлетворять постоянно меняющиеся материальные потребности. Естествен­но, что этот специфический идеализм, шире всего распространенный в наиболее идеологизированных группах ("либералы", учащиеся и студенты), пришелся ко двору представителям новых хозяйственных укладов, где он используется как оправ­дание (а нередко и как мотивация) более чем прозаической реальной жизнедеятель­ности. Наоборот, группы, где преобладают ценности "традиционно советского" типа или "нелиберальный индивидуализм", а степень идеологизации относительно неве­лика (пенсионеры, председатели колхозов, колхозники, рабочие, безработные), больше других озабочены проблемой справедливого распределения материальных благ. Интересно, что именно в этих группах и только в них (кроме безработных) доля людей, судящих о прогрессе на основании "материальных" показателей (рост про­изводства, справедливое распределение произведенного) превышает общую долю тех, кто отдает предпочтение показателям духовно-культурного свойства.

Среди последних есть сторонники как "социал-либерализма", так и либерализма "экономического". Отделить их друг от друга в данном случае довольно сложно, поскольку респонденты могли выбрать только один вариант ответа. И все же опреде­ленная закономерность прослеживается: если приверженцы "экономического либе­рализма" — а это, в первую очередь, предприниматели и фермеры — отдают явное предпочтение свободе (читай: свободе собственности) перед нравственностью, то в группах, где сильны позиции "социал-либерализма", интерес к обоим показателям прогресса распространен более или менее равномерно.

Интересно, что "совершенствование нравственности и морали" назвали главным показателем прогресса многие учащиеся и студенты, а среди "либералов" этот пока­затель вообще оказался вне конкуренции. Если наши данные не случайны, то они лишний раз подтверждают высказанное в первой части статьи предположение: наи­более идеологизированные группы российского общества, живущие отторжением прошлого и надеждами на будущее, как бы объективируют это будущее, отстраняют его от себя, превращая его характеристики, в том числе и духовно-нравственные, в своего рода внешние обстоятельства, не имеющие никакого отношения к собствен­ному внутреннему самоизменению. Поэтому и возникают такие парадоксы, когда ценности, подобные справедливости или, скажем, достоинству, актуализированы слабее всего (как мы наблюдали у "либералов"), но при этом "совершенствование нравственности и морали" (безотносительно к себе) рассматривается в качестве главного показателя прогресса. Нечто похожее, кстати, можно обнаружить и в неко­торых элитных группах, хотя и не в столь выраженной, как у "либералов", форме.

Это, конечно, особый идеализм — идеализм всеобщей внешней цели, а не внут­реннего саморазвития. Но если другого нет, то остается одно из двух: или считать такой идеализм тупиковой, не имеющей будущего ветвью современного обществен­ного сознания, или считаться с ним, как с реальной тенденцией, которая может стать доминирующей. Проблема, которая здесь возникает, чрезвычайно сложна и нова, ее значение для судеб страны трудно переоценить, а уходить от нее, подменять ее другими — крайне опасно. Опасно, в частности, апеллировать к утопии быстрого удовлетворения материальных потребностей. Именно этим, между прочим, во мно­гом объясняется крах коммунизма, что хорошо показал известный польский фило­соф Л.Колаковский. По его мнению, крах был вызван не тем, что не сбылись обосно­вывавшиеся коммунистической идеологией и ее представителями прогнозы и обеща­ния. Подобным несовпадениям идеологии и жизни всегда можно найти псевдообъяс­нения, черпая их из внутренних ресурсов самой идеологии и тем самым воспроизводя ее до бесконечности. Однако "советский марксизм" был к этому не способен в силу своих притязаний на научность, а следовательно, на проверяемость, верифицируе­мость идеологии фактами; к фактам же он мог и должен был обращаться (опять-таки в силу своей внутренней логики) прежде всего экономическим. Связав себя ставкой на экономическое развитие, на рост благосостояния населения и лидерство в мировом масштабе, "советский марксизм" не мог не оказаться дискредитированным (24).

Не пытаемся ли мы снова идти по тому же пути, требуя доказать преимущества новой, "демократической" идеологии фактами экономического процветания стран, где демократия уже утвердилась? Почему мы так быстро забыли, что люди поначалу при­няли у нас свободу и демократию сами по себе, безотносительно к экономическому росту? Зачем же было нужно скоропалительно менять идеологические приоритеты, сместив акцент с политических и духовно-культурных ценностей на экономические, которые, якобы, только и смогут обеспечить утверждение других ценностей? С точки зрения конечного результата это, может быть, и так, но с точки зрения движения к нему — совсем не так, и разочарование населения в реформах, выразившееся в итогах выборов 12 декабря, — слишком серьезный урок, чтобы его игнорировать.

Пока нет возможности повысить жизненный уровень большинства населения до уровня, соизмеримого с уровнем жизни в развитых странах, речь может идти лишь о "компенсации" материальных благ благами политическими и социальными. Осно­ва для этого — непритязательность, историческая выносливость российского населе­ния, равно как и отмеченный нами идеализм и укорененность в сознании таких ценностей, как свобода, безопасность, справедливость. Опираясь именно на этот идеализм и эти ценности, но истолковав их по-своему, пришли в свое время к власти большевики, однако они пришли после того, как их более либеральные предшествен­ники не сумели гарантировать реализацию этих ценностей.

Чтобы утвердить свое понимание свободы, безопасности, справедливости, комму­нистический режим вынужден был реанимировать свойственную российской пол­итической культуре традицию развития через раскол правящего слоя и перенести этот раскол с уровня политических элит в общество. Суждено ли нам и дальше развиваться таким способом, превращая данные ценности в "оборонные" категории, заменив на сей раз классового врага этническим или каким-то еще? Пока этот вопрос остается открытым. Но надежда на отрицательный ответ еще не потеряна.

1. См.: "Полис", 1994, № 1.

2. Локк Дж. Соч., т. 3. М., 1988.

3. Милль Дж.Ст. Утилитаризм. О свободе. Спб., 1900, с. 213.

4. Кожинов В. Судьба России. М., 1990, с. 26-27.

5. Schumpeter J.A. Capitalism, Socialism and Democracy. N.Y., 1976, p. 417-418.

6. Кант И. Соч., т. 4, ч. 1. М., 1965, с. 236, 268.

7. Гоббс Т. Соч., т. 1. М., 1964, с. 367.

8. Offe С. Capitalism by Democratic Design — " Social Research", 1991, vol. 58, № 4, p. 877.

9. Walzer M. Spheres of Justice. A Defence of Pluralism and Equality. N.Y., 1983, p. XIII.

10. Holms St. John Rawls and the Limits of Tolerance. — "The New Republic", 11 Oct., 1993, p. 40. Выделено нами.— Авт.

11. См.: Seaman L. Toleration and the Law. — In: On Toleration. Oxford, 1987.

12. См.:Веrlin I. Four Essays on Liberty. Oxford, 1969, p. 167.

13. Mendus S. Toleration and the Limits of Liberalism. Atlantic Highlands, 1989.

14. См.: Keynes M. Essays in Persuasion. Norton, 1963, p. 312.

15. См.: Neill T.P. The Rise and Decline of Liberalism. Milwankee, 1953, p. 4, 7.

16. Ruggiero G. de. The History of Liberalism. L., 1927, p. 27.

17. Лист Ф. Национальная система политической экономии. Спб., 1891, с. 212-213.

18. Гумбольт В. Язык и философия культуры. М., 1985, с. 34, 43.

19. Nozick R. Anarchy, State, and Utopia. N.Y., 1974, p. 26-27.

20. Green Т.Н. Liberal Legislation and Freedom of Contract. — In: Works of Thomas Hill Green. Vol. III. L., 1906, p. 374.

21. См.: Чичерин Б. Мистицизм в науке. — "Философские науки", 1991, № 4, с. 145.

22. "Независимая газета", 12 дек. 1992.

23. О связи двух аспектов проблемы свободы — защиты частных интересов от посягательства государства

и предотвращении узурпации публичной власти частными интересами - см.: Arendt H. On Revolution.

N.Y., 1965, p. 255-257. 24. Kolakowski L. Mind and Body: Ideology and Economy in the Collapse of Communism. — In: Constructing

Capitalism. The Reemergence of Civil Society and Liberal Economy in the Post-Communist World. Boulder,

1992, p. 12-13.