Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

СЛОВА И СМЫСЛЫ:

ДЕСПОТИЯ. ИМПЕРИЯ. ДЕРЖАВА *

* Начало цикла очерков, посвящённых ключевым понятиям политики и связанным с ними явлениям, см. в предыдущем номере журнала "Полис". В публикуемых ниже статьях продолжено рассмотрение понятийного комплекса "Государство". В следующем номере будет рассмотрена концептуализация политической системы в статьях "Республика" и "Конституция"

М.В.Ильин

ДЕСПОТИЯ. Идея деспотии связана с непосредственной дополитической вла­стью (потестарностью). Отсюда фундаментальное противопоставление деспотиче­ской и политической власти у Аристотеля. Однако не менее принципиальна и связь между ними, ибо основой и источником политической организации как раз и оказы­вается потестарность. Возникновение протогосударственно (статуарно) оформлен­ного и властно (потестарно) подкрепленного организационного порядка, а тем самым и понятия о нем теряется в глубочайшей древности. Появление такого порядка связано с дифференцированием собственно политической функции. Исходная прокреативная функция воспроизведения рода предполагает выделение моментов целедостижения, а также установления и поддержания устойчивой (статуарной) организации.

Первые деспотии-протополитии представляли, видимо, крупные межродовые, а то и межплеменные объединения или т.н. вождества (1). При этом многое зависело от того, что же в первую очередь обеспечивает воспроизводство и развитие общности — оформление нормативной основы порядка или его ресурсная поддержка. Можно предположить, что возрастание экологического пресса ориентировало вождества на мобилизацию ресурсов, а его ослабление — на формализацию норм и обычаев. Такое правило, как будто, подтверждает сопоставление деспотического Востока (Китая) и полисного Запада (Греции) Э.С.Кульпиным (2, с.90-97).

Ресурсные (потестарные) и нормативные (ритуальные) аспекты организации, как позволяют судить, например, индоевропейские данные, концептуализируются по-разному уже с древнейших времен. В общеиндоевропейской лексике различают­ся рекс-раджа (*reg) как "священный царь", правитель, установитель порядка, права, прямизны и ритуала, и властитель-обладатель (*ual) как держатель ресурсов, включающих силу, чреватую принудительным насилием. Аналогичные различия прослеживаются и за пределами индоевропейской ойкумены.

Представления о власти уже в древнейшие времена не сводятся к различению ресурсно-силовой и нормативно-ритуальной составляющей. Намечаются и другие когнитивные схемы для осмысления и обозначения протополитий-деспотий. Среди них важнейшее место занимает идея "дома" как единства вместе живущих людей (3; 4, с.741-742). Отсюда непосредственно происходит и идея деспотии как "власти в доме". Так концептуализуется ускоренное образование имперских структур. В соответствии с общим правилом переноса на новое явление названий устаревших, "позапрошлых" функциональных аналогов, полисы или номы начинают именовать свою новую общность просто "большим домом" (ср. держава фараона в Древнем Египте).

Этим, естественно, не исчерпывается архаическая концептуализация потестар­ности и зарождавшихся протополитий. Для первой фазы-развития понятия полити­ческой организации типично отождествление и взаимозамена таких его смысловых аспектов, как качественно определенное пространство (земля — чья-то, сторона или страна — чего и т.п.), язык, вера или принадлежность к "державе" некого Бога. Другие исходные концепты — это, конечно, род (род, народ), происхождение (отчи­на) и войско (полк).

Особая важность отождествления потестарность-войско состоит в том, что имен­но здесь явственно заметны формально-институционные основы концептуализации, в отличие от естественно-непосредственных (земля, род, язык). Характерно, что форсированное огосударствление деспотий нередко осуществлялось как раз деспоти-ями-полками, способными захватить и удержать экологически однородные и легко проходимые войском пространства. Эти деспотии-полки не обладают практически никакими институциональными признаками государств (5), Исследователь мон­гольского общественного строя пишет: "Нельзя тогдашних (XI-XII вв. — М.И.) монгольских хаанов считать государями, царями, ханами и т.д. Это были эфемерные вожди неопределенных групп с неопределенной, всегда оспариваемой властью. Власть древнемонгольского хаана была властью захватнической..."власть" и "пра­ва" древнемонгольского хаана до известной степени напоминают то, что обычно является прерогативой атамана разбойничьей шайки" (6).

Показательно в данном плане описание возвышения Тимура автором "Повести о Темир-Аксаке" (около 1402-08 гг.): поначалу он собрал подобных себе "числом яко сто", которые "нарекоша его над собою старийшину разбойникомъ", стало их до тысячи, "князем его зваху", стало их еще больше, захватили "грады и цесарства", тогда "царя его у себя именоваху" (7, с.232). Это описание отражает восхождение по лестнице исторических типов власти: "Старейшина — слово из родового быта, князь — владетельный феодал, царь — верховная власть государства" (8, с. 272). При таком стремительном возвышении, сопровождавшемся завоеванием многих градов и царств, не просто объяснимо, но фактически неизбежно перенесение отношений и способов общения, характерных для потестарности, простейшей и исходной деспо­тии (бесконтрольная власть, не стесненная никакими формальными правилами и законами и опирающаяся непосредственно на силу), на то, что остается от полити­ческой, институционной инфраструктуры завоеванных градов и царств.

Так возникает деспотия второго порядка:навязывание "свежей" потестарности в дополнение к отодвинутой "на запасный путь", пропитывание ею всего нормативно­го порядка, включая его чисто политические, а также конфессиональные, культур­ные и прочие аспекты, если разделение на функциональные субсистемы уже про­изошло. Эта вторичная деспотизация чаще связана не столько с внешним вторжени­ем, сколько со внутренним завоеванием власти, а то и с мифо-ритуальным воспро­изведением подвига первопредка-завоевателя вполне законным его наследником в виде "перетряхивания людишек", "изведения крамолы" и т.п.

Деспотизация политических структур ведет к тому, что и в их осмыслении, концептуализации начинают проявляться архаические черты. Фигура завоевателя, сопутствующий ей деспотический тип власти, отличный от трех "классических" типов М.Вебера, приобретают решающее значение. Осуществление или симуляция завоевания позволяют деспоту узурпировать традицию и претендовать на харизму, устанавливая тем самым некий мифологический праобраз рациональной легально­сти. Естественно, одновременно идет персонификация политических образований. Целые "цесарства" начинают мыслиться как личное достояние властителя. Намеча­ется явная, хотя и не прямая, перекличка с концептуализацией первых политий-протогосударств. Они мыслились как уникальные индивиды и отождествлялись с тем или иным реальным человеком или вымышленным героем из-за свойственной ми­фологическому мышлению персонификации-обезличивания политических начал. Отсюда происходят и собирательные названия-имена собственные: Рим — от Рому­ла, Пергамон — от Пергама, Киев — от Кия и т.п.

Одним из древнейших проявлений политики является регулирование отношений с "чужими". Властная мощь, распространяемая на гостей (*host) — принятых ли под покровительство или вступивших в противоборство, — это господство (4, с. 754-755). Гостеприимство, включая обмен заложниками, является архетипической формой не только урегулирования межплеменных отношений и образования протогосударст­венных связей в союзах племен, но и политики в целом. Установление порядка "дома", в среде своих, дополняет господство, и наоборот. Тут возникают отношения взаимной дополнительности. Однако до тех пор, пока дома не станут проводиться разделения, позволяющие осуществлять регулирование отношений между своими на основе архетипа гостеприимства, непосредственно "домашняя" потестарность будет вновь провоцировать внутреннюю деспотизацию с теми же последствиями, что и описанная ранее деспотизация завоеваний.

В современном словоупотреблении синонимом деспотии является тирания. Элли­ны, однако, четко различали эти понятия. Тирания (tyrannis) концептуализовалась по типу получения власти: не по закону и не по наследию. Деспотия — по характеру власти, типу обращения с нею. Единственное, что сближает их, — это непосредст­венность, произвольность, а значит, скорей потестарность, чем полисность обрете­ния власти в одном случае и ее осуществления — в другом. Можно оказаться тираном, но не стать деспотом и, наоборот, можно вовсе не быть тираном, но превратиться в деспота.

Неполисную и дополисную суть деспотии Аристотель связывает с различными типами несовершенного общения, различает, например, в "Политике" (1253в): власть над домашними (рабами) или деспотическую власть (despotice arche); над детьми или отеческую власть (patrice arche); над женой или супружескую власть (gamice arche). Последняя, по его мнению, ближе всего к политической власти (politice arche) или власти над свободными (1259в). Можно предположить, что власть-начало (arche) отличается свойствами всеобщности и нераздельности, тогда как власть-главенство (cratos) предполагает отчетливое различение властвующих и подвластных, а также определение способов и процедур порядка главенства (9). Отсюда ориентированность монархии как на начальствование потестарное, дополис-ное, так и на начальствование имперское, гиперполисное. Между ними же, в проме­жутке, получает развитие полисное главенство, осуществляемое гражданами из числа лучших (аристократия), из общего множества, в Афинах формально органи­зованного в демы (демократия,), или из цензовых групп (тимократия, плутократия). Ряд комментаторов считают правдоподобным, что в несохранившемся сочинении "О колониях" Аристотель рекомендует своему ученику Александру управлять греками как предводитель (hegemon), а варварами — как деспот (10, с.З).

В Риме понятие тирана получило расширенную трактовку. Тиран отождествля­ется со вполне законным царем-рексом, возможно, под воздействием мощной анти­монархической традиции. Рассуждая о деспоте, Цицерон пишет: "Вот именно такого владыку над народом (dominus) греки и называют тиранном" (11, с.46). Усиление имперского начальствования ведет к постепенной реабилитации монархии. У Сене­ки царь-реке уже противопоставляется тирану. Официально титул доминуса, рав­нозначный греческому деспоту, первым принял Аврелиан, один из "солдатских императоров". С Константина Великого утверждается титул кюриоса (cyrios), а с Юстиниана — деспота. Последний титул уже в условиях Византии был перенесен на властителей вассальных княжеств на Балканах, более потестарных, чем даже пре­терпевшая несколько волн внешней и внутренней деспотизации Ромейская империя.

Варварские королевства Западной Европы концептуализировали усиление деспо­тического начала в германских терминах родового владычества (king, Konig *kuningaz, владыка рода kimi, род) или романизовали ту же идею (roi, геу). Однако по мере усиления политических начал королевское правление (regimen regis) стали противопоставлять тирании как беззаконному и чисто силовому господству. Такое отождествление тирании и деспотии, как отмечает М.Рихтер (10), опиралось на авторитет Блаженного Августина ("О Граде Божием",V,19) и Исидора Севильского ("Источники или этимологии", IX, 19).

Фома Аквинский в трактате "О правлении государей" (12) проводит весьма тонкое, хотя местами и не очень отчетливое, различение господства (dominium), правления (regimen) и способа управления (modus gubernandi). Господство наиболее примитивно, но служит источником, основой правления (правление вытекает из господства). Способ управления — еще более политически рационализованная ка­тегория. В свою очередь, каждая из этих ступеней очищения от потестарности может соотноситься с классической моделью властвования одного (монархия и тирания), немногих (аристократия и олигархия) и многих (полития и демократия). При этом тирания становится своего рода образцовой моделью для других извращенных раз­новидностей властвования: олигархия отличается от тирании только множественно­стью (sola pluralite a tiranno differentes), а демократия есть тирания целого народа (populus totus). Само же имя и природа тирании связываются с силой (fortitude).

Таким образом, потестарность обретает у Фомы Аквинского две ипостаси. Ее первородно греховная, естественная стихия очищается по мере восхождения от господства ко вполне христианскому способу управления. Одновременно индиви­дуальный произвол и своеволие (утверждение частного блага одного, немногих или множества над общим) порождает искусственную потестарность, оборачива­ется тиранией.

Существенный вклад в прояснение томистского различения типов насильствен­ной власти внес Уильям Оккам, который вслед за Аквинатом выделял правление в интересах общих и частных. Монархическое правление в общих интересах именует­ся королевским, регальным и включает два типа: подчиненность правителя только естественному закону; его связанность также позитивным правом и обычаями. Прав­ление же монарха в собственных интересах оборачивается деспотией, властью над добровольно подчиняющимися ей рабами, и тиранией, правлением вопреки воле подданных. Оккам также утверждал несовместимость деспотической власти с вы­сшими, христианскими формами верховенства (principatus). В развитии ключевой политической идеи служения (ministerium) он утверждал, что Спаситель завещал апостолам служенническое верховенство, а не деспотическое, что верховенство над людьми благороднее верховенства над зверьми.

Политическая рациональность схоластических построений была в полной мере использована Ж.Боденом. Он различает монархию королевскую, сеньоральную и тираническую (13, с. 672-673). Четкое противопоставление естественного (непос­редственного) господства и политического (институционализованного) правления проводили Гуго Греции (14) — властвование хозяйское (imperium herilis) vs. власт­вование гражданское (imperium civilis), а также Томас Гоббс (15) — господство отеческое и деспотическое (dominium paternum et despoticum) vs. политическое гос­подство (dominium politicum). Развивая некоторые идеи Бодена, Греции и Гоббс, а вслед за ними Самуэль Пуфендорф установили связь между правом завоевателя и господской властью, но при условии согласия (подчинения) завоеванных: "право господства над побежденным дает поэтому не победа, а собственное согласие побеж­денного" (15, с.226). Тем самым была обоснована и включена в политическую тра­дицию Нового времени описанная выше модель внутреннего и внешнего завоевания-деспотизации.

Данная модель позволяет Гоббсу рассматривать суверенитет как унаследованное и очищенное путем институционализации абсолютное верховенство отеческого гос­подства-завоевания. В связи с этим британский мыслитель считает тиранию всего лишь уничижительным названием суверенитета. Признавая естественность попы­ток завоевателей и их наследников оправдать завоевания и осудить дело покоренных, Гоббс констатирует, что "вряд ли есть какое-нибудь государство в мире, начало которого можно было по совести оправдать", и что ни оправдание завоевания, ни порицание завоеванных "не входит в обязанность покоренных" (15, с. 671).

Дальнейшее развитие концепта деспотии связано с приближением "седловинного времени". Намечаются две линии переосмысления и переворачивания понятия по­тестарно-домашней власти, которые условно можно назвать прогрессистской и кон­сервативной.

Консервативная линия намечена уже Р.Филмером, который в книге "Патриар­хия, или естественная власть королей" (1680), полемизируя с Гоббсом, переосмыс­ливает его отеческое господство (переименованное в патриархию для избежания негативных коннотаций и придания данному понятию позитивных ассоциаций с библейскими патриархами и т.п.) как безусловно правовое, сакрально санкциониро­ванное правление королей, противостоящее неправовому, секуляризованному свое­волию подданных. Королевское правление, добавим в порядке интерпретации, опи­рается на традицию и культ, а потому традиционно и культурно. Оно противостоит варварству отвергающих санкцию культа, а потому некультурных (нецивилизован­ных, неполитичных) разрушителей традиции. Таким образом, осуществляется обо­рачивание деспотии под именем патриархии в институционализированную политию с безусловным признанием суверенитета властителя и суверенитета закона. Патри­архии противопоставляется разрушающая институты, культ и традицию, а потому абсурдная, с точки зрения Филмера, претензия на суверенитет народа.

Прогрессистская линия связана с оборачиванием потестарно-домашнего правле­ния в систему жестокого политического произвола. Различие начинает проводиться не по принципу непосредственность/опосредованность властных отношений, а на основании признака жестокости. Джон Локк, например, отличает естественную отеческую власть и договорную политическую власть от абсолютной деспотической власти, основанной только на военной силе. Деспотическая власть проявляется в завоевании, узурпации и тирании. В результате парадоксальным образом совершается нечто зеркально-аналогичное филмеровскому выворачиванию: деспотией, пе­реименованной П.Бейлем и Ф.Фенелоном в деспотизм, оказывается институциона­лизованная система неограниченных (абсолютных) репрессий, которой противосто­ит естественный человек с его непосредственным чувством справедливости. Опира­ясь на него, можно и должно бросить вызов системе институтов, называемых деспо­тизмом, тиранией и абсолютизмом. Происходит утрата тонких различий, введенных схоластами. Полное отождествление деспотизма, тирании и абсолютизма ведет к дерационализации, ремифологизации понятия. Возникает концептная эрозия, ста­новящаяся важной, хотя и не единственной идейной предпосылкой революций в Аме­рике и Франции.

Дерационализация понятия деспотизм позволила употреблять его фактически произвольно, по Оруэллу манипулируя им. Так, один из самых радикальных про­грессистов-демократов М.Робеспьер оправдывал революционный террор тем, что это удар деспотизма свободы против тирании — "Le gouvernement de la Revolution est le despotisme de la liberte centre la tyrannic" (16).

Кажущаяся полярность консервативной апологетики деспотии-патриархии и прогрессистской инвектики деспотизма, не исключающей якобинского прославле­ния "деспотизма свободы", вполне рационально перекрывается незамысловатыми, но достаточно четкими построениями физиократов П.Мерсье и П.Дюпона. Они раз­личали понятия легального и произвольного деспотизма. Хотя легальный деспотизм связан с осуществлением воли монарха, ее направляют как законы природы (разум), так и законы людей (традиция). Обвинения в утопизме со стороны Гольбаха, Руссо и Тюрго — справедливые в масштабе отдельных перипетий — оказались в общеистори­ческом плане не столь уж убедительными, т.к. развитие гоббсианской проблематики легализации и рационализации фактического господства отвечало процессу длитель­ной, но надежной трансформации абсолютной монархии в конституционную.

Дальнейшая судьба авторитарно-консервативного понятия деспотии-патриар­хии связана с развитием полицеистской версии (17) правового государства. После­дующая либерально-консервативная мутация дала более привычную нам трактовку понятия — самоограниченное правовое государство. Эта версия продолжает сущест­вовать до сих пор вопреки очевидным и неразрешимым в его логике смысловым парадоксам и противоречиям. Из-за поверхностного, чисто словесного заимствова­ния этого понятия у нас оно, по существу, остается непроясненным и крайне при­близительно трактуемым — в духе некого идеально-справедливого правления, что ведет к откровенной мифологизации сложного и противоречивого концепта.

Судьба прогрессистского понятия деспотизма/тирании как системы жестокого подавления личности оказалась весьма проблематичной из-за высокой дерациона­лизованности. Спасти это понятие можно лишь ценой его уточнения, конкретизации и удаления из публицистического дискурса. Удачна попытка С.В.Кулланды (2, с. 381-390), связавшего деспотизм с заменой протополитии-войска более сложной конструкцией центра, дисциплинирующего с помощью постоянного войска как бы завоеванное более широкое общество. В этом случае деспотизм становится связую­щим звеном между чистой потестарностью и вполне развитой имперской авторитар­ностью. Он оказывается постпотестарностью и протоавторитарностью. Это позволя­ет использовать триаду потестарность — деспотизм — авторитарность не столько исторически, сколько универсально-типологически, подразумевая градацию уров­ней институциональной закрепленности, а значит и ограничения принудительного насилия. Некую аналогию можно увидеть в используемых сравнительной политоло­гией типах политических режимов — тоталитарном, деспотическом, султаническом, авторитарном и т.п.

Другая попытка связана с разграничением деспотизма, тирании и диктатуры. Диктатура становится универсальным обозначением вполне институционализован­ной и даже рациональной системы принудительного насилия. Тирания трактуется исторически как явление преимущественно европейское (или связанное с европей­ской цивилизацией), тогда как деспотизм все больше привязывается к Востоку и к варварству.

Истоки идеи восточного деспотизма можно проследить с античных времен. Одна­ко только в середине XVIII в. Н.—А.Буланже в "Исследовании о происхождении восточного деспотизма" (посл. публ. 1761 г.) последовательно проводит концепцию-миф особой деспотической природы неевропейских народов. В отличие от своего непосредственного предшественника Ш.Монтескье, фактически сформулировавше­го идеальный тип деспотизма, но добросовестно отмечавшего в "Размышлениях о причинах величия римлян и их упадка" (1734) его условность и отклонения от абстрактной чистоты в практике той же Персии и Турции, Буланже исходит из провозглашения всей действительности Востока деспотической по определению, а затем лишь подбирает подходящие примеры. Безосновательность подобного рода построений и их популяризации просветительским прогрессизмом показал еще А.-Г.Анкетиль-Дюперрон. На основании собранных в ходе пребывания в Индии и изучения языка "Авесты" и других памятников конкретных данных о культурах и политических системах Индии, Персии и Турции ученый убедительно доказал в книге "Восточное законодательство" (1778), что так называемые признаки деспо­тизма представляют собой грубые нарушения правовых норм стран Востока. Деспо­тизм в монтескьевском смысле оказался дисфункцией перенапряженных имперских систем, где бы они ни возникали, торжеством сиюминутной политической целесооб­разности над конституционностью.

Несмотря на последующее накопление ориенталистикой обширных знаний о развитии и функционировании политических систем за пределами Европы, самодо­вольный европоцентризм, граничащий с шовинизмом, не только не отступил, но захватил новые позиции. Постулирование изначальной неполноценности народов вне западнохристианского (романо-германского) мира было неожиданно подкреп­лено экономическим детерминизмом. Преувеличение роли экономики и превраще­ние культуры, политики и социетальности лишь в обслуживающую ее надстройку привело к тому, что взятая в качестве образца манчестрианцами, а за ними маркси­стами, позитивистами и их эпигонами экономоцентричная конфигурация четырех указанных субсистем (экономика, политика, социетальность, культура), типичная для последовавшего за промышленной революцией экономического периода разви­тия в общем-то политической цивилизации Западной Европы, стала в конечном счете трактоваться как универсальная схема или даже объективный закон природы для всех времен и народов. Иные конфигурации, свойственные в том числе европей­скому средневековью и античности, не замечались или объявлялись превращенными формами. Слабость экономической функции и, напротив, развитость "надстроеч­ных" — интерпретировались как аморфность (отсутствие "обязательных" структур казалось бесструктурностью) и неразвитость (индустриализация — единственный критерий развитости). Европоцентристский прогрессизм демонизирует общину и общинную собственность, объявляет доминирование культурных норм религиозным обскурантизмом, а политической организации — юридическим идиотизмом и схола­стикой. Не обнаруживая определяющей надстройку экономики, он приписывает восточным, а заодно античным и средневековым политиям модель "внеэкономиче­ской эксплуатации". Эта модель оказывается превращенной формой многообразных типов реальных экономик, скромно обслуживающих доминирующие субсистемы и занятых вовсе не детерминированием всего исторического развития, а тем, что и является их функциональным императивом — ресурсной адаптацией комплексных систем человеческого существования.

Превращенные формы несоответствия реальности базисно-надстроечной модели окончательно мифологизировали и так не отличавшуюся рациональностью идею (не понятие) восточного деспотизма. В результате у К.Виттфогеля и его последователей, особенно у современных отечественных идеологов, выражение "восточный деспо­тизм" утратило всякую определенность и фактически превратилось в миф, т.е. самоочевидность, которая не требует никакого обоснования, но зато полностью объ­ясняет все. Из-за произвольного смешения и неразличения экономических, куль­турных, социетальных и политических факторов в современных сочинениях о вос­точном деспотизме рационализация этого псевдопонятия-мифа становится делом практически безнадежным.

ИМПЕРИЯ. С развитием и усложнением политических систем происходит раз­деление центра и периферии, возникает имперский принцип организации. У древних греков полисный синойкизм — сожительство родов или ойкосов-хозяйств — связан с различением и функциональной специализацией собственно полиса (первоначаль­но и дословно — "крепость, укрепленное место") и примыкающих к нему поселений. Полис становится главой (crata) местности в целом (chora) и отдельных поместьиц (chorionta). Связь с центром предполагает посещение святилищ акрополя ("верхнего города"), участие в народных собраниях (agora, ecclesia) и судебных слушаниях (heliaia). Все это означает приобщенность к власти, главенству (cratos) с вытекаю­щим отсюда противопоставлением главенствующих (cratoyntes) управляемым (cratoymenoi). На Руси сходно противопоставление града и области (от "об" — вокруг и "власть" — владение).

Возникновение восточных деспотий и союзов автократий с мощным центром-ге­гемоном представляет собой ускоренный переход к широкомасштабной имперской организации. В этом отношении можно рассматривать деспотии как естественно возникающие простые империи с непосредственным переносом привычных поте­старных обычаев, норм и схем поведения на государственные политические конст­рукции империй, предполагавшие создание бюрократической инфраструктуры и многих других политических институтов. Эллинские, а затем италийские полисы в этой перспективе кажутся замедлившими свое развитие, неспособными к мощному росту. Они топчутся на месте и отрабатывают имперскую организацию в смехотвор­ных масштабах небольших долин или островков. Эта "отсталость", однако, на повер­ку обернулась позднее редкостным достоинством: изживание потестарных, деспоти­ческих обычаев и схем поведения шло достаточно надежно — путем медленного и дробного вытеснения их полисными, а затем имперскими институтами.

Имперская экспансия, однако, не могла быть навечно задержана в малых поли­сных масштабах. Характерна в этой связи эволюция древней Эллады от культовых союзов-амфиктионий к военным союзам-симмахиям и, наконец, к более устойчи­вым и формализованным имперским структурам типа Афинской архе. Здесь для обозначения нового явления используется старое название потестарной власти — архе (начало).

Классическая имперская форма была создана римлянами. Суть исторической миссии Рима прекрасно выразил Вергилий:

Ты же, о римлянин, помни — державно народами править; В том твои будут искусства, вводить чтоб обычаи мира, Милость покорным давать и войною обуздывать гордых.

( "Энеида" , VI, 847-853)

Концептуализация предполагает выделение правительствующего Рима-града (urbs Romana) и замиренного пространства Рима-империи (pax Romana). Различа­ются также отдельные как бы доимперские и даже дополитические (деспотические) "домашности" (dominia) в виде городов или союзнических обществ (civitas foederata), муниципий (municipium — от municeps, гражданин муниципии, дословно "удерживаемый рукой"), провинций (provincia, исходно область, сфера деятельно­сти) , зависимых от империи полусуверенных политий со своими исконными, нередко индивидуальными названиями. Наконец, особо выделяется имперское пограничье, где защитные валы (limiti) были лишь одним из элементов, а основное значение имела довольно широкая полоса, занятая военными поселениями (limitrophi fundi) и варварскими племенами, за деньги охраняющими пределы империи.

Завершение и рационализация этой схемы были осуществлены Диоклетианом и Константином Великим. Они же наметили переход от простой горизонтальной им­перии к более высокому порядку сложности — империи вертикально-горизонталь­ной. Концептуальным выражением этого перехода стало появление понятия верти­кальной организации, закрепленного позднее в двух вербальных версиях — теокра­тия (дословно богоглавенство) и иерархия (дословно святоначалие). Оба слова, по сути дела, выражают идею последовательного, сверху вниз и с уровня на уровень передачи властных импульсов-империумов. Хотя сами названия выдвигают на пер­вый план сакральную санкцию власти — без всякого сомнения тогда крайне важную — в основе концептуализации лежит политическая рациональность.

Сохраняя за традиционным имперским центром безусловное верховенство и про­возгласив себя доминусом — господином своего дома, Диоклетиан вводит тетрархию — четвероначалие. В империи появляются два августа (Augustus дословно "выдающий­ся, порождающий", слово одного корня с авторитетом, специально присвоенный сенатом Гаю Юлию Цезарю Октавиану дополнительный когномен, превратившийся в титул последующих властителей) — Диоклетиан и Максимиан, а также два их формальных наследника — цезари (когномен Гая Юлия Цезаря, переданный им усыновленному Гаю Октавию, ставшему Гаем Юлием Цезарем Октавианом, тем самым знак, титул наследования власти) Галерий и Констанций Хлор. Они возглав­ляли четыре префектуры, которые, в свою очередь, делились на 12 диоцезов, те — примерно на сотню провинций с проконсулами, пропреторами и прокураторами, а дальше выделялись муниципии с магистратами. Тем самым последовательно утвер­ждалась иерархическая система имперской бюрократии — централизованной и раз­ветвляющейся. Для ее подкрепления была создана "ведомость достоинств" (notitia dignitatum) — классический образец табели о рангах.

Фактический преемник Диоклетиана Константин Великий ввел новую государ­ственную религию — христианство и тем самым не только придал бюрократической иерархии сакральную санкцию, но и установил идеологически монолитную и безус­ловную вертикаль — от горнего Господа, через иерархию его политических слуг, до каждого подданного.

На Руси с ее огромными, подлежащими освоению пространствами быстрый ска­чок от родовой потестарности к имперской власти был делом естественным. Уже в древнейших памятниках восточнославянской письменности проводится достаточно последовательное различие града как политического центра и окружающих его весей (деревень), стола и области, земли и ее стран, т.е. примыкающих к центральному домену доминиумов:"..."земля" определяется границами, некими пределами, а "страна" расстилается вокруг и, в сущности, беспредельна, поскольку "земля" обыч­но своя, тогда как "страны" (стороны) — чужие.... На протяжении XII в. постепенно устанавливается противоположность: "своя земля" — "чужая страна". ... С этого времени слово земля очень долго употребляют обычно по отношению к своей земле; людей, живущих на ней, называют земцы (тоземцы), а страна — это чужедальняя сторонушка, слово обозначает грани все той же земли, но чужой, относящейся к чуждым пределам" (8, с. 247, 251, 254).

Укоренение имперской организации на русской почве приводит к формированию понятий край и украина. Особенно интересен предел как обозначение переходной зоны двух имперских образований. Она может определяться и от одного центра, и от другого: "И пакы отидохъ оттуду и приидохъ въ пределы Сурскы и пределы Ханане-искы" (18). Одна и та же территория оказывается пределами двух разных центров. В этом выражается важный принцип регулирования отношений между империями, впервые, видимо, последовательно проведенный и юридически закрепленный в т.н. Каллиевом мире (499 г. до н.э.) между Афинской архе и Персией, по которому греческие малоазиатские города признавали подданство персидского царя, но оста­вались в рамках Делосского союза (одновременная принадлежность к двум импери­ям). Афины выводили свои гарнизоны из городов Малой Азии, а персы отводили войска на расстояние трехдневного марша до морского побережья (ослабленное, неполное включение в обе империи).

Сам имперский принцип и название для империи в целом обозначаются словом царство, образованным от титула императора в форме царь/цесарь. Слово царь заимствовано у болгар, где с конца X в. было титулом верховных правителей, что предполагало, видимо, их "сыновнюю" связь с базилевсами ромеев и одновременно притязания на наследие Царьграда (и в этом, славянском по форме, названии скрыта претензия на наследство) — тема, ставшая впоследствии ключевой для отечествен­ной политической мысли.

Титул царя использовался нашими предками прежде всего для обозначения властителя, в чью империю попадала Русь. Сначала это православный властитель Царьграда — топонимом стало функциональное обозначение имперского (царст­вующего) центра (града). Однако окказионально титул царя употребляется и по отношению к собственным русским властителям. Об этом свидетельствует, на­пример, граффити на стене Софийского собора в Киеве о смерти царя или цесаря (запись: "цря" с лигатурой) Ярослава Мудрого 20 февраля 1054 г. (факсимиле см. 19). До этого имперская власть киевского стола подчеркивалась титулом каган всей Русской земли: документально подтверждено относительно Владимира, но вошло в употребление, вероятно, в связи с разгромом его отцом Святославом Хазарского каганата (975г.).

После превращения Руси в улус чингизидской империи идея царства связывается с евразийским политическим пространством. Русь как православная земля остается в империи Царьграда, но политически становится частью владений хана, на которого переносится и титул царя (20), "понеже, — как говорит, согласно Никоновской летописи, Михаил Тверской, — вручено ти есть царствие от Бога". Приведшая это свидетельство И.В.Ерофеева делает закономерный вывод: "Отсюда видно, что с при­веденной выше византийской сентенцией связана идея о богоустановленности вся­кой монархической власти независимо от ее культурно-конфессионального содер­жания*. Этот феномен в некотором смысле объясняет и семиотический смысл пере­несения в XIII-XIVвв. атрибута византийского императора, титула "царь", на ханов Золотой Орды, ставших своего рода экуменическими правителями нового вселенско­го евроазиатского "царства" (21).

Сама царская титулатура подчеркивает сакральный характер власти, ее верти­кальную составляющую (22). При сохранении этого важного смыслового аспекта происходит политическая рационализация, развитие и уточнение смысла слов царь и царство. Первоначально царство — это достоинство и атрибут царя (наше царство — титул ромейского автократора в договоре с Русью 945 г.), затем принадлежность царской (имперской) власти и сущностная характеристика соответствующей пол­итической системы, наконец, сама эта система. В конечном счете царствами начи­нают называться любые иерархически организованные политии, обладающие внут­ренним суверенитетом, формально унаследованным от первоначальных царей. Воз­никают вассальные царства, например Касимовское (23). Образуются целые иерар­хии царств, соединяемые личностью царя царей — государя и самодержца Всея Руси, царя Казанского, Астраханского и прочая, и прочая.

Важное значение для концептуализации имперской организации Московского царства имело разграничение различных типов внутриимперских владений-доми-ниумов. Это край, область, волость, вотчина, уезд, поместье. Особо в этом ряду выделяются различные по статусу город, село, деревня, посад и слобода.

На Западе падение Рима в 476 г. не означало ликвидации империи de jure. И хотя вопрос о наследии, как в фактическом, так и в юридическом плане по сю пору крайне неясен, для властителей варварских королевств и для их подданных авторитет Рима был не просто велик, но служил своего рода точкой отсчета, образцом. Pax Romana оставалась политической реальностью, а римское право — юридической. Даже рево­люционные посягательства на этот авторитет со стороны варварских королей и их дружин, устанавливавших свои "правды", в конечном счете оказывались не чем иным, как самодержавно-автократическим привоем деспотической архаики на ствол разбитого грозой , но так и не погибшего древа империи.

В результате от прежнего корня возросла своеобразная вертикальная империя, которая воспринималась как вполне реально существующее "мистическое тело", объемлющее весь христианский, а после раскола церквей в 1054 г. западнохристиан­ский мир, именовавшийся то христианской республикой, то христианской империей. Эта империя-республика была лишена горизонтальной составляющей, которую, впрочем, порой пытались создать властители-завоеватели от Карла Великого до Карла V. В исторической перспективе такие попытки разбивались об устойчивость вертикальной империи романо-германского Запада. Кажущаяся эволюционная ло­вушка вынудила Европу окуклиться, сосредоточиться в себе, многократно и все тоньше рационализировать и римское (романское), и варварское (германское) пол­итико-правовое наследие, испытать и отработать собственные, прежде всего корпо­ративные и договорные институты.

Бесконечные политические дрязги в раздробленной и погрязшей в "темноте" Европе давали немало пищи, а вертикальная империя — простора для политической мысли. Вырабатываются особые понятия для осмысления различных сторон импер­ской системы. Логическая культура схоластики, подкрепленная возможностями ри­торики и герменевтики, позволила достичь очень высокого уровня абстракции и фактически приступить к выработке понятий, имеющих универсальное значение,

* Империя чингизидов долго оставалась конфессионально неопределенной, лишь в XIV в властители Золотой Орды принимают ислам, но даже в Сарае сохраняют меру веротерпимости, православная же церковь на Руси всегда находилась под покровительством хана-царя и обладала значительными привилегиями, так что власть Орды вполне могла рассматриваться как богоустановленная.

применимых не только к имперскому типу политической организации. Это прежде всего правление (regimen) — общий принцип, который, например, по Фоме Аквин­скому (12), может реализоваться в тирании, олигархии, демократии, в политии, аристократии, наконец, в правлении королевском — regimen regis. Понятие правле­ния касается прежде всего идеальной модели "подлинного сообщества и совершен­ного общения" — civitas vera qua est perfecta communitas. Реализация идеальной модели обозначается словом-синонимом dominium, которое удобно переводить как владычество. Республика у "князя философии" характеризуется как владычество множественное — dominium plurium (это точнее, чем перевод "правление многих") в отличие от владычества единого — dominium unium.

Сближение понятий республики и империи оказалось продуктивным. Характер­но в этом смысле обсуждение политического и юридического статуса британских колоний в Северной Америке, решивших создать суверенную политическую систе­му. Распространение на Новый Свет политического режима британской короны делало колонии частью т.н. "первой империи". Следует отметить, что еще в 1533 г., развивая восходящий к 1399 г. принцип "императора (суверена, принцепса) в коро­левстве своем" (imperator in regno suo), в преамбуле к Акту об ограничении обраще­ний в Рим (Act in Restraint of Appeals to Rome) Томас Кромвель сформулировал принцип "это королевство Англии является одной из империй" (this realm of England is an empire). Тем самым было заявлено, во-первых, об отделении Англии от верти­кальной империи и вообще о возникновении в Западной Европе множества суверен­ных государств, во-вторых, о новом статусе Англии как суверенного территориаль­ного государства, в-третьих, об усвоении и сохранении также и имперского принци­па, в-четвертых, о признании и за другими странами права на статус как нации-го­сударства, так и империи, которое, кстати, немедленно было реализовано Данией, Швецией и рядом германских князей, установивших свой национально-государст­венный конфессиональный порядок, формально признанный Аугсбургским миром 1555 г. с его принципом "чья земля, того и вера".

В течение примерно столетия эти принципы повсеместно утвердились в Западной Европе. Англия же тем временем не только стала Великобританией, но и осуществи­ла имперскую экспансию в форме частных (негосударственных) кампаний, корпо­раций и колоний. Хотя корона поддерживала эти частные инициативы, осуществля­ла военный и политический контроль над осваиваемыми британскими подданными землями, они "не были "странами" или "доминионами", а их политический статус не был ясен" (24, с.68).

"Термин "империя" таким образом, — продолжает свою мысль Покок, — стал обозначать распространение власти (authority) короля за пределы regnum, где гех выступает как imperator; он получил противоположное значение откры­той, а не закрытой системы, не "государства" (state), но расширяющейся системы, условия ассоциации в которой не были надежно закреплены (permanently estab­lished)" (24, с. 68-69).

Американские колонии в качестве корпораций-республик (commonwealths) ока­зались вне Великобритании как нации-государства, но внутри Британской империи. Американцы располагали свободами полноправных британцев, но участвовать в управлении метрополией не могли. Их же собственные колонии-корпорации не обладали не только государственным, но даже "надежно закрепленным" политиче­ским статусом. В результате возникла ситуация, когда политическое самоопределе­ние осуществлялось почти в условиях робинзонады, писалось практически на чистой доске.

Какие в этих условиях открывались возможности для концептуализации? Можно было продолжать трактовать себя по-прежнему империей, но уже новой — империей Нового Света. Достоинство — в непосредственности и естественности перехода, недостаток — в сохранении неопределенности статусов колоний (хотя для переход­ного периода в этом есть и положительные стороны), а главное, в исчезновении имперского центра.

Другая возможность состояла в использовании такой самооценки, как федератив­ная республика. Это понятие использовалось Монтескье в "Духе законов" по отно­шению к таким во многих отношениях различным, но отвечавшим понятийной модели французского политического мыслителя явлениям, как Голландия (De Republiek en Zeven Vereenigde Provincien), Германия (Das Heiligen Romischen Reichs deutcher Nation) и Швейцария (Les Ligues suisses). Неудобство этого понятия было, пожалуй, в его расплывчатости. Кроме того, это было двусоставное понятие с отчасти совпадающими по смыслу элементами — республика и федерация. Но впоследствии это как раз послужило стимулированию политической мысли, разведению и сопря­жению понятий федерации и республики.

Следующая возможность заключалась в представлении колоний как суверенных территориальных наций-государств, которые бы находились не в гоббсовском состо­янии "войны всех против всех", а скорее в неком подобии европейской системы поколения Парижского мира 1763 г. Впрочем, отмечает тот же Покок, эта система также могла быть охарактеризована и как республика, и как конфедерация, посколь­ку "была соединена великими договорами или foedera — Вестфальским, Утрехтским, Парижским, а позднее Венским, — которые образовывали европейскую "систему" или "баланс сил" (24; с.69).

Фактически американцы использовали все возможности. Во-первых, отдельные колонии вполне последовательно провозгласили себя нациями-государствами или штатами (для русского уха в названии штат практически не ощущается его модер­низаторский государственнический смысл). Впрочем, Массачусетс, Пенсильвания и Виргиния, а впоследствии и Кентукки самоопределились как республики (commonwealth), связав этот акт с революционно-пуританской традицией кромве­левской республики. Во-вторых, республика в ее романизованной форме была не­двусмысленно связана с системой представительного правления. "Республика, под которой я разумею, — писал Дж.Мэдисон в 10-м выпуске "Федералиста" (25, с. 83; 26, с. А-16), — правительство, составленное согласно представительной системе"*. В-третьих, империя в духе локковского понятия федеративной власти (10, с. 84-85) толкуется и как конфедерация (ср. "Статьи Конфедерации"), и как федерация (ср. полемику федералистов и анти-федералистов), и как союз (union — постоянный термин от А.Гамильтона до наших дней, ср. ежегодные обращения президентов США "О состоянии Союза"). Одновременно тот же А.Гамильтон говорит о США как о "во многих отношениях самой интересной в мире империи" (an empire in many respects the most interesting in the world — 25, c. 29; 24, c.69).

В результате в США сложилась достаточно логичная и последовательная концеп­ция союза (империи) наций-государств с сильным федеральным (имперским) пра­вительством на основе последовательно проведенного республиканского принципа представительного правления, а также, добавим, демократического принципа на­родного суверенитета. Воссозданная таким образом империя оказалась во многих отношениях действительно "самой интересной в мире" как раз потому, что импер­ский принцип не противопоставлялся бессмысленно и твердолобо ни демократиче­скому, ни республиканскому, ни федеративно-республиканскому, ни национально-государственному, а напротив, прагматично связывался с ними поисками взаимно­согласуемой рациональности.

В России понятие царства было мирно и постепенно дополнено и развито западной идеей собственно империи. Это было связано с последовательно западной геополи­тической ориентацией Романовых (фактически такая линия непрерывно продолжа­ется со времени свертывания Иваном Грозным курса Избранной рады и начала Ливонской войны), с т.н. воссоединением Украины с Россией, никоновской реформой и нарастающей "латинизацией". Хотя Священная Римская империя продолжает называется Римским царством, а ее государи — цесарями, уже в "Космографии" 1670 г. слово император употреблено по отношению к властителям античного Ри­ма: "Римские цесари в древние лета именовахуся император, сиречь наставник всего света" (28, с. 344). В "Архиве князя Б.П.Куракина" встречается выражение — "чтобы цесаря (по-старому — М.И.) и империум (по-новому — М.И.) склонить..." (28, с. 345). Неформально титулование и самотитулование император начинает употребляться и по отношению к русскому царю. Наконец, в 1721 г. сенаторы официально обращаются к царю Петру с прошением о принятии титула Отца отече­ства, Императора всероссийского Петра Великого с аргументацией — "как обыкно­венно от Римского Сената за знатные дела императоров их такие титулы им в дар

* Точнее был бы перевод: "такой способ правления, где реализуется определенная модель представительства" — "a government in which the scheme of representation takes place?'

приношены" (28, с. 344-345). Империя становится официальным названием госу­дарства российского. Царствами именуются исторические административные обла­сти, имеющие особый статус внутри империи. Глава же государства продолжает называться и царем, и императором.

Имперское именование часто имело негативные коннотации. Это отразилось, например, на смысле производного слова империализм, которое по форме своей должно было выражать суть, принцип имперского правления. Если "Космография" 1670 г. довольно точно характеризует суть имперской власти, то словарь иностран­ных слов И.Ф.Бурдона и А.Д.Михельсона (1880 г.) определяет "имперьялизм" как "то же, что деспотизм" (28, с.344). "Русский энциклопедический словарь" И.Н.Бе­резина (1877 г.) империализмом называет "исключительно военное управление государством" (там же). Здесь негативные коннотации деформируют само понятие. Отсюда уже — один шаг до ленинской трактовки империализма как высшей стадии капитализма. Империя из сложного, имеющего большую историю политического понятия превращается в бранное слово, которым лихо щеголяют доморощенные "политологи".

Настала, видимо, пора освободить это достойное слово от чисто ругательного употребления, восстановить в отечественной традиции политическое понятие импе­рии, питающееся как фактически автохтонной идеей царства-государства, так и более непосредственно связывающее нашу культуру с латинским источником — идеей империи в ее исходном, вергилиевском смысле установления "обычаев мира" с помощью милости и силы.

ДЕРЖАВА. Слово держава связано с глаголом держать. Даже для нас, а тем более для наших предков было ясно фундаментальное значение этого слова как скрепы, соединения, обеспечивающего целостность. Характерны примеры обыденного слово­употребления, приводимые Далем: "В этих колесах никакой державы не будет"; "Для державы железные полосы в стены заложены" (29). Наиболее древнее полити­ческое использование слова связано с подчеркиванием соединяющей роли родового этоса, олицетворенного сакральным подателем блага политической целостности. На данный момент прежде всего и обращает внимание В.В.Колесов: "Держава — под­держка могуществом или силой, дарованная избраннику обычно божеством, потому что верховная сила находится все же у бога. "Да надеяся на твою державу, поперу козни [дьавола]", — восклицает в молитве Владимир Мономах, а затем, вслед за ним, и еще несколько поколений князей — вплоть до Дмитрия Донского в его молитвах на Куликовом поле" 8, с.274,).

В "Повести о Темир-Аксаке", посвященной походу Тимура против Москвы в 1392 г., содержится молитвенное обращение Василия I Дмитриевича:"Не попусти, господи, сему окаянному врагу поносити нас: твоя бо держава неприкладна и цесарство твое нерушимо" (7, с. 234). Во-первых, здесь обращает на себя внимание характеристика господней, т.е. православной державы как уникальной (неприкладной) — еще задол­го до провозглашения (около 1523-24 гг.) старцем Филофеем идеи третьего Рима (30). Во-вторых, подчеркивается нерушимость цесарства, т.е. земного проявления православной державы. В любом случае и держава, и цесарство суть принадлежности бога, а земной властитель выступает лишь временным носителем, транслятором этой власти. Господь православных — высший авторитет и одновременно источник госу­дарственности для своих земных рабов, включая и самого великого князя. Что же касается земного самодержца (так неоднократно именуется тот же Василий I), то в памятнике, относящемся к середине XV в., т.н. "Инока Фомы слове похвальном о благоверном великом князе Борисе Александровиче" об этом тверском властителе говорится, что "сей бо есть по бозе нашему граду держава и утверждение" (31, с. 288). Здесь все еще сохраняется традиционная отсылка на бога как источник державы, но акцент все-таки уже переносится на земного носителя скрепляющей людей полити­ческой власти.

Чуть более поздние произведения вполне определенно и устойчиво трактуют державу как сферу имперского воздействия. "Князя нам дай из своей державы!" — заявляют, согласно автору ценнейшего политологического источника — "Повести о походе Ивана III Васильевича на Новгород" (31, с. 380), коварные новгородцы, решившие отдать свой dominium в сферу impenum'a западной, Белой Руси — Вели­кого княжества Литовского. В "Хождении на Флорентийский собор" (сороковые годы XV в.) так говорится о "граде Греве" (Загребе): "той град велик и красен, а дрьжава угорьского царя" (7, с. 488).

Подобные трактовки державы можно, впрочем, встретить и в значительно более ранних текстах, где описывается и осмысливается собственно имперский тип орга­низации с разделением центра, периферии и соединяющего имперского принципа. Вновь сошлемся на примеры В.В.Колесова: "В Ипатьевской летописи этот корень (держ — М.И.) встречается часто, особенно в галицко-волынском (наиболее европе­изированная часть Древней Руси — М.И.) летописании. Летописец часто говорит, что кто-то "самъ хотяше землю всю держати" (л. 304), упрекает великого кня­зя: "Всю землю рускую держачи, а хощещи сея волости" (л. 305), и, значит, волость и держание — разные вещи (не только разные, упрек относится к тому, что облада­тель impenum'a посягает на непосредственное овладение идеальнотипически вполне автономным dominium'ом — М.И.); галицкий князь Даниил говорит:"О мужи град­стии! доколе хощете терпети иноплеменных князии державу?" — они же восклик-нувше реша, яко: "Се есть держатель нашь, господом данный!" (л. 2626, 1235 г.).... В Ипатьевской летописи, начиная с записи 1199 г., появляется и слово самодержец: "И толико леть мнози же самодержици придоша, держащей столь княжения Киев­ского" (л. 243)" (8, с. 275).

Имперскую сферу обозначает держава ив" Сказании о Мамаевом побоище ". Олег Рязанский в послании к Мамаю призывает того разграбить Русь, но "меня же раба твоего ... держава твоа пощадить" (32, с. 26), т.е. вассальная принадлежность к империи, к державе Мамая должна служить залогом охранения от дисциплинирую­щего набега на отложившиеся dominium'bi.

Постепенно, с укреплением именно имперских структур сфера политического воздействия (imperium в своем исходном смысле) аналогично латинскому развитию и v нас стала восприниматься как сущностная черта всей политической системы, а обозначающее ее слово трансформировалось в более широкое понятие имперской государственной структуры в целом. Когда В.В.Колесов делает вывод: "До XVII в. слово держава < не употребляется в высоком значении 'государство', но известно как одно из определений нового (царского) могущества" (8, с. 276), — он как раз и указывает на специальное обозначение этим словом сферы имперского воздействия (влияния) уже с XIV в. и на последующее расширение значения слова — вплоть до обозначения государства в целом в XVII в.

Фактически в этом значении рассматриваемое слово сохранилось и до наших дней. Оно получило, правда, некоторое уточнение — стало употребляться преиму­щественно в контекстах, где государство рассматривается как политический актор, взаимодействующий с аналогичными партнерами в межгосударственной системе. Соответствующее терминологическое уточнение на Западе сделал еще Ж.-Ж.Руссо в "Общественном договоре", когда он выделил три стороны одной и той же реально­сти: суверен как "действующее" политическое тело, государство как "недвижное" и держава (puissance) как "действующее в соотношении с подобными себе" (33). Именно такое словоупотребление сделало державу ключевым термином внешнепо­литического дискурса, или языка дипломатии.

В российской традиции, однако, сохранилась память об имперских смысловых пластах слова. Отсюда оттенок восприятия державы скорей как империи, чем нации-государства. Это же способствовало возникновению прилагательного великодержав­ный, где отчетливо акцентирован смысл мощного распространения политического контроля вовне. Любопытно, что слово самодержавие, помимо своей стихийной связи с самодержавно-автократической моделью (ср. исконный смысл державы, держания и самодержца), оказалось настолько сильно нагружено имперским смыслом, что фактически стало обозначать имперский политический принцип в его специфически российской форме. В результате знаменитая формула — православие, самодержа­вие, народность, — соединявшая помимо прочего три базовых типа политической организации, связала православие с наследием собственно самодержавной протопо­литии (акцент на родовом этосе-вере), имперский же принцип архаизующе, "непра­вильно" был назван самодержавием (акцент на державности-царственности), а принцип нации-государства — народностью (акцент на национальности). Такую структуру можно рассматривать как ответ на формулу Французской революции: свобода (имперский принцип), равенство (принцип нации-государства) и братство (принцип родового самодержавного единства).

Современные дискуссии о судьбах России и СССР, в том числе и как империи, о роли сакрального тео-идеократического компонента в государственной организации способствуют активизации употребления слов держава,державностъ и т.п.

1. Service E.R. Primitive Social Organization: an Evolutionary Perspective. N. Y., 1962; Sahlins M.D. Tribesmen. Englewood Cliffs. 1968; Васильев Л.С. Проблемы генезиса китайского государства. М., 1983.

2. Феномен восточного деспотизма: структура управления и власти. М., 1993.

3. Benveniste E. Le vocabulaire des institutions indo-europeennes. P., t.l, 1969, p.293-307.

4. Гамкрелидзе Т.В., Иванов В.В. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры. Тбилиси, 1984.

5. Хазанов A.M. Классообразование: факторы и механизмы. — Исследования по общей этнографии. М., 1979.

6. Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм. Л., 1934, с.80.

7. Памятники литературы Древней Руси. XIV-cep.XV века. М , 1981.

8. Колесов В.В. Мир человека в слове Древней Руси. Л., 1986

9. Ксенофонт. Сократические сочинения. СПб., 1993, с. 182.

10. Richter M. Despotism. — Dictionary of the History of Ideas. Studies of Selected Pivotal Ideas. Voi.2, N.Y., 1973.

11. Цицерон. Диалоги. М., 1966.

12. Thomas Aquinas. De regimine principium. (Извлечения из первой книги с параллельным русским переводом). — Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе (VI-XVI1 вв.). Л ,

13. MandtH. Tyrannis, Despotic. — Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. Bd.6, Stuttgart, 1990.

14. Гроций Г. О праве войны и мира. М., 1957.

15. Гоббс Т. Левиафан. — Избр. произведения в двух томах Т. 2, М., 1965.

16. Robespierre М. Oeuvres, t.10, P., 1967, р.357.

17. Щербинин А.И. От полицеизма к тоталитаризму. — "Полис", 1994, № 1.

18. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 18, М., 1992, с. 185.

19. Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. М., 1993.

20. "... после 1267 г. царем стали называть также главу Орды, отчасти по недоразумению, поскольку произношение этого слова совпадало с соответствующим тюркским определением к титулу владыки земли и неба" (8, с. 269).

21. Ерофеева.И.В. Русская имперская идея в истории (К проблеме западно-восточного культурно-идео­логического синтеза). — Россия и Восток: проблемы взаимодействия. М., 1993, с 268.

22. Живов В.М., Успенский Б.А. Царь и Бог. Семиотические аспекты сакрализации монарха в России. — Языки культуры и проблемы переводимости. М., 1987.

23. См. Вельяминов-Зернов В.В. Исследование о касимовских царях и царевичах. СПб., 1863-1887. Интерпретация создания вассального чингизидского "царства" как модели, готовящей подчинение всего евразийского наследия Чингисхана, предложена О.В.Зотовым в статье "Московская Русь: гео­политика в "сердце земли" (О ранней микромодели империи)" в сборнике "Россия и Восток: пробле­мы взаимодействия".

24. Pocock J.G.A. States, Republics, and Empires: The American Founding in Early Modern Perspective. — Conceptual Change and the Constitution. Lawrence, 1988.

25. Федералист. Политические эссе А.Гамильтона, Дж.Мэдисона и Дж.Джея. М., 1993.

26. The Challenge of Democracy. Government in America. Boston, 1989.

27. Локк Дж. Избранные философские произведения. Т.2, М., 1960, с 84-85.

28. Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. Т.1, М., 1993.

29. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1978-1980 (репр. изд. 1880-1882 гг.), т.1, с.431.

30. Малинин В. Старец Елиазарова монастыря Филофей и его послания. Киев, 1901. Подробнее об идее третьего Рима в русской культуре см.: Гольдберг А. Л. Идея "Москва — третий Рим" в цикле сочинений первой половины XVI века. — Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы АН СССР, 1983, Т.37, С.139-149.

31. Памятники литературы Древней Руси: вторая половина XV в. М., 1982.

32. Сказания и повести о Куликовской битве. Л., 1982.

33. Rousseau J.-J. Du Contract Social. P., 1956, p.68-69; Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре, или Принципы политического права. М., 1938, С. 13-14. См. также Ильин М.В., Коваль Б.И. Две стороны одной медали: гражданское общество и государство. — "Полис", 1992, № 1-2, с. 195

34. Памятники литературы Древней Руси. ХI-начало XII века. М.,1978