Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

100                                                                 С точки зрения политолога

СЛОВА И СМЫСЛЫ: ИНТЕРЕС

М.В.Ильин

ИЛЬИН Михаил Васильевич, кандидат филологических наук, профессор кафедры политологии МГИМО.

"Это одно из тех слов, которые не могут быть определены обычным способом, не имея более высокой родовой отнесенности (not having any superior genus)", — заме тил об интересе еще в 80-х годах XVIII в. английский философ-утилитарист Иеремия Бентам (1, с. 306). Невозможность определения "обычным способом" означает, что интерес входит в число предельно широких, как правило, сущностно оспариваемых понятий (2), а отсутствие более высокой отнесенности — что родовой для него концепт остается словесно невыраженным. Этот концепт фундаментален и сущно стно оспариваем. С его помощью концептуализуется универсальная основа любой целенаправленной деятельности, политического по природе функционального им ператива целедостижения.

Идея основы (оснований) целедостижения требует постоянного сущностного ос паривания, доопределения. Ни сама по себе цель, ни влекущая к цели притягатель ная причина-телос, ни потребности, ни аффекты, ни обычаи, ни ценности — ничто из этого открытого перечня не может само по себе быть отождествлено с основой целедостижения. В то же время все эти и многие другие явления с целедостижением связаны. Это означает, что существует множество вербально определенных концеп тов или лексиконцептов (3), которые образуют таксономию, объединяемую призна ком "способность выступать в качестве основания целенаправленной деятельности". В число таких словопонятий, помимо уже приведенных выше (интерес, цель, потреб ность, аффект, обычай, ценность), попадают также воля, благо, добро, польза, целение (здоровье), спасение, доля, долг, честь, судьба, провидение, смысл, расчет, ответственность, лидерство, мотив и т.п.

Наиболее глубинным, подлинно мифологическим выражением идеи целедости жения является воля (см. статью в след. номере). Это связано не только с психологи ческой фундаментальностью воли и воления, наиболее близких к аффективной мотивации, но с тем фактом, что первобытный антропоморфизм наделял волей и хотением явления природы, а также только возникавшие общности и протополити ческие структуры. Характерно в этой связи, что философские попытки выявления аксиоматики действия и деятельности от Августина и Дунса Скота до Э.Гартмана и Ф.Ницше влекли использование словопонятия воля.

Другая древнейшая концептуализация связана с представлением о добре. Добро пригодность (и.-e.*dhabh) легко осмысляется как сотворенная польза, достаток. И напротив, достаток, надел (и.-e.*bhag) становится обозначением подателя достатка — бога, но одновременно сохраняет и значение богатства. Также весьма важна, особен но для славянского мира, пара правда-истина. Привлечение данных этимологии и глубинная культурная реконструкция позволяют предположить, что правда высту пает как вышняя, абсолютная норма, а истина — как земное соответствие эмпири ческим фактам (4). Кажущаяся прямо противоположной трактовка Н.Д.Арутюно вой — " Истина относится к образу мира. Она констатирует его вечную и неизменную норму. Правда относится к человеческой жизни — ее аномалиям, сбоям, случайно стям, неожиданным поворотам, с одной стороны, и к внутреннему миру человека, его мотивам, мыслям, чувствованиям, правам и претензиям — с другой" (5) — связана, вероятно, с тем, что понятия правды и истины претерпели оборачивание (6), которое не сводится к простому обмену местами. Произошло обогащение и усложнение смысла. Прежние значения были не забыты, но в латентной форме сохранены и доступны для актуализации. Уже в Древней Руси содержания и объемы понятий правда и истина в высокой степени взаимно совпадали (ср. двуединую формулу правда-истина).

* Предыдущие материалы цикла "Слова и смыслы", посвященного формированию основных политиче ских понятий, см.: "Полис", 1994, №№ 1,2,4,5,6. В данном номере статьей об интересе открывается описание концепта оснований политического действия. Продолжающие это описание статьи о воле, благе, судьбе, государственном расчете и русской идее будут опубликованы в последующих номерах журнала.

                                                                                                            101

Бесспорно высоким обобщающим потенциалом обладает не вполне этимологиче ски ясный славянский словоконцепт благо. Древнегреческие представления о благе (to agathon, to ey), эффективно концептуализированные Платоном и Аристотелем, а также развитые другими языческими и, особенно, христианскими мыслителями, легли в основание всей европейской культуры и политики (см. статью в след. номере). Пока же отметим, что благо отличается такими качествами, как цельность, совер шенство и уравновешенность. Его наиболее обобщенным и точным выражением становится средоточие. Именно оно приобретает ключевое значение для античного и, особенно, римско-имперского мышления. Весьма показателен в этом отношении латинский глагол intersum, дословно означавший "быть между". Его другие, допол нительные значения включали "разниться, отличаться" (нередко в безличных кон струкциях) и "существенно, важно" (всегда в безличных конструкциях). Использо вавшиеся в данных безличных оборотах формы инфинитива (interesse) или третьего лица (interest) стали со временем вербальной основой для образования лексиконцеп та интерес. Однако первоначальный смысл словоформ interesse и interest был далек от идеи целедостижения. Он соотносился с ней в лучшем случае косвенно и метафо рически. Наиболее близкое современному значение проявляется, пожалуй, в макси ме Цицерона "Interest omnium recte facere" (следование нормам суть общего блага — дословно "важно всем правильно поступать"). Однако это скорее исключение. По надобилось много столетий, чтобы из безличной конструкции, связанной с различе нием, выявились сначала, на этапе еще римского права, идеи имущественного диф ференциала (ущерба, различия внутреннего — interesse intrinsecum, или прибытка, различия внешнего — interesse extrinsecum). В процессе юридической рационализа ции преимущественно метафорических выражений возникает множество специфи ческих миникатегорий (7). Параллельно развитию понятия капитал (8) идея инте реса как процента эвфемистически подменила греховный рост (usura). Еще дальше шло, но было гораздо хуже юридически документировано развитие идеи сути целе достижения из выражения interest в смысле "важно, существенно". Произошло это уже на заре Нового времени и будет рассмотрено ниже.

При всем значении глагола intersum и его производных центральным для римско го осмысления основы целедостижения бесспорно является идея судьбы. Как показал В.Н.Топоров (9), она пронизывает "Энеиду" и становится смысловой доминантой мифа об имперской миссии Рима, который символически шифруется Виргилием в истории странствий героя-основателя латинской славы Энея. В открытых системах исторических империй целедостижение концептуализуется в терминах судьбы, ко торая оборачивается бесконечной и фатальной гонкой к мировому господству. Все ленскость (10) и вечность (11) становятся настойчиво декларируемыми идеалами, вербальными самоопределениями, но фактически также антитезами каждому реаль ному состоянию империи. В результате основой для целедостижения становится дифференциал между идеалом универсальности (вселенскости и вечности) и реаль ностью (см. статью в след. номере).

На Руси наш первый митрополит Иларион в слове "О Законе, Моисеем данном, и о Благодати и Истине, Иисусом Христом бывший (осуществленной)" (40-ые годы XI в.) сумел соединить автохтонную традицию правды-истины с христиански пере осмысленными идеями блага (благодати) и судьбы (провидения). Намеченные Ила рионом пути развития, к сожалению, не получили. В то же время в западноевропей ской схоластике строятся все более сложные логические и концептные системы, многие свои труды Джон Солсберийский, Фома Аквинский, Уильям Оккам, Николай Орем и др. специально посвящают политике. Вполне естественно, что это создает богатейшую почву для осмысления природы и основ целедостижения.

Постепенное повышение в Западной Европе плотности и интенсивности полити ческой коммуникации и связанное с этим усложнение политических систем ведут ко все большей имперсонализации и обобщению основы политического действия. В результате обобщенно-универсальная и индивидуально-личностная основы целедостижения разводятся, противопоставляясь и одновременно связываясь друг с другом. На Севере эти процессы выражаются прежде всего в противопоставлении и одновре менной связи божественного Провидения и индивидуального призвания. На Юге противопоставлялись смысл устойчивого состояния политического целого индивиду альной доблести (virtu). Происходит одновременное удвоение этой пары. Индивиду альная доблесть, непременно включающая благоразумие (prudenza) и расчет (ragione), противопоставляется индивидуальной же судьбе (fortuna) —слепой и ирра циональной. Обобщенное же политическое целое в содержательном плане также разделяется на уже вполне рационализуемый смысл устойчивого состояния (госу дарственный расчет, ragione di stato, raison d'Etat, см. 12-15, а также статью в след. номере) и иррациональное представление об имперской судьбе (сокровенность им перии, arcana imperii — см. статью о судьбе).

102                                                                 С точки зрения политолога

В эпоху Возрождения идет бурная концептуализация основы целедостижения. К XVII в. не только нарастает число "синонимичных" словоконцептов, но обогащаю щееся смысловое пространство начинает организовываться структурно во многом благодаря контрапункту двух тенденций — центробежной и центростремительной (16). Центростремительная тенденция связана с возникающим этатизмом в полити ке и с классицизмом в культуре, центростремительная — с антиэтатизмом — импер ским и корпоративным, а также с культурными явлениями барокко.

Этатистская тенденция преимущественно влекла модернизующихся национал имперцев (приверженцев новых "империй" — прежде всего Англии и Франции). Она предстает как жестко централизаторская, отвечающая классицистическим вкусам (позитивный рационализм). Ее математический символ — неподвижные декартовы координаты. Разум вообще и государственный расчет в частности — это вполне естественное для этатистов лексиконцептное оформление основы политического действия и целедостижения в целом.

Противоположная по сути антиэтатистская тенденция привлекала весьма пест рый набор приверженцев. Сюда попадали как архаисты, так и нетерпеливые ультра модернисты, как контрреформистские сторонники старых идеалов вселенской церк ви и христианской империи, так и оголтелые реформистские сектанты. Антиэтати стская тенденция созвучна барочным вкусам и децентрализаторским тенденциям (негативный рационализм, переходящий порой в иррационализм). Ее математиче ский символ — функция и, прежде всего, дифференциал. Подвижность, динамика, различие, а потому и интерес составляют основной пафос барокко и свойственного ему мироощущения. Напомню, что изначально семантическое развитие слова инте рес строится вокруг "средоточия" как дифференциала между двумя переменными. Движения души, перемена душевных состояний (от неудовлетворенности к удовлет ворению), понимаемые как интерес,— вот естественные лексиконцептные формы для барочно-антиэтатистской концептуализации основы целедостижения.

Характерно, что антиэтатистские и барочные тенденции были особенно сильны там, где абсолютизму противостояли либо мощные панкатолические устремления Контрреформации, либо энергичные действия протестантских сект. Так, наиболь шее противодействие политике государственного расчета во Франции оказали преж де всего ультракатолические идеологи, заклеймившие эту политику как "адский расчет" — raison d'Enfer (13). Гугеноты также дистанцировались от политики госу дарственного расчета, предпочитая концептуализировать основу целедостижения, подобно голландским и английским протестантам, в терминах интереса. Так, именно это слово оказалось предпочтительным для вождей гугенотов Сюлли, Бульона, Ро гана и Бетюна (17). Последний даже сформулировал чеканную максиму: "Госу дарственный расчет есть ни что иное, как расчет интереса (raison d'interеt)" (13, с. 278-280).

Протестантское пристрастие к лексиконцепту интерес закономерно. Интерес как дифференциал между каждым действием отдельного человека и вышней правдой и всемогуществом органически отвечал протестантской этике и духу капитализма. Именно интерес стал основой политического дискурса Нидерландов (18, 19). Круп нейший голландский политик XVII в. Ян де Витт четко различал интересы разных типов и уровней сложности. Он, например, писал, что властители "имеют свои особые интересы (particuliere interessen), отличные от интересов Государства (d'interessеn van den Staet), а тем самым также противоречащие общему благу ('t gemeene beste)" (цит. по: 18, с. 489).

                                                                                                            103

Хотя борьба этатистской и антиэтатистской тенденций получила повсеместное распространение, она отнюдь не исчерпывала все богатство политической мысли Европы. Ей противостояла линия компромисса. Она имела вполне выраженный прагматический характер и отчетливые черты реализма, в том числе была связана с реализмом в литературе и искусстве. Весьма убедительно представляет компромис сную, прагматическую линию т.н. политических гуманистов Э.Тюо: " Политический гуманизм сражается на двух фронтах, против теологического подхода и против Левиафана, отвергает идею, будто закон есть проявление либо воли господней, либо властной воли, ибо обе непроницаемы для человеческого разума. Бог рьяных като ликов и "смертный бог" этатистов кажутся политическому гуманисту равно опасны ми, ибо и тот, и другой утверждают мораль, принцип которой воля вместо разума — slat pro ratione voluntas" (13, с. 153).

Отождествление государственного расчета и государственного интереса (13, с. 400) стало важным моментом рационализации и объективации интереса, опреде ливших затем логику развития этого понятия. Вышедшая в 1639 г. книга Анри де Рогана об интересах правителей и государств Европы ("De l'Interest des Princes еt Estats de la Christiente") открывается формулой: "Государи правят народами, а интерес — государями". Вождь мятежной Ла Рошели, ставший сторонником полити ки Ришелье, далее поясняет, что этот интерес есть ни что иное, как универсальная основа любого политического действия: "Знание этого интереса определяет (est d'autant plus relevec par dessus) как действия правителей, так в той же мере и действия народов". Эта основа является высокообобщенной и независимой от лиц и ситуаций: "Государь может ошибаться, его советников можно подкупить, только интерес никуда не пропадает". Эффективность использования этой основы опреде ляется степенью ее рационализованности: " В зависимости от того, хорошо или плохо его (интерес — М.И.) понимают, живут и умирают государства". Интерес настолько универсален и отзывчив на обстоятельства времени и места, что даже имперская сокровенность может с его помощью рационализовываться: "И поскольку целью интереса всегда является рост (l'accroissement) или, по крайней мере, сохранение (1а conservation), то для этого надо, чтобы интерес отвечал времени (se change selon le temps)" (цит. по: 20, с. 345).

В Англии политический дискурс к 40—м годам XVII в. сплошь оказывается про низан выражениями public interest, common weal, common good, salus popoli и т.п. (21, 22). Здесь не только получает распространение, но укореняется идея общественного интереса (public interest) как совокупности интересов образующих гражданское об щество индивидов, а также как обобщенного блага (common good) гражданского общества. Этот лексиконцепт, ставший ключевым понятием сторонников парламен та, вполне отчетливо связывался с общим или "здравым" смыслом (common sense) и противопоставлялся государственному расчету, концептуализуемому правительст вом в терминах прерогативы (23). С общественным интересом связывалась прежде всего воля (свобода как вольности) индивидов добиваться реализации своих собст венных целей во внутриполитической жизни без ограничений со стороны правитель ства, руководствующегося государственной необходимостью и приоритетами внеш ней политики (21; 22; 24, с. 51), что в теоретической форме отразилось в локковской модели разделения властей с выделением особой федеративной (внешнеполитиче ской) власти.

Обвинение королю Карлу сформулировано с учетом оппозиции общественного и частного интереса. Ему ставилось в вину "проведение и утверждение личного инте реса своеволия (personal interest of will), власти и мнимой прерогативы (pretended prerogative) для себя и своей семьи в ущерб (against) общественному интересу (the public interest), всеобщему праву (common right), свободе и миру людей нашей нации (the people of this nation—дословно "народу (!) этой нации")" (25).

Пока в Европе разворачивались коллизии первоначальной модернизации, быв шая парадоксальной периферией евразийской державы чингизидов Русь стала мес том образования нового имперского центра — Москвы. В " Повести о Петре, царевиче ордынском" (кон. XlV-XV в.), "Повести о псковском взятии" (нач. XV в.), "Русском хронографе" (1512 г.) намечаются, а в "Повести о новгородском белом клобуке" (рубеж XV-XVI вв.), "Сказании о князьях владимирских" (20-е годы XVI в.) и посланиях старца Филофея (тогда же) — разрабатываются представления об особой судьбе православной теократии. Отсутствие традиций университетской схолии ("ел линских борзостей", "риторских астроном" и "философских бесед", по Филофею), а также слабость корпоративных, городских и слободских начал делали эту концеп туализацию довольно простой, не осложняли ее "второстепенными" аспектами (про видение и призвание, судьба и случай, сокровенность и разумное знание, и т.п.). Перевод "Secretum Secretorum" ("Тайная Тайных"), сочинения Максима Грека (о фортуне и о Савонароле), Федора Карпова, Ермолая-Еразма, прежде всего "Прави тельницы", общей тенденции изменить не могли. Однако с ними рационалистиче ские начала постепенно просачивались в политический дискурс Московии. Показа тельно в этой связи, что одним из ключевых моментов в переписке Ивана Грозного с Андреем Курбским стала тема "сопротивности" и "прокаженности" разума, муд рости ("суемудрость"),ума ("безумие"), наряду с верой, совестью и т.п. (26, с.7-10, 14 и дал., с.104-116) как основание критики политики и конкретных политических действий. Остро и достаточно подробно развивается и тема эгоизма ("себялюбия", "самовольства"). Весьма амбивалентно трактуется воля и ее производные. Однако в конечном счете оба автора вполне в средневековом духе апеллируют к высшему критерию Божиего суда и судьбы ("смотри ... божия судьбы, яко бог дает власть, ему же хощет" —с. 105), к "божию смотрению" (там же).

104                                                                 С точки зрения политолога

Острое внутреннее противоречие между предельной сокровенностью имперской судьбы и столь же безусловной определенностью практических требований и дейст вий выражено в "Утвержденной грамоте" (1613 г.). Своеобразным контрапунктом политической мысли XVII в. можно считать контраст между апелляцией царя Алек сея к благодати божией и единомыслию (27, с.500), а протопопа Аввакума — к суду божию, но также к пользе и разуму, который, однако, есть "разум по Христе Исусе, а не по стихиям сего мира" (27, с.531).

В петровскую эпоху начинается достаточно заметное, но чисто внешнее усвоение отдельных иностранных слов, связанных с концептом целедостижения, в частности, слова интерес. Государственный интерес при этом фактически сводится к интересам государя. По сути, а нередко и по форме весьма традиционной остается обоснование политики и политических действий, что весьма отчетливо проявилось, например, в "Правде воли монаршей" (1722г.) Феофана Прокоповича. На этом фоне выделяется трактовка в "Книге о скудости и богатстве" (1724 г.) И.Т.Посошкова оснований политического и экономического действия как выработки вполне секулярных "об разцов лучшего" и следования им с одновременной проверкой соответствия общей пользе, что позволяет "достойному человеку" стать "лучшим гражданином".

Иной, чем у Посошкова (от образцов к подкрепленным пользой действиям), но сходный путь (от аффектов к закрепленным пользой интересам) использует в "Трак тате о человеческой природе" (1739-1740) Д.Юм, который исходит того, что мотив "не может быть признанием добродетельности данного поступка, но должен сводить ся к какому-либо другому естественному поступку или принципу" (28, с.627). Обращаясь в этом контексте к гоббсовской модели естественного состояния, Юм вынужден подвергнуть сомнению постулат об автоматической положительности се бялюбия (selfishness), становившийся весьма популярным и блестяще, но односто ронне-утопически использованный А.Смитом (29). Юм согласен с Гоббсом в том, "что себялюбие, действующее с полной свободой, вместо того, чтобы побудить нас к честным поступкам, является источником всяческой несправедливости, всяческого насилия и что человек не может исправить эти свои пороки, если не исправит и не сдержит естественных вспышек указанной склонности" (28, с.630).

В развитие гоббсовской модели Юм различает три вида благ: внутреннее душев ное удовлетворение, внешние телесные преимущества и пользование имуществом, приобретенным благодаря прилежанию и удаче. Из них "только третий вид благ, с одной стороны, может быть насильственно присвоен другими людьми, а с другой — может перейти в их владение без всяких потерь и изменений" (с. 638). Чтобы умножить такие блага и уменьшить "неустойчивость владения ими", необходимы общение и общество, мораль и политика. Безопасное и надежное владение предполагает сознательное и искусственное ограничение и, что особенно важно, самоогра ничение наших аффектов. В этом пункте рассуждения в дискурс Юма мощно и уверенно вступает словопонятие интерес: "Мы не только не нарушим личных инте ресов или интересов своих ближайших друзей, если будем воздерживаться от пося гательств на чужие владения, но и, наоборот, посредством указанного соглашения наилучшим образом будем служить как тем, так и другим интересам, ибо таким образом будем поддерживать общественный строй, столь необходимый для их благо состояния и существования, так и для нашего" (там же). Юм особо подчеркивает, что "соглашение это не носит характера обещания" (там же), а сводится к рацио нально обобщенному искусственному квазиаффекту — общему чувству обществен ного интереса (с. 641).

                                                                                                            105

Рациональному обоснованию интересов, предложенному Юмом, компромиссно примирившим посылки "государственника" Гоббса и "общественника" Смита, про тивостоит их непосредственное и мифологическое по сути утверждение в обшей воле Ж.-Ж.Руссо. Предложенная Руссо идея фундаментальности волевого начала была подхвачена и прямо противоположным образом развита Гегелем. Воление для него ключевой момент всякого самоопределения и самореализации: "Субъективная идея как в себе и для себя определенное и равное самому себе простое содержание есть благо (das Gute). Его стремление реализовать себя в противоположность идее истины (результат уверенности в себе и для себя разума — М.И.) ставит своей задачей определить преднайденный мир согласно своей цели. Это воление, с одной стороны, уверено в ничтожности преднайденного объекта, а с другой — оно как конечное предпосылает цель блага лишь как субъективную идею и предполагает, что объект обладает самостоятельностью" (30).

В своем определении веления Гегель как бы спрессовывает важные моменты истории понятия основы целедостижения. Отталкиваясь от исходной идеи блага и противопоставляя ей завершенную самореализацию разума — истину, философ выявляет то самое иррациональное пространство сокровенности, наполненное вечно меняющимися дифференциалами между целью-абсолютом и достижимой ничтож ностью искомого объекта: "Это противоречие представляет собой бесконечный про гресс осуществления блага, и в этом бесконечном прогрессе благо фиксировано лишь как некое долженствование. Но формально (в конкретно определенных актах пол итической практики и правового регулирования — М.И.) это противоречие исчезает благодаря тому, что деятельность (переход от обобщенной основы целедостижения к совершению политических действий — М.И.) снимает субъективность цели и, следовательно, снимает и объективность, снимает противоположность, благодаря которой оба конечны" (там же). Тем самым Гегель отливает в логические формы вдохновенный образ, созданный Блаженным Августином: Град Небесный, находясь в земном странствовании, призывает граждан из всех народов и, проходя сквозь политические установления различных земных градов, ничего в них не отменяет и направляется к одной и той же цели земного мира, за которой сияет он же сам.

Гегелевская диалектика постоянного самоопределения субъекта подрывается эта тистской предвзятостью философа, заставившей его именно государство сделать главной точкой отсчета. Пытаясь преодолеть эту односторонность Гегеля, его круп нейший последователь и критик К.Маркс нашел точку опоры в абсолютизации клас сового интереса пролетариата, приобретающего не просто всеобщее, но всемирно историческое значение. Фактически это обернулось воспроизведением антиэтатист сго-общественнических иллюзий, редукцией всего богатства интересов к тоталитар но гомогенизированным волевым началам, т.е. новым откатыванием к крайности руссоистско-общественнического волюнтаризма.

В XIX в., с завершением формирования основных европейских наций, вполне отчетливыми становятся параметры основных типов политических интересов и уров ней их организации. Это прежде всего национальный интерес, который определяется относительно нации как таковой, т.е. политической системы в целом. Вполне есте ственно, что как раз национальный интерес становится основным средством стаби лизации международной системы-ядра в Западной Европе, основой регулирования международных отношений. Разговоры об интересах человечества, цивилизации или Европы в дискурсе того времени суть не что иное, как признание неких общих правил "взвешивания" и соотнесения национальных интересов, но не более того, ибо ни о каком субъекте "всечеловеческих" интересов речи еще не могло даже идти.

106                                                                 С точки зрения политолога

Национальный интерес понимается более или менее последовательно как конф ликтное двуединство государственного и общественного (public) интересов. Первый определяется относительно жесткой институциональной структуры политической системы — государства, второй — относительно гражданского общества.

Национальный, государственный и общественный интересы составляли своего рода вершину системы организованного целедостижения. Остальное пространство все еще остается относительно слабо организованным. Интересы здесь различаются по степени их обобщенности. Особенно развиваются в XIX в. сильно укрупненные массовые интересы, в первую очередь классовые. Продолжает использоваться тради ция противопоставления обобщенного, деперсонифицированного и, нередко, отчуж денного интереса (common interest) и разобобщенных, персонифицированных и, как правило, неотчужденных интересов (individual interests).

Вне зависимости от степени обобщенности или персонализованности все отлич ные от вершинной триады интересы оцениваются как частные (private). Они опреде ляются относительно сословий, корпораций, индивидов и их подвижных объедине ний. Эти интересы очень долго оставались наиболее аморфными, неупорядоченными и, нередко, эфемерными. Давняя традиция воспринимать их исключительно в нега тивном свете сохранялась достаточно долго — и не без оснований. Частные интересы несли печать эгоизма и даже агрессивности. Опыт разного рода политических орга низаций, союзов и других подобных объединений, а также длительная школа опос редования интересов, их возвышения (обобщения) и, напротив, дробления (индиви дуализации) создала лишь к концу столетия моральные (вспомним Юма и Гегеля) основания для их более или менее рациональной организации. Отражением этого стало появление уже в начале XX в. представлений о т.н. группах интересов.

Укоренение и развитие интересов не означало, однако, полного вытеснения более ранних концептуализации основы целедостижения. Они сохраняются в качестве рецессивных. Показателен в этой связи имперский синдром современных политиче ских систем. Его яркие проявления характерны для эпохи империализма, которую стоит скорее связать не с перезрелостью капитализма, а с ранней модернизацией, охватывающей период от создания абсолютистских химер, соединяющих последние империи и первые территориальные государства, и от становления двойных систем метрополий и колониальных империй до их демонтажа и трансформации в ходе мировых войн и деколонизации. В условиях империализма рецессивный аспект концепта оказался весьма функциональным, способным также теснить доминант ный интерес.

Особенность колониальных империй — в отсутствии цивилизующего града (мет рополиса). Он замещен нацией-государством (метрополией). Создающая или со здавшая вокруг себя имперский ореол метрополия претендует на признание в каче стве великой державы (a great power, unе grande puissance , eine Grossmacht). Что же касается колониальных империй (кроме во многом домодерной португальской), то они возвышаются над судьбой за счет рационального конструирования, перестройки и демонтажа в зависимости не столько от инерции имперской экспансии/сжатия, сколько от состояния метрополии и европейской (международной) системы.

Европейская политика эпохи империализма концептуализируется во многом по основанию целедостижения (подробнее см. статью о судьбе). Различается чисто национальная политика (основание — юридический формализм с нормами правово го государства внутри и международного права вовне), политика имперская (осно вания — притязания и мощь) и компромиссная национально-имперская (основания — "интересы" или "реализм", т.е. прагматизм). Порой, однако, происходит непропор циональное усиление имперского синдрома, а тем самым и имперской концептуали зации, на фоне недостаточной или непрочной модернизации — как первичной (Ве ликобритания, Франция, Нидерланды и т.п.), так и догоняющей (Германия, Италия, Япония), а то и вовсе имитационной (Австро-Венгрия, Россия, Османская империя и т.п.). Эпоха дает образцы эвфемистического вытеснения концепта имперской судьбы выражениями типа "бремя белого человека". В наиболее резких случаях (фашизм, нацизм, "реальный социализм") имперская концептуализация полностью подчиняет и поглощает концептуализацию национально-государственную. Когда Гитлер и его приспешники говорили о нации, она понималась как этнос, охваченный роковой судьбой, материализующейся в Тысячелетнем Рейхе. Само же понятие территориального государства, его национального оформления размывалось (от "народа без пространства" к безграничному "жизненному пространству"). Точ но так же важнейшим основанием пролетарского государства мыслилась "солидар ность трудящихся всей земли", а "новая историческая общность советских людей" самоопределялась не столько территориально, сколько императивом "строительства коммунизма".

                                                                                                            107

На этом фоне вполне понятно стойкое предубеждение европейских наций и пол итиков против России, которая при всей своей поверхностной модернизации была и остается исторической империей с вечным городом-цивилизатором (Москва, Петер бург, снова Москва) и с имперской судьбой, понимаемой в терминах "всемирного служенья" (М.Волошин) и избранности — то православной, то коммунистической. В эту логику вполне укладываются появление формулы "православие, самодержавие, народность", экспансионистское выворачивание наизнанку исходно изоляционист ской идеологемы Москвы как Третьего Рима, приписываемое Николаю I противопо ставление британской политики выгоды и российской политики чести, притязания на роль освободителей и объединителей славянства, а также сравнительно недавние притязания на мировую роль — то под флагом "перманентной революции", то с лозунгом осуществления уникальной прямой демократии Советов, то в роли аван гарда мирового революционного и освободительного движения, то в качестве оплота сил мира и прогресса, то, наконец, в виде "перестройки и нового мышления для нашей страны и всего мира" (название программного произведения М.С.Горбачева) или невиданной нигде и никогда тотальной приватизации.

Имперский синдром великих евроатлантических держав вторичен и рецессивен. Для исторических же империй он, безусловно, является первичным, определяет, в частности, концептуализацию и дискурс отечественной политики. Характерно в этой связи, что европейски образованные русские, не только способные обсуждать европейские проблемы с европейцами на одном языке, но словно предназначенные на роли Брутов, Периклесов и, добавим, де Голлей и Черчиллей, здесь, в родном краю оказываются офицерами гусарскими, комиссарами в пыльных шлемах или всенарод ноизбранными судьбоносцами. Показательно, что такой ультразападник, как П.Я.Чаадаев вполне по-русски понимает концепт основы целедостижения и такие его ипостаси, как интерес, воля, благо и т.п. Он пишете Европе: "Там неоднократно наблюдалось: едва появится на свет Божий новая идея, тотчас все узкие эгоизмы (здесь и далее выделено мною — М.И.), все ребяческие тщеславия, вся упрямая, партийность... искажают ее, и минуту спустя, размельченная всеми этими фактора ми, она уносится в те отвлеченные сферы, где исчезает всякая бесплодная пыль. У нас нет всех этих страстных интересов, этих готовых мнений, этих установившихся предрассудков; мы девственным умом встречаем каждую новую идею. Ни наши учреждения, представляющие собою свободные создания наших государей или скуд ные остатки жизненного уклада, вспаханного их всемогущим плугом, ни наши нравы — эта странная смесь неумелого подражания и обрывков давно изжитого социального строя, ни наши мнения... — ничто не противится немедленному осуществлению всех благ, какие Провидение предназначает человечеству. Стоит лишь какой-нибудь властной воле высказаться среди нас — и все мнения стушевываются, все верования покоряются и все умы открываются новой мысли, которая предложена им" (31). Итак, западные интересы (мн. число) в глазах Чаадаева равнозначны эгоизмам, тщеславиям, партийности, мнениям и предрассудкам. Родная же "властная (!) воля" (единая и единственная) объемлет и поглощает мнения, верования и умы. Последнее слово, судя по контексту, обозначает не разум, а сознание, которое пассивно прини мает ("открывается") "мысль" властной воли, т.е. ее императив.

Даже для европейски образованного Чаадаева современный концепт интереса остается неосвоенным. Он произвольно и случайно (32) представлен в виде множе ства внешних и чисто формальных явлений (интересы, эгоизмы и т.п.). За феноме нами не видно сути, за деревьями — леса. Отечественная же воля интегральна, мощна, органична и вбирает в себя чудесным порывом мифологизации все наши российские проявления основы целедостижения, которые не формальны, а интимно человечны (мнения, верования, умы). Что же до политически закрепленных основа ний — "наших учреждений, нравов и мнений", то они в силу своей бедности и аморфности ("странная смесь" отдельных "свободных", т.е. произвольных "созда ний наших государей" и прочих примеров "неумелого подражания" со "скудными остатками" и "обрывками" автохтонного наследия) ничуть "не противятся немед ленному осуществлению всех благ". Обретение блага оказывается совершенно не проблематичным, не требует усилий. В этом непротивлении так и просвечивает пресловутая отзывчивость, пластичность русского "всечеловека", в немедленном и автоматическом осуществлении блага — столь же пресловутая лень. Ну, а надо всем этим возвышается Провидение — тот самый "мороз, зима иль русский Бог", которые влекут Россию по ее путям.

108                                                                 С точки зрения политолога

Неготовность к восприятию концепта национального интереса фактически раз деляет и принимает Н.Я.Данилевский: "Не интерес составляет главную пружину, главную двигательную силу русского народа, а внутреннее нравственное сознание, медленно подготавливающееся в его духовном организме, но всецело охватывающее его, когда настает время для его внешнего практического обнаружения и осуществ ления". Характерно, что интерес трактуется как явление исключительно европей ское и к тому же связанное прежде всего с приметами модернизованности, в частно сти, с наличием партийных систем: "А так как интерес составляет настоящую основу того, что мы называем партиями, то во всей исторической жизни России нет ничего, что бы соответствовало этому, по преимуществу западноевропейскому... явлению" (33).

Имперская концептуализация особой миссии и судьбы России нашла вполне естественное выражение в крайне расплывчатой, многоликой и протеевски измен чивой "русской идее" (подробнее в статье в одном из последующих номеров). За этим словопонятием возникает длинный ряд идеологем, породивших буквально целое море литературы, включая и вариации на темы "евразийской идеи", "коммунисти ческого идеала" и т.п. В последнее время появилось немало призывов к формирова нию новой государственной идеологии или даже державной идеи. Когда бы такие пожелания реализовались, это стало бы не просто ярким проявлением имперской, идеократической концептуализации, но мощным антимодернизаторским импуль сом в политике. Проблема отечественной государственности требует многосторонне го осмысления с использованием всех возможных понятийных средств и контекстов — внутренних и внешних, а не редукции к одной единственной всеобъемлющей, но зато аморфной идее-правительнице.

В данном отношении наибольший интерес, пожалуй, представляет т.н. "реали стический" дискурс американской политики и политической науки. С легкой руки его крестного отца Г.Моргентау он воспроизводит основные логические структуры учения о реальной политике (Realpolitik) и о политике интересов (Interssen-politik). Эти структуры облекаются в традиционные для англо-американской мысли формы. Компромиссному реализму противопоставляются две крайности "идеализма" — имперская и национальная (формально-правовая). Первая концептуализируется в терминах лидерства (leadership), вторая — ответственности (responsibility). Первая ориентирована на созидающую или охранительную роль США (сверхдержавы), великих держав (семерка) или всего цивилизационного сообщества Запада в утвер ждении мирового порядка. Вторая подобный порядок видит в универсализации нор мативных основ западной же международной системы, построенной на националь ном интересе, а также на всеобщем признании стандартов прав человека — продук тов обобщения внутринациональной рационализации интересов. В этих условиях реалистический подход заключается в балансировании и взаимоувязывании лидер ства и ответственности через концепт "интереса, определенного языком мощи (the concept of interest defined in terms of power)" (34).

"Реалистическое" понимание интереса оказывается ни чем иным, как компро миссным соединением трех типов интересов: национальным интересом-для-себя (обращенность к своим проблемам и правило заботиться прежде всего о своей без опасности и благополучии); системным интересом-для-других, т.е. структурным элементом международной или евроатлантической системы (обеспечение совмести мости с национальными интересами других членов "общецивилизационного сообщества" наций) и, наконец, — переосмысленная в терминах действительно вполне эгоистического интереса-в-себе, а тем самым несколько сдерживаемая имперская сокровенность (концентрация на собственных импульсах-империумах и навязыва ние силового контрапункта в отношениях не с нациями, а с центрами власти за пределами т.н. "мирового цивилизационного сообщества").

                                                                                                            109

Апелляция "идеалистов" к высшим "интересам" свободы, морали, прав человека, общечеловеческих ценностей, открытости, демократии и т.п. оказывается в более извинительном случае донкихотским самообманом и верой в реальность, возмож ность и необходимость чисто рациональной и правовой организации мирового поряд ка, в менее извинительном — откровенной и неудержимой волей навязать свою "единственноверную" веру всем остальным и уж в совсем неизвинительном, с субъ ективных позиций автора, случае — попытками империалистического волка пере рядиться в овечью шкуру правозащитника.

Размежевание между "реалистами" и "идеалистами" разных мастей (прекрасно душными, амбициозными и притворными) зависит от того, как организованы меж дународные отношения и, главное, как понимается эта организация. Ведь понимание есть уже половина, если ни большая часть дела. Здесь возможны две крайности: либо международное сообщество представляется рационально организованным, а значит, обладающим общим стандартом целедостижения ("a common definition of a rational, justifiable claim"), выразимого в терминах общего блага (24, с. 48-50), либо оно хаотично, и каждый играет за себя по гоббсовским правилам войны всех против всех. Возможны, естественно, промежуточные варианты, допускающие частичную орга низованность, нередко на различных основаниях, и частичную дезорганизован ность, хаотичность международных отношений. Вполне понятно, что "идеалисты" стремятся либо организовать мир (прогрессистско-оптимистическая версия), либо спасти мир от неминуемого соскальзывания в хаос (консервативно-пессимистиче ская версия). "Реалисты" по сути более либеральны, чем самые либеральничающие "идеалисты", принимают мир таким, как он есть — полуорганизованным и полуха отичным, а проблему видят в аристотелевском по пафосу уклонении от крайности.

Использование "идеалистических" моделей, например, в рамках т.н. "нового политического мышления" (35), было совершенно иррациональным и обусловлива ло катастрофические результаты в практической политике. Использование "реали стического" наследия, при всей его взвешенности и компромиссности, также нера ционально или, во всяком случае, затруднительно из-за фундаментальной прагма тической ориентации на западную, а то и на заокеанскую систему координат. Изме нение прагматической перспективы возможно, однако сопряжено с существенной трансформацией не только интеллектуальной фактуры политических доктрин, но в значительной мере и их логик.

При всех трудностях и ограничениях, критическое осмысление западных разра боток и использование результатов этого осмысления жизненно важно. Дело в том, что отечественное освоение оснований целедостижения в целом оказывается доволь но слабым, а уж проблема интересов и вовсе трактуется однобоко и упрощенно. Причина, вероятно, в том, что осуществленная марксизмом довольно резкая редук ция интереса до его "объективных" (материалистических, экономических) аспек тов, а также одностороннее выпячивание классовой прагматики и, главное, утверж дение в этой связи перспективы "исторической миссии пролетариата" оказались вполне естественно соединены с натурализмом архаичных представлений о добре, благе и пользе с одной стороны, а с другой — с имперскими мутациями русской идеи. В результате выработались сугубо натуралистические трактовки интереса, отожде ствляющие его с потребностями: "интерес есть объективное отношение общества, групп и отдельных индивидов к условиям жизни и наличным потребностям" (36); "потребность выступает ... инвариантом ее (личности — М.И.) многочисленных интересов" (37); интерес представляет "не что иное, как отраженную в сознании потребность" (38); "интерес наиболее часто рассматривается в виде объективного по своему характеру отношения субъекта (носителя) социальной потребности к самой этой потребности, к условиям, способам, а главное — необходимости ее удовлетво рения" (39); "интерес — это по сути практически деятельностная форма выражения потребности" (40); "интересу нечего выражать, кроме потребности, поскольку интерес есть проявление потребности, поскольку он ее представляет, то содержание интереса адекватно содержанию потребности" (41).

110                                                                 С точки зрения политолога

Не спасают дело и суждения о социальной природе интереса — "это социально детерминированные потребности" (42), "это социальная потребность" (43), —кото рые служат утверждению классового подхода, противопоставлению "истинных", социально детерминированных интересов от "ложных", порожденных политикой, культурой и прочими надстроечными "излишествами" или, в лучшем случае, уста новлению иерархии интересов от низших до высших "интересов общественного развития" (44) — первоначально коммунистических, а затем "общецивилизацион ных". Более убедительны попытки вскрыть диалектику интереса: "Интерес — это не просто положение. Это положение, рефлектирующееся в сознании, и вместе с тем сознание, переходящее действие... Интерес как целое не может быть понят только как положение или только как идеальная побудительная сила, но есть единство того и другого, единство субъективного и объективного" (45). Если присмотреться к этому определению, то нетрудно заметить, что по сути тут лишь очерчены некоторые стороны энтилехийной структуры блага по Аристотелю. Чтобы продвинуться отсюда к современным трактовкам интереса, потребуется немалая работа, в том числе свя занная с освоением истории концептуализации основы целедостижения. Это, есте ственно, не означает формального и поверхностного заимствования (транслитера ции) отдельных иностранных слов и логических схем. Отталкиваясь от зарубежного, прежде всего европейского, опыта, нужно развить и переработать связанные с осно вой целедостижения собственные словопонятия воли, блага, добра, правды-истины, расчета, выгоды, мзды, судьбы, "русской идеи", интереса и т.п. как в их вербальных аспектах, так и в дискурсе практических дел. Тогда отечественная политика и ее понятийная основа смогут обрести основательность, рациональность и эффектив ность, а целедостижение станет определяться не пресловутым "авось" или уповани ями на уникальную судьбу, но несравненно более богатым набором оснований.

1.   Orth E.W. Interesse. I-II. IV-V. VII. — "Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexicon zur politisch sozialen Sprache in Deutschland", Bd.3, Stuttgart, 1982.

2.   Идея сущностно оспариваемых понятий была предложена У.Гэлли (Essentially Contested Concepts. — "Proceedings of the Aristotelian Society, 1956, № 56), а затем развита другими исследователями (на русском яз. см.: Болл Т. Власть. — "Полис'', 1993, № 5). Сущностная оспариваемость связана с выделением особого типа высокообобщенных понятий, которые не допускают не только терминологи зации (установления жестко ограниченного значения, операционной непротиворечивости использо вании в определенных областях деятельности и ситуациях), а также сколь-нибудь надежной конвен циализации смысла (нормативного или прагматического согласия о пределах значений слова), но, напротив, принципиально ориентированы на постоянное генерирование новых смыслов, определяе мых развертыванием дискурса и контекстами.

3.   Понятия как таковые, составляющие в своей логической чистоте концептуарий (термин Ю.С.Степано ва), не выражаются непосредственно в том, что можно было бы назвать "лексикарием" — лексикой живой речи, контекстно детерминированными словоупотреблениями, представленными в виде кон кордансов или иначе организованных баз данных. Между концептами и лексикой возникают двойст венные образования, базовые единицы словарного фонда (вокабулария) отдельных языков, при опи сании которых в словарях используются как концептно-логические, так и контекстно-вербальные основания. Именно поэтому удобно подобные базовые единицы вокабулариев, частично определенные концептной логикой, а частично речевыми контекстами, характеризовать как словопонятия (Wortbegriffe — термин Г.Фреге) или лексиконцепты.

4.   Успенский Б.А. Краткий очерк истории русского литературного языка (Х1-ХIХ вв.). М., 1994, с. 48, 191-193; Kegler D. Untersuchungen zur Bedeutungsgeschichte von Istina und Pravda in Russischen. Bern. 1975. О семантике правды также см.: Степанов Ю.С. Слова "правда" и "цивилизация" в русском языке. — "Известия Академии наук", сер. языка и литературы, т.31, вып. 2, 1972.

5.   Арутюнова Н.Д. Истина и судьба. — Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994, с.306, см. также: она же. Истина: фон и коннотации. — Логический анализ языка: культурные концепты. М., 1991; она же. Речеповеденческие акты и истинность. — Человеческий фактор в языке: Коммуни кация. Модальность. Дейксис, М., 1992.

6.   Ильин М.В. Слом и смыслы. — "Полис", 1994, № 1, с. 130.

7.   Medicua D. Id quod inerest. Studien zum roemischen Recht des Schadensersatzes. Коln, 1962.

8.   See H. Note sur l'evolution du sens des mots interet et capital. — "Revue d'histoire economique et sociale", №

9.   Топоров B.H. Эней — человек судьбы. М., 1993.

10.           Морис Дюверже во вводной статье к изданному под его руководством сборнику "Le concept d'empire" (P., 1980) приводит данные (с.16-17) об универсалистской самоконцептуализации империй: китай ская "Поднебесная", царство четырех стран (шумеры, Ахемениды), шести стран (Ксеркс), четыре стороны света (инки), претензии Чингизхана на статус океанического императора, т.е. ограниченного только океаном. Сходный материал имеется и в других статьях сборника.

                                                                                                            111

11. Арнольд Дж. Тойнби посвящает специальный раздел "Мираж бессмертия" фатальной установке империй или, в его терминах, универсальных государств подчинить своей воле не только пространст во, но и время, стать "Вечным градом" (Urbs aeterna). Он приводит примеры Рима, Халифата, Оттоманской империи, империи Моголов и др. Study of History. Abridgement of Volumes VII-X. Oxf., 1987, pp.4-10).

12. Meinecke F. Die Idee der Staatsraeson. Munchen, 1924. 3.Аuflаbе, 1963.

13. Thuau E. Raison d'Etat et pensee politique a l'Epoque de Richelieu. P., 1966.

14. Church W.F. Richelieu and Reason of State. Princeton, 1972.

15. Schnur R. (hrg.) Staatsraeson. Studien zur Geschichte eines politischen Begriffs. В., 1975.

16. Архив К.Маркса и Ф.Энгельса, т. Х,с. 356; см. также: Ильин М. Методологическое значение наследия Ф.Энгельса для изучения английской поэзии предреволюционной поры. —"Филология", М., 1973.

17. Salmon J.H.M. Rohan and Interest of State. — 15, S.121-140.

18. Boogman J.C. Johan de Witt — Staatsraeson als Praxis. — 15, S.481-496.

19. Kossmann E.H. Some late 17-th-century Dutch writings on Raison d'Etat. — 15, S.497-504.

20. Koselleck R. Interesse VI. — "Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexicon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland", Bd.3, Stuttgart. 1982.

21. Gunn J.A.W. 'Interest Will Not Lie': A Seventeenth-Century Political Maxim. — "Journal of the History of Ideas", v.29, 1968.

22. Gunn J.A.W. Politics and the Public Interest in the Seventeenth Century. L., 1969.

23. Berkowitz D.S. Reason of State in England and the Petion of Right. — 15, S. 165-212.

24. Clinton W.D.(ed.) Rhetoric, Leadership and Policy. Lanham, 1988.

25. Gardiner S.D. The Constitutional Documents of the Puritan Revolution. Oxf., 1906, p.373.

26. Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1993.

27. Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Кн. первая. М., 1988.

28. Юм Д. Соч. в 2 томах. Т.2, М., 1965.

29. Смит строит свою систему автоматически точного и безошибочного действия "невидимой руки" на допущении об абсолютной разумности и моральности всех людей, а фактически всем приписывает свои стандарты рациональности и морали. Этот фундаментальный недостаток чреват спонтанной дерационализацией и мифологизацией. От него не свободны и более изощренные позднейшие теории рационального выбора. Подробнее см.: Фармер М. Рациональный выбор: теория и практика. — Полис", 1994, № 3; Грин Д.П., Шапиро И. Объяснение политики с позиций теории рациональною выбора: почему так мало удалось узнать? — там же.

30. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1, М., 1975, с.417.

31. Россия глазами русского: Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. М., 1991.С.151.

32. Произвольность и случайность связаны с чисто контекстной концептуализацией. В европейском контексте — общение с европейцами по европейским делам — концепт используется, казалось бы. вполне современно, переход же в отечественный контекст мгновенно подчиняет "все те же слова" принципиально иной логике концептуализации.

33. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1990, с. 195-196.

34. Morgenthau H. Politics Among Nations. NY., 1967, p.5.

35. Новое политическое мышление включало, помимо примитивной редукции к "идеалистическим" построениям западных идеологов, еще очень важный и, к сожалению, нереализованный творческий потенциал, связанный с интеграцией различных научных, философских и нравственных традиций. Рассмотрение данных аспектов выходит за рамки данной статьи.

36. Чесноков Д.И. Исторический материализм. М., 1965, с. 129.

37. Коган Л.Н. Духовные потребности и деятельность личности. —"Философские науки", 1976, № 1,с.12.

38. Татаркевич М.В. Человек. Среда. Потребности: диалектика формирования разумных потребно стей. Минск, 1980, с. 104.

39. Айзикович А.С. Потребности и интересы. — Марксистско-ленинская теория исторического процес ca.M., 1981.C.148.

40. Зеркин Д.П. Объективные законы общественного развития и политики. М., 1982, с.65.

41. Бернацкий В.О. Интерес: познавательная и практическая функции. Томск, 1984, с.26.

42. Айзикович А.С. Важная социологическая проблема. — "Вопросы философии", 1965, № 11, с. 167.

43. Гукосян Р.Е. Проблема интереса в советском гражданском процессуальном праве. Саратов, 1970, с.9.

44. Ленин В.И. ПСС, т.4. с.202.

45. Здравомыслов А.Г. Теоретические и методологические проблемы исследования социальных интере сов. Автореферат дис. ... докт. филос. наук. М., 1969, с. 18, 30.