Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

© Некоммерческое Партнёрство «Редакция журнала ПОЛИС (Политические Исследования)» 2006 №1

Особенности функционирования институтов и социальных сетей на постсоветском пространстве

Д.Ш. Ткачев

Ткачев Дмитрий Шамильевич, студент магистратуры факультета политологии МГИМО(У) МИД РФ.

В последнее десятилетие XX в. мир стал свидетелем масштабных трансформаций, сопоставимых по своему значению с крушением европейских империй после первой мировой войны и деколонизацией 1960-х годов. В результате распада социалистического содружества и краха СССР на политической карте Евразии появился целый ряд новых государственных образований, провозгласивших своей целью переход от социалистической модели развития к рыночной экономике и демократии.

Как правило, подобный транзит сопровождался заимствованием демократических, “западных”, институциональных механизмов и их “приживлением на местной почве” с определенной долей корректировки, зависевшей от “культурных особенностей и традиций”. Так, большинство стран Восточной и Центральной Европы выбрали парламентскую модель государственного устройства, в то время как в республиках бывшего Советского Союза (за исключением Прибалтики) возобладала президентская модель. Именно по отношению к государствам постсоветского пространства, которые сталкиваются в настоящее время с наибольшими трудностями в деле институционального строительства, обычно используется термин “переходное общество”[1].

Несмотря на значительное количество работ по данной проблематике как в российской, так и в зарубежной научной литературе, при изучении переходных обществ остается множество проблем концептуального и эмпирического плана. Корни этих проблем, как мне кажется, кроются в том, что применяемые для объяснения перехода теоретические инструменты не адекватны сложности анализируемого объекта. По справедливому замечанию Х.Шульце, хотя с момента распада социалистической системы прошло уже достаточно много времени, “возможности постижения исследователями процессов социальной трансформации, протекающих в странах Центральной и Восточной Европы, все еще остаются ограниченными” [Schulze 1997: 1]. По всей видимости, это вызвано доминированием редукционистских методов, ставящих во главу угла тот или иной фактор социального развития, что приводит к созданию все более узких и ограниченных теоретических схем[2].

Для того чтобы избежать подобных ошибок, необходимо определить ключевую черту переходных обществ, т.е. выделить зависимую переменную, требующую объяснения. Представляется, что такой чертой является кардинальное изменение всех составляющих социальной, экономической и политической подсистем. Это происходит тогда, когда на месте традиционных институциональных механизмов устанавливается полностью новая система социальных институтов. В процессе инсталляции подобных институтов возникает множество проблем, связанных с отторжением обществом “искусственных” образований, чуждых его историческому прошлому[3], и их последующей заменой альтернативными, как правило, более ригидными и консервативными инструментами, в частности — социальными сетями [Сергеев 1999: 59]. Пожалуй, именно в этом и состоит та специфика, которая оправдывает употребление термина “переходное общество”. В отличие от систем, в которых идут постепенные, “точечные” преобразования, не элиминирующие социальную структуру, в переходных обществах реформированию подвергаются все области социального (взаимо)действия, что наводит на мысль о своего рода “институциональной революции”, навязанной сверху[4].

На мой взгляд, наибольшим эвристическим потенциалом при объяснении особенностей функционирования переходных обществ обладает нео-институциональный подход, позволяющий, с одной стороны, выявить динамику эволюции институтов, а с другой — сфокусировать внимание на субъективных представлениях политических акторов относительно функционирования институтов, определяющих конкретные повседневные практики[5]. Немаловажно также, что данный подход дает возможность вскрыть диалектическую взаимосвязь между агентами изменений (акторами) и социальной структурой (институциональным устройством), в рамках которой они действуют, и проследить влияние на происходящую трансформацию присущих социуму типов взаимодействия, сложившихся в ходе исторического процесса, т.е. внести в исследование временноўе измерение. Иначе говоря, неоинституциональная парадигма способна обеспечить адекватный учет максимального числа релевантных факторов, влияющих на траектории социального развития.

*   *   *

Прежде чем приступать к анализу институциональных особенностей переходных обществ, целесообразно напомнить, что в современной политической науке под институтами понимаются законы, правила игры, определенные кодексы поведения, типы отношений и связей. “Это набор правил, процедура соответствий, моральное и этическое поведение индивидов в интересах максимизации богатства. Институты — это разработанные людьми формальные (законы, конституции) и неформальные (договоры и добровольно принятые кодексы поведения) ограничения, а также факторы принуждения, структурирующие их взаимодействие. Все вместе они образуют побудительную структуру общества и экономик” [Норт 1997: 6]. Именно в формировании институтов реализуется стремление людей создать порядок, чтобы уменьшить неопределенность существования и тем самым сократить трансакционные издержки[6].

Как видно из приведенного определения, институты могут быть формальными и неформальными. Первые представлены формальными политическими (юридическими) и экономическими правилами, а также детализирующими их контрактами и призваны способствовать воспроизводству социальных практик путем поощрения неких конкретных форм обмена. Следует заметить, что формальные правила носят предписывающий и разрешающий характер, а значит — могут привести к появлению новых, ранее не существовавших форм взаимодействия, что особенно актуально для анализа переходных обществ.

Неформальные институты, охватывающие собой неписаные кодексы и нормы, вырастают из информации, передаваемой посредством социальных механизмов, и являются частью того наследия, которое мы называем культурой. Важно подчеркнуть, что культура включает в себя “правила трактовки правил”, т.е. совокупность знаний о сфере, объектах регулирования и практическом действии неких социальных институтов. Культура с помощью языка задает концептуальные рамки для кодирования и интерпретации информации. Именно благодаря культуре и воплощенным в ней неформальным ограничениям, обеспечивающим воспроизводство привычных форм обмена и интеракций, возможна непрерывность в ходе длительных социальных изменений.

Возникая как средство координации устойчиво повторяющихся форм человеческого взаимодействия, неформальные правила: (а) детализируют, трансформируют и развивают писаные нормы, которые заведомо не способны учесть все факторы социального процесса; (б) служат социально санкционированными нормами поведения в сферах, не регулируемых формальными правилами; (в) выступают в качестве внутренне обязательных для индивидов моральных принципов и максим. Очевидно, что для целей данной работы наиболее важными являются первые два типа неформальных правил, ибо без их изучения едва ли можно вскрыть институциональную динамику переходных обществ на постсоветском пространстве.

Институты как одна из частей социальной ткани выполняют функции структурирования и упорядочивания. В их основе лежат представления о порядке, которые находят отражение в добровольно принимаемых людьми (по крайней мере, первоначально [см. Бергер, Лукман 1995: 92-93]) формальных и неформальных ограничениях, сужающих набор альтернатив, доступных субъектам действия. В свою очередь, эти представления базируются на сумме знаний, аккумулированных обществом. Институциональному миру требуется легитимация, которая ведет к возникновению когнитивных и нормативных интерпретаций традиций, правил и процедур, т.е. к выборочному наследованию знаний, а точнее — существующих когнитивных моделей[7], устоявшихся форм восприятия действительности. Таким образом в обществе распределяется знание, необходимое для поддержания институтов и, соответственно, стабильности. Как правило, агентами распространения когнитивных моделей выступают социальные сети (о которых речь пойдет ниже), а сам процесс наследования знаний связан с феноменом исторической памяти[8].

В качестве структур, призванных снижать неопределенность человеческого взаимодействия, проявляющуюся в высоком уровне трансакционных издержек и нереализованных возможностях [North 1997], институты возникают либо как продукт целенаправленного конструирования, либо как следствие спонтанных процессов исторического развития, требующих установления неких институциональных правил. Другими словами, социальные институты могут носить как инструментальный, так и адаптационный характер. Однако и в том, и в другом случае обязательным условием плавного изменения социальных институтов и их укоренения в конкретной “социокультурной почве” является “неформальное” вызревание новых правил. Иначе говоря, институциональная эволюция зависит от прошлого пути, от истории существующих в обществе институтов.

Крупные институциональные трансформации происходят медленно, в результате исторических перемен, модифицирующих индивидуальное поведение. То есть, для изменения институтов необходимо воздействие факторов внешней среды на поведение индивидов, которые выступают агентами изменений, стремясь упразднить неэффективную институциональную систему, дабы сократить свои трансакционные издержки. При этом под неэффективностью может пониматься не только неспособность институтов обеспечивать приемлемый уровень издержек в процессе обмена, но и осознание агентами новых возможностей, реализации которых препятствует имеющееся институциональное устройство. Инкрементность изменений, которые никогда не бывают абсолютно дискретными, объясняется укорененностью в обществе неформальных ограничений. Неформальные нормы меняются постепенно, они менее восприимчивы к сознательным человеческим усилиям. Такие нормы создают легитимную основу для действия законов.

Именно это позволяет нам проводить разграничение между переходными, “динамичными”, и стабильными, “статичными”, обществами: в первых происходит институциональная революция, в то время как вторые развиваются эволюционно. Эволюционные модели представляют собой сочетание постоянства (наследования) и изменения. Должны быть как неизменные, так и меняющиеся элементы, и даже сам изменяющийся элемент должен быть наследуемым, если мы говорим о системе как об эволюционной[9].

Очевидно, что в процессе изменения институты претерпевают кризисы. Кризис — это стадия развития институтов, при которой они не могут более выполнять возложенные на них функции регулирования определенных сфер человеческих взаимоотношений. Политические изменения являются следствием не только структурных (разрыв между политическим спросом и предложением, т.е. возможностями системы институтов и требованиями, предъявляемыми к ней социумом), но и культурных кризисов, выражающихся в конфликте духовных ценностей и моральных норм. Они усиливаются поведенческим конфликтом. Деинституционализация ослабляет связь между политическими структурами и культурными нормами. Таким образом, смена политической системы обусловлена возникновением несовместимых культурных ценностей, общественно-политических структур и форм поведения индивидов[10].

*   *   *

Как уже говорилось, регулируя базовые аспекты человеческой деятельности, институты играют стабилизирующую роль. Будучи же неопределенными или не справляясь с возложенной на них задачей, что характерно для государств, находящихся в стадии перехода, они постоянно ставят общество и государство на грань кризиса[11].

Одна из особенностей переходных обществ заключается в том, что формальные институты там зачастую входят в противоречие с неформальными ограничениями[12]. Более того, нередко складывается ситуация, когда аспекты взаимодействия, которые должны регулироваться формальными институтами, оказываются “подконтрольны” другим нормам, нередко кардинальным образом расходящимся с официально установленными. Это бывает вызвано либо тем, что формальные институты не поддерживаются соответствующими когнитивными схемами, без которых, как упоминалось выше, они не могут нормально функционировать, либо неэффективностью новых установлений. Подобное положение вещей приводит к образованию своего рода “серых зон”, которые, с одной стороны, находятся в поле зрения власти, но, с другой, существуют автономно от нее, действуя по независимым законам[13]. В результате у власти может сложиться иллюзия отсутствия проблем в определенных сферах жизни, что затрудняет адекватный анализ происходящего и принятие эффективных мер и, тем самым, препятствует долгосрочной стабильности политической системы.

Другой возможный поворот событий — изменение сущности самих формальных институтов: будучи заимствованы и затем адаптированы к “местным условиям”, они нередко начинают играть совершенно иную, нежели изначально предполагалось, роль. Наглядной иллюстрацией подобной “трансформации сущности” могут служить метаморфозы, происшедшие с институтом выборов на постсоветском пространстве: вместо того чтобы поощрять конкуренцию между группировками элит и обеспечивать подконтрольность власти, он выполняет здесь функцию легитимации авторитарных режимов. Не исключено, что именно этим и обусловлено все более выраженное отторжение данного института массовым сознанием постсоветских стран, что проявляется, в частности, в постоянном падении как активности избирателей, так и доверия к представительным и законодательным учреждениям[14]. В свою очередь, данные явления затрудняют складывание и закрепление в сознании индивидов новых когнитивных схем, которые бы поддерживали с таким трудом прививаемые институты и закладывали основы их стабилизации[15].

Крайне сложной для переходных государств остается проблема формальных институтов “второго и третьего уровней”, т.е. механизмов, обеспечивающих реализацию рамочных нормативно-правовых актов, ибо их создание сопряжено с практически полным пересмотром законодательной базы соответствующих стран[16]. Но отсутствие таких механизмов напрямую влияет на эффективность “институтов первого уровня”: очевидно, скажем, что предусмотренный конституционным законом институт избирательной комиссии не будет работать, если не определен порядок формирования региональных представительств последней. Подобные “пробелы” в законодательстве фактически парализуют деятельность новых институтов и порождают политические конфликты.

При анализе переходных государств необходимо учитывать, что для них характерна практически полная деинституционализация ряда областей общественной жизни, которые, оказываясь вне зоны действия формальных институтов, начинают регулироваться существующими в сознании, но в то же время быстро меняющимися в зависимости от ситуации правилами, основанными на когнитивных представлениях участников действия. Прежде всего это касается тех сфер, которые перестают быть запрещенными после отмены предписаний отмирающей или вытесняемой системы. Они инкорпорированы в складывающуюся систему, предполагаются новыми институтами (например, институт частной собственности подразумевает возможность ею распоряжаться, т.е. передавать, продавать, менять, наследовать и т.д.), однако механизмы их функционирования не определены. Во многом эта проблема переплетается с проблемой отсутствия институтов “второго и третьего уровней”, но у нее есть и собственное измерение.

Следует отметить, что во всех упомянутых случаях новые институты препятствуют складыванию эффективных и/или легальных[17] социальных практик, которые могли бы придать обществу стабильность и стать основой его инновационной активности, т.е. быстрой адаптации к меняющимся условиям. Так, если официально установленные институты вступают в противоречие с реальными социальными практиками, последние становятся фактически нелегальными, создавая благоприятную почву для коррумпирования органов власти, “закрывающих глаза” на неизбежные несоответствия. В результате агенты попадают чуть ли не в полную зависимость от “персонализированного государства”, т.е. конкретных чиновников, и во многом утрачивают возможность прогнозировать последствия своих действий, что снижает потенциальный эффект трансакций между ними. Таким образом, институты данного типа расширяют неформальную сферу вмешательства бюрократии в социально-экономические процессы и одновременно препятствуют поступлению адекватной информации о ситуации в обществе на средние и высшие этажи государственного аппарата, в частности — в аналитические структуры, занимающиеся разработкой стратегических программ развития. Кроме того, тесные отношения между агентами, вынужденными ввиду неэффективности формальных институтов придерживаться нелегальных правил, и бюрократами низшего звена не позволяют искоренить коррупцию.

В случае изменения первоначальной сущности социального института он нередко становится не более чем инструментом достижения политического господства или захвата собственности. Так, процедура банкротства из механизма финансового оздоровления предприятий и внедрения более эффективных управленческих практик превратилась лишь в средство обретения экономическими агентами привлекательных для них объектов производства, а институт многопартийности обернулся созданием “квазипартий”, обеспечивающих не артикуляцию и агрегирование существующих в обществе интересов, а сохранение властных ресурсов в руках ограниченного числа лиц.

Наконец, неразвитость институтов “второго и третьего уровней” и деинституционализация вызывают к жизни многочисленные неформальные правила интерпретации рамочных норм, что приводит к складыванию или усилению региональных диспропорций, чреватых ростом социальных противоречий. Конечно, на умозрительном уровне нетрудно представить ситуацию, когда исходная гомогенность культурного и символического пространств порождает идентичные когнитивные модели и, соответственно, одинаковые паттерны поведения. Однако на практике такое развитие событий — большая редкость. Его минимальная предпосылка — отсутствие этнической и религиозной гетерогенности[18], что к бывшим советским республикам совершенно неприменимо. Об этом свидетельствуют, в частности, межэтнические конфликты, то и дело вспыхивающие, например, в Грузии или Киргизии, и еще в большей степени — фактический раскол Украины на две части во время президентских выборов 2004 г.

*   *   *

Проанализировав институциональные особенности переходных обществ, обратимся к другому социальному феномену, который помогает объяснить разницу в траекториях развития государств со сходной системой формальных институтов, — социальным сетям.

Социальная сеть, в отличие от иерархии, представляет собой совокупность горизонтальных связей между индивидами, поддерживаемых неформализованным (и в принципе не формализуемым) способом[19]. Базируясь на доверии и тем самым сокращая трансакционные издержки, социальные сети выступают дополнительным или альтернативным по отношению к институтам регулятором взаимодействия. При этом, как правило, социальная сеть выполняет стабилизационную функцию, препятствуя коллапсу системы социальных институтов путем повышения ее гибкости в кризисные периоды. Данная функция реализуется посредством: (1) улучшения информационного обмена между членами сети; (2) создания общих норм и правил поведения; (3) облегчения коллективных действий через обеспечение более полной информации о целях и ценностях контрагентов [Ogilvie 2000: 2]. Иными словами, социальные сети есть механизм, корректирующий несовершенство формальных институтов.

Социальные сети конкретного индивида складываются в период его социализации и ресоциализации. Для вхождения в сеть необходимо, чтобы ценностные установки индивида и его представления о мире, проявляющиеся в системе верований[20], сближались с установками и представлениями других участников сети. Именно в силу своей зависимости от психологических особенностей участников социальные сети всегда уникальны по составу[21], и в отличие от институтов их нельзя скопировать.

Для демонстрации разницы между институтом и сетью полезно взглянуть на эволюцию социальной структуры как суммы типизаций и созданных с их помощью образцов взаимодействия в обществе. Под типизацией здесь понимается отнесение индивидом (или группой) конкретных объектов реальности к определенной категории и их последующая классификация. Человеку присуща потребность в экстернализации, т.е. в выражении своего представления о реальности и объективации его в окружающем мире, что дает возможность встроить личный опыт в структуру типизаций. Из подобной потребности и вырастает социальный порядок, который, как подчеркивалось выше, воплощается в действии определенных социальных институтов, структурирующих взаимоотношения между людьми. В связи с этим можно предложить следующее объяснение генезиса институтов. Вся человеческая деятельность подвержена «опривычиванию», в ходе которого складываются определенные схемы поведения в той или иной ситуации, что ведет к сокращению набора альтернатив, доступных субъектам действия. «Опривычивание» предшествует любой институционализации, а та, в свою очередь, происходит везде, где имеет место взаимная типизация акторами «опривыченных» действий. Типизация и образует институт, который, со своей стороны, типизирует как действия, так и акторов. Это позволяет говорить об историчности институтов. Они создаются людьми, но при этом устанавливают определенные образцы человеческого действия: становясь элементами общественной структуры, институты затем интернализируются посредством механизма социализации.

Общество представляет собой агломерацию институтов, которые увеличивают прогнозируемость действий. В процессе развития институты объективируются, приобретая собственную реальность, зачастую внешнюю и отличную от их первоначального содержания. Институты, таким образом, — это объективированная человеческая деятельность. Ввиду вышесказанного можно утверждать, что процесс институционального развития включает в себя три стадии: экстернализацию, объективацию и последующую интернализацию, которые находятся в диалектической взаимозависимости.

Эволюция социальных сетей во многом осуществляется по той же схеме, но социальным сетям, по-видимому, не свойствен этап объективации. Они не предзаданы и относительно недолговечны: индивид свободен выбирать, включаться ему или нет в некую социальную сеть, и та умирает, когда по тем или иным причинам лишается своих участников. В этом их главное отличие от институтов, которые носят характер “объективной реальности”. Отличаются они от институтов и своей открытостью, инклюзивностью[22]. Вместе с тем не следует забывать, что социализация, в ходе которой индивид формирует свои представления о мире[23] и приобретает знания, являющиеся наряду с ценностями одним из оснований возникновения сети, осуществляется через институты, что накладывает ограничительные рамки на создание и воспроизводство социальных сетей. В процессе усвоения норм и правил поведения в обществе индивиды невольно вовлекаются в социальную сеть, отказаться от которой зачастую бывает чрезвычайно сложно, так как создание новой требует огромного количества ресурсов. Кроме того, институты определяющим образом влияют на само функционирование сетей, задавая параметры их жизнедеятельности: они открывают “окна возможностей” для их становления и развития.

Основанная на неформализованном взаимодействии социальная сеть может институционализироваться, превратившись в организацию. Организация — это группа людей, объединенных стремлением сообща достичь какой-либо цели, чьи действия неким образом упорядочены. По мере своего развития организации, обнаруживая нереализуемые в рамках существующей институциональной системы возможности, нередко изменяют институты. При этом новая организация, сохранив внутри себя элементы социальной сети, иногда сама начинает выполнять функции института. Типичным примером подобных трансформаций служит преобразование неформальных консультационных групп в постоянные экспертные советы, на которые возлагаются определенные обязанности и функции. Будучи изначально предназначены для работы в строго ограниченной сфере, подобные институты могут быть перенесены в другие области как эффективный механизм, с одной стороны, минимизации рисков в ходе принятия решений, а с другой — легитимации[24]. То есть, организации и институты способны брать на себя те функции, которые ранее осуществляли социальные сети. Важно отметить, что образование института совсем не обязательно ведет к отмиранию или деградации социальной сети, взаимодействие в которой обычно само регулируется определенными некодифицированными нормами и правилами. Поэтому социальные сети и институты образуют друг для друга внешнюю среду функционирования.

В переходных обществах отмеченная выше способность институтов и социальных сетей “обмениваться” функциями, судя по всему, получает мощный импульс к развитию: в тех сферах, где институты не в состоянии обеспечить достижение коллективных или индивидуальных целей, их подменяют либо компенсируют механизмы, предусмотренные социальными сетями [см. Badescu, Uslaner 2003].

В обществах переходного типа складывающиеся внутри социальной сети правила взаимодействия нередко играют автономную роль по отношению к формальным институтам, фактически замещая их. Члены социальной сети начинают руководствоваться исключительно утвердившимися в ней нормами поведения, сознательно нарушая или игнорируя формальные установления. Обычно это бывает связано с неспособностью власти осуществлять эффективный контроль над исполнением нормативно-правовых актов, обусловленной либо размытостью функций контрольных учреждений, что приводит к “рассредоточению” ответственности, либо высоким уровнем коррупции. Следует отметить, что в случае трансляции принятых в некой социальной сети нелегальных правил на общество в целом или на значительные его сегменты[25] обостряются противоречия между формальными и неформальными институтами: образуются альтернативные структуры, которые выполняют по отношению к своим членам функции государ-ства, оспаривая монополию последнего на легитимное насилие и тем самым подрывая его суверенитет на занимаемой территории[26].

Как уже говорилось, неэффективность институтов в переходных обществах во многом связана с отсутствием институтов “второго и третьего уровней”, что открывает простор для “творческого подхода” к реализации того или иного закона. В подобной ситуации социальная сеть может стать инструментом легитимации выбранной альтернативы: механизмы сети включаются для оправдания принятого решения[27]. Данную функцию сеть осуществляет как внутри себя, так и вовне: действуя сообща, члены сети, с одной стороны, снимают с себя индивидуальную ответственность, что придает соответствующему решению дополнительный вес и способствует его исполнению (оно осмысливается как обязательное), а с другой — активно используют имеющиеся у них ресурсы для мобилизации внешней поддержки[28].

Сходную функцию социальные сети выполняют и в деинституционализированных сферах общественной жизни. С их помощью санкционируются и утверждаются определенные способы поведения. Постепенно в рамках сетей (имеющих тенденцию к постоянному расширению) складываются неформальные институты, подкрепляющиеся когнитивными моделями, носителями которых являются члены сети. Подобная ситуация чрезвычайно конфликтогенна: в случае утверждения в отдельных социальных группах несовпадающих неформальных институтов она чревата серьезными кризисами, ибо невозможно точно спрогнозировать, какие из этих институтов в конечном итоге возобладают и как будет происходить восприятие “отвергнутыми” группами чуждых им норм и правил поведения[29].

Вместе с тем необходимо учитывать, что в условиях переходных обществ сетевые образования играют стабилизирующую роль, выступая механизмом циркуляции элит. Социальные сети используются в качестве ресурсной базы для замещения вакансий, предполагаемых новой, насаждаемой, иерархией, и со временем одна из таких сетей может “трансформироваться в сеть власти, а затем — и в соответствующую иерархию” [см. Сергеев, Сергеев 2003: 11]. Назначения на должности в транзитных обществах осуществляются не на основе квалификационных экзаменов или иных формализованных процедур оценки уровня профессиональной компетенции, а по принципу доверия, что, в свою очередь, позволяет говорить о различных кланах, действующих на политической арене.

В целом следует констатировать, что социальные сети поддерживают в обществах переходного типа определенную степень преемственности, сглаживая резкие изменения в окружающей действительности, которые не “вписываются” в картины мира акторов и не могут стать органичной частью их социальной онтологии. Воспроизводя устоявшиеся формы поведения, они “консервируют” социальную реальность и тем самым облегчают адаптацию своих членов к трансформационным процессам. В то же время именно социальные сети, как правило, являются источниками инноваций, что объясняется двойственностью их природы: не разрывая традиционных связей, они объединяют индивидов для достижения целей, от которых зачастую зависит их выживание в новых условиях.

Однако несмотря на все свои позитивные стороны, социальные сети нередко тормозят процесс институциональной трансформации. Будучи адаптированы к существующей системе институтов, они заинтересованы в сохранении и упрочении своего положения главных “бенефициаров” системы. Как показывает исторический опыт, именно ригидность социальных сетей и нежелание их участников играть по изменившимся правилам зачастую приводят к стагнации общества [см. Dessi, Ogilvie s.a.; Ogilvie 2004]. В связи с этим одним из ключевых условий успешного транзита является создание социальных сетей, легитимирующих новый политический порядок. И по-

скольку, как было показано выше, конституирование сетей возможно только при наличии общих ценностей и картин мира, отраженных в неформальных институциональных ограничениях, задачи нового политического класса состоят не только в установлении эффективной системы формальных институтов, но и в модификации институтов неформальных.

При анализе функционирования институтов и социальных сетей в переходных обществах необходимо также учитывать двойственную роль политической культуры в процессе преобразований. С одной стороны, политическая культура как наиболее консервативный и социально инерционный элемент политической реальности затрудняет становление в сознании общества новых когнитивных схем и способствует сохранению старых познавательных механизмов, вызывая к жизни феномен “старого сознания в новом социуме” (следование старым правилам после их упразднения). С другой — обеспечивая преемственность неформальных ограничений, регулирующих боўльшую часть социальных взаимодействий, и актуализируя в кризисные периоды традиционные формы поведения, она не дает обществу деградировать и скатиться в анархию, т.е. выполняет стабилизирующую функцию.

*   *   *

Суммируя вышесказанное, можно констатировать, что многие проблемы, встающие перед переходными обществами в процессе транзита, уходят корнями в такие институциональные особенности этих обществ, как противоречие между формальными и неформальными институтами, наполнение институциональных форм не свойственным им содержанием, отсутствие институтов “второго и третьего уровней” и деинституционализация некоторых сфер жизни. Те же самые особенности воспроизводятся и на уровне социальных сетей, что находит свое выражение в утверждении в сетевых образованиях правил поведения, противоречащих формально установленным нормам, в выработке и легитимации ими собственных интер-

претаций “пробелов” в законодательстве, в создании новых неформальных институтов, а также в превращении сетей в механизм рекрутирования элит. При этом политическая культура подобных обществ выступает одновременно и объектом изменений, с трудом поддающимся преобразованию и препятствующим утверждению новых институциональных механизмов, и фактором, способствующим поддержанию социального порядка в условиях когнитивного кризиса, вызванного насильственным разрушением старой институциональной системы. По-видимому, именно совокупность перечисленных выше особенностей переходных государств и лежит в основе присущей им нестабильности, делая невозможным осуществление быстрых преобразований.

Автор признателен В.М.Сергееву за помощь в подготовке статьи.

Алмонд Г., Верба С. 1992. Гражданская культура и стабильность демократии. — Полис, № 4.

Бергер П., Лукман Т. 1995. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М.

Гельман В.Я. 2003. Институциональное строительство и неформальные институты в современной российской политике. — Полис, № 4.

Гидденс Э. 1999. Социология. М.

Кастельс М. 2000. Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.

Норт Д. 1997. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.

Сергеев В.М. Основания демократии. — http://www.politsoc.ssu.samara.ru/sergeev/26911/.

Сергеев В.М. 1999. Демократия как переговорный процесс. М.

Сергеев В.М., Сергеев К.В. 2003. Механизмы эволюции политической структуры общества: социальные иерархии и социальные сети. — Полис, № 3.

Хардт М., Негри А. 2004. Империя. М.

Badescu G., Uslaner E. (eds.) 2003. Social Capital and the Transition to Democracy. L.

Biryukov N., Sergeyev V. 1993. Russia’s Road to Democracy: Parliament, Communism and Traditional Culture. Aldershot.

Dessi R., Ogilvie S. Social Capital and Collusion: The Case of Merchant Guilds (short version). — www.econ.cam.ac.uk/faculty/ogilvie/dessi-ogilvie-short.pdf.

Lachmann R. 2002. Capitalists in Spite of Themselves: Elite Conflict and Economic Transitions in Early Modern Europe. Oxford.

North D. Economic Performance Through Time: The Limits to Knowledge. — http://ie.boom.ru/Library/North3.html.

North D. 1997. The Contribution of the New Institutional Economics to an Understanding of the Transition Problem. Helsinki.

(http://www.wider.unu.edu/publications/annuallectures/annua-lecture-1997.pdf).

Ogilvie S. 2000. Social Capital, Social Networks, and History. Cambridge.

Ogilvie S. 2004. The Use and Abuse of Trust: Social Capital and Its Deployment by Early Modern Guilds. CESifo Working Paper № 1302.

Pejovich S. 1999. The Effects of the Interaction of Formal and Informal Institutions on Social Stability and Economic Development. — Markets and Morality, vol. 2, № 2. (http://www.acton.org/publicat/m_and_m/1999_fall/pejovich.html).

Polanyi M. 1952. The Stability of Beliefs. — British Journal for the Philosophy of Science, Nov.

Riggs F.W. 1964. Administration in Developing Countries: The Theory of Prismatic Society. Boston.

Sassen S. 1996. Losing Control? Sovereignty in an Age of Globalization. N.Y.

Schulze H. 1997. Neo-Institutionalismus. — Arbeitspapiere des Osteuropa-Instituts, № 4.

Sergeyev V. 1998. The Wild East. N.Y.

Wetzel A. 2005. Das Konzept der Pfadabhдngigkeit und seine Anwendungsmцglichkeiten in der Transformationsforschung. — Arbeitspapiere des Osteuropa-Instituts, № 52.

---

[1]  “Господство неформальных институтов, которое создает препятствия для установления верховенства права отличает ее (современную Россию и, добавлю, другие постсоветские режимы — Д.Т.) от большинства стран Восточной Европы, не говоря уже о развитых демократиях Запада” [Гельман 2003: 6].

[2] Различия в путях развития переходных обществ обычно объясняют либо особенностями пришедших к власти политических лидеров, либо системными факторами, унаследованными от прежнего режима. При этом механизмы влияния на социальную эволюцию конкретных лидеров, равно как и обусловленных прошлым развитием ограничений на действия акторов остаются не до конца проясненными.

[3] Как отмечает А.Ветцель, “несоответствие ожидаемого и реального развития институтов в постсоциалистических обществах, а также очевидные неудачи в осуществлении курса реформ ставят под сомнение саму возможность создания новых институтов. Вместо этого встает вопрос о границах институциональной трансформации” [Wetzel 2005: 1].

[4] Данный феномен иногда характеризуют как “белую революцию” [см. Sergeyev 1998].

[5] Подобные субъективные представления, которые Д.Норт называет “ментальными моделями” [см. North s.a.], могут быть выявлены посредством когнитивных методов.

[6] Особого внимания заслуживает тот факт, что образующие структуру общества институты имеют искусственную природу. Структура как артефакт прошлых “цепочек воздействий” агентов на внешнюю среду не обладает собственной логикой развития. Эволюция структуры отражает процесс ограничения будущих действий предыдущими. Изучение структуры общества может быть использовано для определения долгосрочных эффектов социальных взаимодействий и осмысления тех рамок, в которых действуют акторы [см. Lachmann 2002: 14].

[7] Когнитивная модель — это совокупность знаний, состоящая из онтологических посылок, инструментов оценки и технических орудий оперирования с элементами реальности [см. Biryukov, Sergeyev 1993].

[8] Данный термин используется для объяснения способов интерпретации и социального конструирования прошлого, т.е. селективного придания символического значения историческим событиям.

[9] Созвучные идеи высказывает Э.Гидденс. Он пишет: “Для определения значимости перемен необходимо установить, насколько изменилась глубинная структура данного объекта или ситуации в течение некоторого периода времени. Если говорить о человеческом обществе, то, чтобы решить, в какой степени и каким образом система подвержена процессу изменений, необходимо определить степень модификации основных институтов в течение определенного периода. Любой учет изменений также предполагает выделение того, что остается стабильным, так как это является основанием, на фоне которого определяются изменения” [Гидденс 1999: 591].

[10] Интересный анализ функционирования институтов см. Riggs 1964.

[11] В подтверждение данного тезиса можно привести нескончаемое число примеров из политической истории государств — членов СНГ. Особенно показательна в этом плане та нестабильность, в которую в 1990-е годы повергали большинство этих стран (до консолидации авторитарных режимов в некоторых из них) предстоявшие выборы.

[12] Согласно С.Пейовичу, возможны четыре варианта взаимодействия формальных и

неформальных институтов: (1) подавление формальными институтами неформальных;

(2) конфликт между формальными и неформальными институтами; (3) доминирование неформальных институтов как механизмов регулирования интеракций и разрешения споров; (4) подкрепление формальных институтов неформальными нормами [см. Pejovich 1999]. По заключению многих исследователей, для переходных обществ на постсоветском пространстве характерен третий вариант: “‘Неформальная институционализация’… т.е. вытеснение формальных институтов неформальными правилами… — одно из распространенных следствий поставторитарных (в т.ч. посткоммунистических) трансформаций” [Гельман 2003: 6].

[13] Классический пример — организованная преступность, выстраивающая собственные империи, где действуют особые нормы и правила поведения.

[14] Впрочем, падение доверия к законодательным и представительным учреждениям вызвано, скорее всего, не только разочарованием в институте выборов, но и коррумпированностью депутатского корпуса, а также низким уровнем профессиональной компетенции постсоветских политиков, которые в большинстве своем являются выходцами из КПСС и не способны действовать в условиях информационно открытого общества. Об особенностях политики в информационно открытом обществе см. Кастельс 2000.

[15] По сути дела речь идет о формировании той самой гражданской культуры, о которой писали Г.Алмонд и С.Верба [см. Алмонд, Верба 1992].

[16] По-видимому, именно в этом кроется причина столь широкого распространения в переходных обществах актов “прямого действия”, в т.ч. в форме так наз. “декретного права”.

[17] На мой взгляд, эти характеристики принципиально взаимозависимы: нелегальная практика не может быть эффективной по определению, так как она, как правило, сопряжена с крайне высоким уровнем риска (в частности, в виде судебной санкции за нарушение норм законодательства). Действие подобных практик ограничено во времени, и агенты изменений пытаются отойти от них как можно быстрее.

[18] Гетерогенность общества, т.е. относительная замкнутость и компактное проживание на территории страны представителей различных этносов или религиозных общин, препятствует установлению контактов между ними и, как следствие, практически исключает возможность появления одинаковой социальной онтологии.

[19] Как отмечает В.М.Сергеев, социальные сети объединяют “людей не по принципу подчинения, а на основе коммуникации… Принципиальной особенностью социальной сети является то, что она горизонтальна, т.е. не предполагает подчинения” [Сергеев б.г.].

[20]  Анализ влияния систем верований на интерпретацию действительности см. Polanyi 1952.

[21] Я сознательно не употребляю в данном случае термин “структура”, ибо считаю неправомерным говорить о структуре социальной сети. Единственный элемент, обнаруживающийся в любой сети, — это обмен какими-то ресурсами.

[22] Разумеется, эта открытость не беспредельна. Например, очевидно, что людям, имеющим начальное образование, вряд ли удастся войти в академическое сообщество.

[23] О роли когнитивной модели мира при создании социальной сети см. Сергеев б.г.

[24] Возможно, именно по этому сценарию и происходило становление представительных и законодательных учреждений, рассматриваемых сегодня в качестве неотъемлемого атрибута демократии.

[25] Такой поворот событий абсолютно реален: так, в среде современной российской молодежи отчетливо прослеживается тенденция к воспроизводству форм взаимодействия, сложившихся в криминальных сообществах (что проявляется, в частности, на уровне языковых практик).

[26] В принципе, это характерно для многих сетевых структур, возникающих в последние годы в мире. Распространение таких структур трактуется некоторыми авторами как свидетельство уменьшения роли национального государства [см. Sassen 1996; Хардт, Негри 2004].

[27] Если рассматривать российские региональные элиты начала — середины 1990-х годов в качестве социальных сетей, встроенных в слабую иерархию, то становятся понятными многочисленные разночтения в трактовках федерального законодательства, приведшие к появлению громадного числа региональных нормативных актов, противоречащих законам РФ.

[28] В свою очередь, это, безусловно, актуализирует проблему “трансформации сущности” формального института.

[29] Разумеется, бывают случаи, когда ни одной из конкурирующих систем неформальных институтов не удается добиться преобладания. Наличие в обществе нескольких систем неформальных институтов свидетельствует о его фрагментации.

© Некоммерческое Партнёрство «Редакция журнала ПОЛИС (Политические Исследования)» 2006 №1