Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ЧТО МОЖЕТ И ЧЕГО НЕ МОЖЕТ РЕФОРМА?

А. С. Ахиезер

АХИЕЗЕР Александр Самойлович, кандидат философских наук, старший научный сотрудник ИМРД АН СССР.

Хотя сегодня вокруг проектов реформы идут ожесточенные споры, тем не менее подавляющее большинство признает необходимость развития рынка. На стороне его приверженцев жизненно важный и бесспорный аргумент: административная система распределительного хозяйства не в состоянии обеспечить не только растущие потребности общества, но даже сохранить уже достигнутое. Человечество не изобрело никакой альтернативы рыночному экономическому механизму. Борьба в основном переместилась в сферу путей, методов перехода к рынку, его сочетания с нерыночными, дорыночными механизмами.

В этой, казалось бы, благоприятной ситуации имеются настораживающие факты, заставляющие опасаться, что сегодняшняя победа сторонников рыночных отношений превратится в пиррову Пока в России все попытки реформ заканчивались контрреформами (1), т. е. в конечном итоге провалом. Об этом говорит и судьба нэпа, и экономической реформы 1965 г. Аналогичные процессы имели место и до 1917 г. Например, система реформ, начиная с 1861 г. и до столыпинских, в конечном итоге завершилась восстановлением крепостничества в огромных масштабах. Складывается впечатление, что чем радикальнее попытки реформы, тем сильнее противодействие им. Обращает на себя внимание, что сегодняшние реформаторы не учитывают, не обсуждают этот негативный опыт истории. Это свидетельствует прежде всего об ограниченности тех пластов знаний, которые задействованы в проекты реформ. Между тем стремление форсированного, даже радикального перехода к господству рыночных отношений при одновременных попытках установления политической демократии в условиях растущего накала критики в обществе, общего страха и недовольства делает задачу реформы беспрецедентной по своей сложности. Реформаторам необходимы знания, адекватные уровню сложности проблем и прежде всего знания о тех механизмах, которые до сих пор превращали реформу в контрреформу, о путях предотвращения такой возможности.

Где же следует искать этот механизм, который, если верить сигналам, идущим из истории, несет в себе угрозу обществу?

Попробуем прежде всего выявить движущие силы реформы, которая обычно выступает как прямой или косвенный результат явной или скрытой неудовлетворенности, накопившейся в обществе из-за его неспособности ответить на рост массовых потребностей, на вызов истории, состоящий, например, в необходимости противостояния более сильному внешнему противнику. В основе российских реформ лежали два, по сути, культурно и социально разнородных потока. С одной стороны, массовый протест, идущий из глубин народной почвы, из массового сознания миллионов людей, чьи личностные культуры тяготели к древним ценностям жизни в рамках локальных сообществ.

С другой — тяготеющий к рационализму, обремененный государственной ответственностью ответ правящего слоя, некоторого его ядра, возможно группы, которой власть имущие доверили спасение страны. Уже в этом несоответствии самой природы двух потоков, форм интерпретации ситуации, стимулировавших реформу, можно искать ту мину замедленного действия, которая рано или поздно взрывалась, приводя к результатам, обратным ожидаемым. Почему же эти два потока не сливались в единое целое, а расходились между собой? Историки иногда полагают, что правящие классы устраняли народ от участия в подготовке реформ, опасаясь за свои привилегии. Но не поверхностна ли эта идея и не существует ли неизмеримо более сложная причина? Не давала ли эта успокаивающая гипотеза следующим поколениям реформаторов уверенность, что у них все будет хорошо, так как они честны и бескорыстны? и не открывалась ли тем самым возможность игнорировать истинные причины неудачи? Объективный анализ показывает, что подготовка освобождения крестьян в 1861 г. происходила без их участия не потому, что царь боялся нажима. Наоборот, ему нужна была поддержка в борьбе с противниками реформ, прежде всего дворянством. Культурные представления, которыми жили крестьяне, не выходили в то время за рамки общинного крестьянского мира, не подымались до понимания освобождения как общегосударственной проблемы, имеющей множество аспектов, сложных и трудных даже для специалистов. Два потока, стимулирующие реформы, были связаны с разными культурными представлениями, находились в разных культурных мирах. Даже земля, вокруг раздела которой шла борьба и которая считалась центральной проблемой реформы, понималась крестьянами вовсе не так, как правящей элитой. Земля для крестьян «это лишь в некотором смысле свобода, в некотором смысле богатство, а в некотором (высшем) — мистическая связь с миром ощущение самоценности» (2), т. е. земля — это целостный идеал лучшей жизни, в конечном итоге иррациональный и утопический. Реформаторы же стремились следовать рациональной, по их представлениям, программе установления условий компромисса между сословиями, создавая для этого экономические, а возможно и политические предпосылки. Однако их проект также оказывался утопическим из-за превратного представления о том, чего действительно хочет большинство. В этой ситуации реальное воплощение реформы превращалось в столкновение двух утопий. Однако действительно ли такое положение сохранилось до сегодняшнего дня? Разве народ не получил образования и не поднялся чуть ли не до уровня профессионалов в понимании насущных проблем перестройки? Не будем спешить с выводами. Есть все основания полагать, что глубокая пропасть, разделяющая два потока движущей силы реформы, не исчезла, но изменила форму и язык. Один частный пример. Молодая москвичка, услышавшая по телевидению от Председателя Совета Министров о предстоящем переходе к рыночной экономике, пошла к соседям одалживать деньги, полагая, что завтра она наконец сможет все купить, что захочет. Хотелось бы предостеречь читателя от рассмотрения этого случая как забавного анекдота. Скорее наоборот. Это — некоторая модель отношений двух потоков, ведущих к реформе: массовых ожиданий и идей реформаторов. Разве не была таким же анекдотом вера крестьян, что освобождение от крепостничества избавит их от государства вообще? Сегодня массовая надежда на экономическую реформу заключается в том, что миллионы ожидают, что кто-то (кто?) наполнит магазины. Но те же миллионы вовсе не стремятся уже сегодня реализовать возможность открыть сотни тысяч своих дел (прачечных, магазинов, посреднических фирм, мастерских, консультаций, предприятий и т. п. ), воплотить свое стремление к частной собственности, к личному самостоятельному ответственному труду и т. д. Дело даже не в том, что масштабы этих стремлений не велики. Опасность в значительной степени в том, что активное меньшинство сталкивается с крайне неблагоприятной, подчас подавляющей их социокультурной средой. Это не только последствия многовековых традиций, но и результат недостаточного буржуазного развития России, беспощадного подавления частной инициативы после 1917 г. и ставшего уже привычным массового стремления получить бесплатные блага из общественных фондов и других источников. Сегодня нельзя сказать, что миллионы людей рвутся к частной собственности, что они пытаются выйти из колхозов для того, чтобы вступить на путь фермерства, частной инициативы в деревне или городе. Очевидно, представления этих людей о реформе связаны с их идеалами, т. е. прежде всего с относительно спокойной жизнью, с возможностью покупать в магазинах определенный набор доступных товаров и т. д.

Между тем реформаторы рассчитывают на иное массовое поведение. Тон среди них задают экономисты. Они могут быть марксистами или социал-демократами, товарниками или антитоварниками, сторонниками административного управления хозяйством или свободного рынка, монетаристами или кейнсианцами и т. д. Все это не так важно. Важно другое. Общество сегодня подходит к реформе, сводя реальность к той, которую рассматривает традиционная экономическая наука, видящая общество через рыночные механизмы, движение капитала, массовую частную инициативу и т. д. Из этого экономического видения реальности вытекает, что выход из кризиса заключается в создании условий для активизации хозяйственной деятельности, в раскрепощении инициативы работника, в стимуляции ее прежде всего теми результатами, которые сама эта инициатива дает. На первый план выходит необходимость повышения хозяйственной экономической напряженности на всех уровнях общества. Следовательно, все должны хорошо работать и тогда будут полные магазины и все будут довольны.

Значит, суть экономической реформы заключается в том, чтобы создать людям предпосылки хорошей работы.

Однако если все дело в том, чтобы хорошо работать, то почему, собственно, для этого нужна реформа? Разумеется, квалифицированные экономисты объяснят, что до сих пор работать хорошо было нельзя, так как не было рынка, конкуренции, частной собственности, везде сидели бюрократы, которые плохо управляли, заставляли сеять кукузуру там, где должен был расти овес, строить дамбы, где должны были скакать олени, и т. д. Реформа все это уберет. И тогда... Тем не менее скрытым постулатом реформы является представление о том, что все только и рвутся к работе, мешают лишь внешние препоны.

Однако подобные представления, даже и в их умеренных формах, представляются в свете исторического опыта страны, мягко говоря, мало обоснованными. Прежде всего, откуда взялись эти помехи труду, бюрократы, мешающие работе? Что им за надобность мешать работе, разве не было бы им лучше, если бы общий пирог увеличивался? И если все в глубине души хотят эффективно работать, то почему так много тех, -кто остервенело бросается на соседа, который больше работает и больше получает, на кооператора, на частника? Священную борьбу за уравнительность ведут рядовой колхозник и секретарь Российской Коммунистической партии. Эта борьба фактически есть борьба с теми, кто пытается более эффективно трудиться. Она ведется под флагом справедливости, а последняя понимается как уравнительное распределение. «Социализм или смерть!» — говорит Нина Андреева, заставляя думать, что она в авангарде тех, для кого уравнительная справедливость выше обладания не только яхтой, но и элементарным минимумом еды и одежды.

Ситуация скорее подсказывает иную гипотезу: вся система, складывающаяся после 1917 г., была создана людьми, которые не хотели переходить к более производительным, эффективным, напряженным формам труда. В стране после системы реформ, начатой в 1861 г., неуклонно усиливались столкновения между теми, кто воспроизводил своим повседневным трудом ситуацию, про которую известный специалист по аграрному вопросу писал: «Сущность аграрного вопроса — кризис первобытного земледелия» (3), кто не смог отказаться от экстенсивных методов, от политики «расширения» хозяйства. И теми, кто пытался выйти за рамки быта, сохраняемого «чуть не тысячу лет» и несшего черты «первобытной культуры» (4), теми, кто пытался перейти к более сложным формам организации труда, технологии и т. д. Большинство поддержало ту партию, влившись в нее массами, которая обещала истребить всех нарушивших историческую жизнь миллионов. Партия создала, точнее восстановила древний бюрократический механизм, способный «всех равнять», уничтожать тех, кто поднимался над средним уровнем. Советское общество создавалось людьми, которые защищали архаичные формы труда, сводили к ним все другие формы деятельности, попадавшие тем или иным путем в сферу их влияния. Коллективизация, которую поддержала часть деревни, была, как, впрочем, и борьба крестьян против столыпинской реформы, пытавшейся открыть путь частной инициативе, мощным ударом против попыток идти по пути интенсивного воспроизводства. М. Пришвин писал в 1930 г. о так называемых «кулаках», что они не знали счета рабочим часам своего дня. Теперь же «работают все по часам, а без часов, не помня живота своего, не за страх, а за совесть, только очень немногие» (5).

Существо этого движения было в значительной степени завуалировано распространенным культом машины, который был интерпретирован руководством партии как курс на модернизацию. Однако она проводилась экстенсивными методами и не смогла качественно изменить ситуацию, в частности и потому, что сопровождалась массовым подавлением социальных групп — реальных и потенциальных субъектов интенсивного воспроизводства.

Отсюда напрашивается мысль, что две движущие силы реформы, т. е. массовое сознание индивидов, живущих идеями уравнительной справедливости, не склонных идти на коренные качественные изменения характера труда, и идеи реформаторов — все равно из правящего ли слоя, независимых либералов или высших уровней интеллигенции, практически, не сливаются между собой. Общество постоянно стоит перед фактом, что замысел реформы не отвечает стремлениям ее массовых исполнителей. Реформа начинается как результат идей интеллектуальных сил, но неизбежно переходит на массовый уровень, где в конечном счете приобретает в принципе противоположный смысл. Это ставит под сомнение возможность любой реформы, игнорирующей механизм взаимоотталкивания двух систем ценностей.

Отсюда задача науки, общества нащупать те пласты реальности, где действительно решается судьба страны. Крах иллюзорной, утопической реформы может иметь необратимые катастрофические последствия. Поэтому формирование общетеоретических основ реформы — жизненно важная задача. Научное существо этой проблемы представляется исключительно сложным. Реформа, которая пытается изменить повседневный образ жизни, характер деятельности людей, должна опираться прежде всего на анализ способности этих людей воспринять идеи реформы как свои личные. Иначе говоря, любая идея реформаторов может быть воплощена в жизнь, реализована, если она станет элементом воспроизводства на личностном уровне. Между тем отношение разных групп населения к идеям реформаторов достаточно сложное. Одни идеи могут приниматься, другие как бы не существовать. Для некоторых в обществе, например, призыв к труду в условиях частной собственности, к борьбе на рынке за потребителя в лучшем случае существует для «кого-то другого». Реформа возможна, если ее идеи сольются с содержанием личной культуры значительной части людей.

Проведение реформы связано с опасностью роста противоречий между воспроизводимыми новыми социальными отношениями и ценностями культуры, фактически, на всех уровнях общества. Например, идея изобилия, которая стимулируется реформаторами, в массовом сознании может интерпретироваться на основе уравнительной справедливости. В этом случае конфликт между личностной культурой большого числа людей и социальными отношениями, которые пытаются внедрить реформаторы, неизбежен, так как не существуют и не могут существовать отношения, одновременно обеспечивающие уравнительное распределение и значительный рост производства, эффективности труда. Другой пример. Невозможно воспроизводить государственность, одновременно исповедуя антибюрократическую культуру, отрицающую «начальство», кроме первого лица. Отсюда вытекает важнейшее требование, которому должна отвечать реформа: минимизация противоречий между ценностями культуры и социальными отношениями — иначе неизбежен рост опасной дезорганизации.

Закономерен вопрос, откуда взялось это требование? Острейший конфликт между культурой и социальными отношениями связан в России как до, так и после 1917 г. с усилением стремления к росту эффективности труда, количества благ при одновременном массовом стойком неприятии необходимых для этого предпосылок, прежде всего труда в условиях широкого допущения отношений, основанных на частной собственности, подчинения труда потребностям рынка. Последнее требует отказа от ориентации на доэкономические натуральные отношения, от постоянного воспроизводства уравнительности, от подчинения производства и распределения личным отношениям, сложившимся при другом уровне и иных формах труда.

Налицо внутреннее противоречие воспроизводственного процесса, противоречия между культурой и социальными отношениями, между слоями расколотого общества (6).

Существует связь рассматриваемой проблемы с проблемой отношения образованных слоев и неграмотного большинства населения в странах «третьего мира», переживающих запаздывающую модернизацию. Однако специфика этого процесса у нас связана с расколом. Проблема противоречия между культурой и социальными отношениями постоянно обсуждалась русскими мыслителями. Так, Н. А. Бердяев говорил о существовании раскола в русской культуре и обществе. Г. Флоровский и В. И. Ленин писали о существовании в русской культуре двух культур. Идея раскола глубоко пронизывает русскую литературу от А. С. Пушкина («Медный всадник») до А. Белого («Петербург»). Все они в разных формах констатируют самое разное видение мира в обществе, в котором ценности одной группы рассматриваются как негативные дискомфортные для другой и наоборот. Раскол может пронизывать все и вся, разделять общество и государство, личность и общество, власть и народ, духовную элиту и народ, правящую элиту и духовную и т. д. Раскол может проникнуть в душу каждой личности, делая ее поведение и мышление двусмысленным. Раскол, следовательно, характеризуется некоторым заколдованным кругом, когда действия одной стороны, например власти, вызывают негативное отношение к ней у большинства народа, априорно недоверяющего «начальству». И наоборот, действия определенных групп, например, их стремление сохранить культурную самобытность, вызывают негативное отношение власти, которая рассматривает этот процесс как проявление отсталости и т. д. Это означает, что значимые изменения в обществе могут привести к усилению раскола. Именно это обстоятельство способно сокрушить любые реформы, именно оно разделяет движущие силы реформы на не связанные между собой потоки. Отсюда возникает одна из главных задач реформаторов, если они хотят иметь шансы на успех: превратить раскол в свой предмет, а преодоление раскола — в непосредственную практическую проблему.

Уже сама массовая неудовлетворенность существующим положением, как исходная точка реформы, означает, что комфортная, т. е. в данном случае привычная, приемлемая, «родная», «своя» и т. д. окружающая среда меняется, становится чужой, враждебной, опасной, т. е. превращается в дискомфортный мир для значительной части общества. Задача реформы — как ответа на растущий дискомфорт — в конечном итоге заключается в предотвращении углубления этого процесса, так как он чреват угрозой всеобщей дезорганизации, массовых беспорядков.

Научный подход к реформе предполагает рассмотрение прежде всего роста массового дискомфортного состояния как социокультурного феномена, который должен быть устранен в результате успешных преобразований. Сегодня реформаторы пытаются решить задачу превращения дискомфортного мира в комфортный через экономический подъем, через достижение изобилия материальных благ. Однако сам путь к этому может усилить дискомфортное состояние на дальних подступах к цели. Это требует учета воздействия каждого элемента реформы на значимые социальные группы, на их отношение к среде, которое можно выразить в культурной дуальной оппозиции: комфортное-дискомфортное. Должна быть проведена экспертиза любого проекта реформ с этой точки зрения. Серьезная подготовка к такой оценке требует, в частности, накопления соответствующей информации, учета общественного мнения, глубоко продуманных опросов, экспериментов, разработки особой методологии, создания для этого специальных теорий. Весьма важно знать, как различные группы будут себя вести на каждом этапе проведения реформы, при ее срывах и неудачах. Здесь на первый план выступает проблема исследования массового менталитета групп, картины их комфортного-дискомфортного мира. Следует со всей ясностью понять, что замысел всех существенных реформ, которые проводились в России после вступления ее на путь модернизации, в принципе выходили за рамки исторически сложившегося менталитета основной части населения. Надежда возлагалась на административные методы, а также на материальные стимулирование, на их способность перевести миллионы людей в качественно новое состояние. Это имело место в прошлом и остается действительным сегодня. Менялись лишь масштабы и формы этих задач. Фактически, это означало, что попытки реформ, независимо от целей, намерений реформаторов, даже если они всеми силами стремились облегчить жизнь народу, повысить его благосостояние и т. д., самим потоком вызываемых новшеств стимулировали рост массового дискомфортного состояния.

Реформаторам следует подумать о мере способности основных социальных групп, которые повседневно воспроизводят общество, социальные отношения и культуру, критически отнестись к самим себе, об их возможности отказываться от архаичной реакции на всякий элемент роста дискомфортности, как на зло, подлежащее разоблачению. Реальная реформа требует роста массового критического отношения народа к себе, к своим возможностям и способностям самосовершенствоваться. Реформа может стать реальной при постоянном повышении глубины и масштабов личной инициативы, при росте способности людей «заводы заводить», развивать себя в процессе совершенствования техники, социальных отношений, культуры и т. д. Отсюда громадное значение положительных примеров, их поддержки реформаторами, их распространения и пропаганды по мощным каналам общественного воздействия средств массовой информации, особенно телевидения, которое, к сожалению, используется вряд ли на четверть его возможностей. Действительные и потенциальные возможности субъектов, реализующих реформу, а не желаемые, возможно утопические намерения реформаторов, должны лежать в центре научного обоснования реформы.

Должны быть достаточно ясные представления о возможности конкретных людей, социальных групп формировать виды труда, связанные с частной инициативой, с новыми формами социальных отношений. Следует выделить группы, способные пассивно или активно противодействовать этому процессу, защищать уравнительность, разную степень ее глубины и выражения. Это требует анализа соответствующих субкультур, их программ деятельности. Последовательный анализ субкультур неизбежно должен привести к описанию синтетической характеристики их ценностных ориентаций, нравственных идеалов. Именно нравственные основания — предпосылка для объединения людей в масштабе группы, сообщества, а возможно и всего общества. Нравственный идеал фиксирует основополагающие ценности, их иерархию, взаимосвязь и одновременно воплощается в образе жизни, воспроизводится в социальных отношениях соответствующих групп. В нем содержится и отношение к изменениям, к развитию, к экономической активности. Реформа может развиваться лишь опираясь на содержание массовых нравственных идеалов соответствующих групп, на реальные возможности изменения этих идеалов.

В нашем обществе имеет место массовый традиционный нравственный идеал. В соответствии с древним русским институтом веча его можно назвать вечевым. Вече было одновременно органом принятия решения, образом жизни, нравственным идеалом. Вечевой идеал носит синкретический нерасчлененный характер. Для него характерна ориентация на статичные ценности, на простое воспроизводство, на сохранение исторически сложившихся уровней потребностей и возможностей. Конечно, вечевой идеал не остался неизменным. В процессе последующего развития, прежде всего становления государственности, он расчленился на два противоположных, но одновременно переходящих друг в друга нравственных идеала: соборный и авторитарный. Каждый из них абсолютизировал одну из сторон ранее нерасчлененного вечевого идеала. Первый — власть мира, коллективного руководства, власть собраний руководителей сообществ, ведомств и т. д. Второй абсолютизировал власть первого лица на всех уровнях. На огромном числе материалов из всех областей нашей жизни можно показать, что эти идеалы остаются реальными факторами повседневности. Их распространенность, укорененность в массовом сознании и поведении делает исключительно важным анализ того, как они соотносятся с возможными вариантами реформы. Стремление к повышению эффективности хозяйственной деятельности, фиксированное в вечевом идеале, оказывается слабым и недостаточным для широкомасштабной экономической реформы.

Наше общество в значительной степени еще живет формами доэкономического натурального хозяйства, которые распространились на новые отрасли, начиная с внедрения мануфактур и до современной промышленности. В хозяйстве страны господствует особая уникальная система обмена натуральными продуктами, выступающая в форме обмена дефицитом между его монопольными владельцами. Подобная система могла возникнуть и утвердиться лишь при условии массовой распространенности в обществе традиционных типов нравственности. В такой ситуации выявление субъекта, способного идти к реальной экономической деятельности, а не к новой форме маскировки монополии на дефицит, является жизненно важной задачей.

Поиск подобного субъекта неотделим от поиска типа нравственности, лежащего в основе его деятельности, ибо традиционный нравственный идеал не исчерпывает содержание нравственных систем, функционирующих в нашем обществе. Значительное место занимает в нем утилитарный нравственный идеал. В отличие от разновидностей вечевого идеала он служит основой для развития способности человека рассматривать окружающий мир как реальный и потенциальный набор средств. Утилитаризм характеризуется, следовательно, способностью осознанного создания новых средств и является, таким образом, необходимой предпосылкой утверждения ценности прогресса в обществе. Этот идеал, ставший заметным еще в допетровские времена, развивался крайне медленно. Однако он уже давно превратился в важную основу для реформ, а в советское время материального стимулирования, хотя и далеко не всегда эффективного. В какой степени утилитаризм может стать основой тех больших и сложных задач, которые возлагают на него реформаторы, — вопрос не изученный.

Анализ массового утилитаризма показывает, что существует острое, можно сказать, трагическое несоответствие между массовым стремлением к росту различного рода потребительских благ и потребностью в переходе к соответствующим формам собственного труда. По-видимости, это противоречие может быть преодолено на путях всемерного развития утилитаризма, стимулирующего стремление много работать, чтобы много зарабатывать. На этот тип утилитаризма собственно и делают ставку реформаторы. Однако утилитаризм не имеет достаточной нравственной поддержки в обществе. Он постоянно рассматривался многими группами как нравственно ущербная, вредная деятельность, имеющая негативный культурный и социальный смысл. Не случайно в период мощного социального кризиса 1917 г. развитый утилитаризм был разгромлен, сметен, вынесен вовсе за пределы общественной жизни, нравственно заклеймен. Его остатки укрылись в потайные щели общества.

Вряд ли можно дать достаточное научное обоснование реформы без понимания механизма массового предпочтения архаичных форм труда, избиения тех, кто противостоял этому процессу, хотя бы и в трудовой деятельности. Все это говорит о слабости реального субъекта нынешней реформы. В этой ситуации главная проблема перемещается в область отыскания приемлемых масштабов привносимых реформой новшеств, определения оптимального темпа, их постепенного внедрения.

Можно сразу и повсеместно пытаться внедрить некое отношение, например, изменить систему планирования, стимулирования, добиваться введения рынка в одночасье. Однако реформаторы не могут игнорировать того обстоятельства, что все реальные, утвердившиеся в обществе прогрессивные новшества, будь то экономические, политические или культурные — носят очаговый характер (7), т. е. новое развивается не одновременно и равномерно по всему обществу, но распространяется из некоторых точек роста. Прогрессивные новшества возникают в определенных анклавах, прежде всего — в наиболее культурных цивилизованных центрах, у определенных социокультурных групп. Следовательно, важнейший элемент реформы — нахождение, поддержка и культивирование этих центров. Однако массовая уравнительность как раз и создает основу для ликвидации «точек роста», парализуя тем самым возможность развития общества, распространения в нем инновационных процессов. Реформа достигнет положительного результата, если пройдет между Сциллой роста очагов прогресса и Харибдой возмущения несправедливостью нарушения уравнительности.

Все эти требования свидетельствуют о том, что реформа должна иметь в качестве своей первостепенной задачи развитие способности общества снимать, нивелировать, минимизировать, уменьшать противоречия между ценностями культуры и социальными отношениями. Все иные предметы реформы, например, экономика, ее преобразования, приобретают смысл только в связи и через эту способность людей этого общества, осуществляющих и воплощающих в своей деятельности процессы социальных, культурных, экономических и прочих изменений. Ошибочность фетишизации экономики заключается в том, что изменения условий экономической деятельности, по мнению реформаторов, вынудят людей соответственно изменить воспроизводственный процесс в предзаданном им направлении. Существует иллюзия, что народ ведет себя так, как это диктует ему внешняя среда, а средой можно управлять при условии, что правящая элита объединится с умными, знающими и главное честными людьми. При этом, задавая конечные или промежуточные цели реформы, создатели ее проектов игнорируют саму возможность того, что люди, при изменении условий их деятельности, будут действовать в соответствии со своими, возможно, тысячелетиями складывавшимися стереотипами, нравственными побуждениями и идеалами, а вовсе не с абстрактными моделями экономистов. Это не говорит о том, что борьба с антирыночными настроениями, питаемыми из мощных пластов традиционной нравственности, обречена на поражение. Но это значит, что реформаторы должны осознать ограниченность возможностей экономической науки, явную недостаточность ее сегодняшнего потенциала для предотвращения опасности контрреформы. На первый план должны выйти науки, занятые изучением культур общества, социальных групп. Они должны читать и расшифровывать записанные в культурах программы деятельности, анализировать пути и методы возникновения и преодоления социокультурных противоречий, обнаруживать механизмы возникновения и снятия массовых дискомфортных состояний, что и является необходимым условием успеха реформ.

1. Янов Л. Русская идея и 2000-й год. Нью-Йорк, 1988; его же. Нужно сперва выжить. — «Книжное обозрение», 1990, № 26, с. 8—9; его же. Если перестройка потерпит поражение... — «Общественные науки», 1990, № 3.

2. Солженицын А. И. На возврате дыхания и сознания. — Из-под глыб. Париж, 1974, с. 24.

3. Кауфман А. А. Аграрный вопрос в России. М., 1919, с. 246.

4. Качоровский К. Народное право. М., 1906, с. 16—17.

5. Пришвин М. М. Мирская чаша. М., 1990, с. 103.

6. Здесь речь идет об особом типе социокультурных противоречий. См.: Ахиезер А. С. Культура и социальные отношения. — Перестройка общественных отношений и противоречия в культуре. М., 1989.

7. Ахиезер А. С. Научно-техническая революция и некоторые вопросы производства и управления. М., 1974, с. 173—174.