Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

8. КОММУНИСТЫ ЗА РАБОТОЙ

ТЕРРОРИЗМ И КОММУНИЗМ

К. Каутский

От редакции. Послеоктябрьские революционные события в России сопровождались волнами жестокости и насилия, которые возводились в ранг государственной политики. Против этой политики, в защиту демократических и гуманистических принципов социалистического переустройства общества решительно выступил в своей работе «Терроризм и коммунизм» (1919) Карл Каутский, виднейший теоретик германской социал-демократии и II Интернационала. Мы публикуем (с небольшими сокращениями) заключительную часть этой книги. Текст воспроизводится по переводу на русский язык, увидевшему свет в Берлине в 1919 г. (издание товарищества И. П. Ладыжникова). Подготовка текста и вступительная статья доктора философских наук С. М. Брайовича (Институт философии АН СССР).

До первой мировой войны в широких кругах европейской социал-демократии был распространен взгляд на всеобщую стачку как на почти единственную форму насилия, применяемую рабочим классом по отношению к его противникам. Своих внушительных успехов организованный пролетариат в этот период добился главным образом ненасильственными, мирными методами. Отмена смертной казни была для каждого социалиста само собой разумеющимся требованием. Кстати, первым актом II Всероссийского съезда Советов в октябре 1917 г. был не Декрет о мире или земле, а постановление об отмене смертной казни на фронте.

И вот — террор и насилие, попытки оправдать их «революционной целесообразностью», «высшими коммунистическими идеалами», возведение политического принуждения в норму морали. Почему все это могло произойти? Неизбежен ли террор в пролетарской революции, представляет ли он ее суть, «виновата» ли теория К. Маркса в терроризме? Или же дело в неудачном применении этой теории в особых исторических условиях?

Чтобы рассмотреть круг этих острейших проблем, Каутский обращается к истории. Он проводит сравнительные параллели между террором 1793 г. во Франции, в дни Парижской Коммуны 1871 г. и после октября 1917 г. в России, выделяя при этом три вопроса: на основании чего социал-демократы обосновывают требование демократии, кроме принципов естественного права; что, собственно, означает диктатура; каково отношение социализма к трудовой повинности?

Каутский проявлял особый интерес к революционной истории Франции, он посвятил ей одну из своих работ. Но наряду с Францией неослабное и все усиливавшееся внимание Каутский направлял на Россию. Для многих его коллег (если не для их разума, то для сердца) эта страна всегда оставалась каким-то иным, стоящим вне сферы и законов европейского рабочего движения, миром, вмешиваться в дела которого бессмысленно, невозможно. Каутский же не переставал призывать Социалистический Интернационал активно относиться к проблемам российского освободительного движения. Его точка зрения во многом совпадала с воззрениями Г. В. Плеханова. Оба они считали, что в России «крайний примитивизм» азиатской экзотики и «достижения высшего развития» европейской цивилизации, «отзвуки буржуазной революции 18-го века» и социалистическо-освободительного «движения крупно-промышленного пролетариата» сочетаются в «своеобразной смеси». Можно сказать, усвоение марксизма российским обществом было тождественно для Каутского и Плеханова процессу европеизации России.

После разгона в январе 1918 г. Учредительного собрания Каутский занял резко критическую позицию по отношению к большевизму. В его методах и идеях Каутский видел повторение крестьянского бунта Стеньки Разина и анархизм Бакунина в марксистской словесной оболочке. Большевизм был, с точки зрения Каутского, не развитием марксизма, а его извращением, приспособлением к российской крестьянской действительности, означал на самом деле реставрацию анархизма и в то же время царизма и деспотизма. Эти свои выводы Каутский и сформулировал в «Терроризме и коммунизме», повторял неоднократно в последующих работах.

Рассматривая эволюцию отношения коммунистов к применению насилия, Каутский указывает, что сам Маркс в 1848 г. возлагал надежды на победоносную силу революционного террора. Однако позже, в 1871 г. («Гражданская война во Франции»), мы находим у Маркса решительное отрицание террора. Он определяется в этой работе как характерный признак революции «высших классов» в противовес пролетарской. Каутский указывал, что только начиная с 70-х годов сказывается в Европе влияние демократии на классовую борьбу. Поэтому Маркс в 1848 г. не мог еще наблюдать в практике тех цивилизованных форм политической борьбы, которые появились вместе с ростом демократических свобод. Тем замечательнее заявление, сделанное им в Гааге в 1872 г., о том, что в борьбе за политическую власть «необходимо считаться с учреждениями, с нравами, с обычаями различных стран», что имеются государства (Америка, Англия и, возможно, другие), «где рабочие могли бы достичь своей цели мирным путем».

При объяснении глубинных причин террора Каутский опровергал утверждения тех современных ему авторов, которые главную причину агрессивного поведения людей и основной источник всех форм насилия в обществе видели в генетическом несовершенстве человечества как биологического вида. Ученый отвергал попытку поставить знак равенства между законами животного мира и общественной жизни, механически перенести принципы поведения животных на социальную деятельность. По мнению Каутского, насилие в обществе претерпевает историческую эволюцию, которая имеет вполне определенные основы — внутренние закономерности развития этого общества.

В годы первой мировой войны тенденции милитаризма в европейских обществах достигли апогея. Произошли негативные изменения в классовой структуре общества. Ряды пролетариата были размыты деклассированными элементами. Война оставила массовую безработицу, безмерную дороговизну. Доведенные до отчаяния массы требовали радикальных изменений, немедленного удовлетворения их нужд. Так, делает вывод Каутский, возникли революции — из войны, вернее, из поражения в ней. В такой ситуации на авансцену не могли не выходить силы с весьма упрощенным, черно-белым видением мира, склонные к самым крайним формам политического действия.

Каутский показывает, как большевики, недооценивая промежуточные, переходные формы жизни, бросаются из одной крайности в другую (социализм или капитализм, демократия или диктатура), не делают различия между огосударствлением и обобществлением. Иными словами, большевизм пошел по ложному пути; недиалектическое мышление, отличавшее Бланки, Вейтлинга, Бакунина, в этом течении возобладало.

Цитируя ленинские слова о том, что ни одно глубокое и могучее народное движение в истории не обходилось без «грязной пены», Каутский упрекает большевиков в том, что они сами поднимают эту «пену», сваливая в одну кучу всякую оппозицию под названием «контрреволюция», выкидывая за борт провозглашенные ими же самими демократические и социалистические принципы. Слияние государственной и политическо-партийной бюрократии воедино означает самую мучительную тиранию хвастунов и горлопанов, бестолочи, когда-либо выпадавшую на долю России.

Только демократия открывает возможность прекратить гражданскую войну и направить Россию на путь мирного возрождения. Но уступка в пользу демократии была бы равносильна для большевиков самоубийству как партии.

В конечном счете большевизм победил в России, но социализм потерпел здесь поражение. Там, где социализм невозможен на демократической мирной основе, там не пришло еще для него время вообще. Путь к будущему — не в истреблении политических противников, а в демократии и человечности.

Таковы, пожалуй, главные выводы автора «Терроризма и коммунизма».

В 1920 г. Каутскому попытался ответить Троцкий в книге «Терроризм и коммунизм. Анти-Каутский». Он называет работу Каутского «одной из самых лживых и бессовестных книг», в которой «из-под ученого колпака торчат уши клеветника» (с. 154)*.

Троцкий хочет устранить из спора вопрос о преждевременности пролетарской революции в России указанием на то, что история не дает рабочему классу возможность выбирать по своему желанию момент для социального переворота. Но эта аргументация бьет мимо цели, ибо у Каутского речь идет о методах социального управления уже после захвата власти большевиками. Других методов политики, кроме грубого насилия, «целесообразно и энергично применяемого террора», Троцкий не приемлет. Он вообще рассматривает историю человечества как вечную гражданскую войну. «Пережившая себя демократия не разрешает ни одного вопроса, не смягчает ни одного противоречия, не залечивает ни одной раны, она бессильна, ничтожна, лжива, — пишет Троцкий и утверждает в заключение: — Устранение есть могущественное средство политики».

* В более спокойном тоне, но с той же категоричностью выводов полемизировал с Каутским Н. И. Бухарин в книге «Международная буржуазия и Карл Каутский — ее апостол» (1925): «Какое падение даже ренегата».

Рассуждения Троцкого основаны на том, что идея существования общечеловеческих, общеобязательных моральных норм не может получить объяснения в рамках материалистического понимания истории. Марксистскую мораль автор «Анти-Каутского» отождествляет с «реальной человеческой деятельностью», находящей свое высшее воплощение в классовой борьбе и социальной революции как единственно возможным, необходимым и желательным способом нравственного самоочищения общества.

Точка зрения Троцкого такова, что террор вытекает из природы революции, которая сама является эксцессом истории. Цель (социализм) оправдывает, при известных условиях, такие средства, как насилие и убийство. О лжи нечего уже и говорить. Тот, кто отказывается принципиально от терроризма, т. е. от подавления и устрашения, должен отказаться от политики господства рабочего класса, его диктатуры, а следовательно, от социальной революции и поставить крест на социализме.

Троцкий, как видим, рассуждает в соответствии с логикой: «Наши цели хороши, поэтому они оправдывают средства». На вопрос, чем же, собственно, тактика большевизма отличается от тактики царизма, Троцкий отвечает: «Террор царизма был направлен против пролетариата... Наши чрезвычайки расстреливают помещиков, капиталистов, генералов... ». Надо ли говорить здесь о том, что именно эта в корне порочная логика высвободила чудовищную спираль насилия, все более и более обращавшегося против всего народа.

Лидеры большевиков не захотели (или уже не смогли) в 1919 г. внять предостережениям Каутского. Почему? На этот вопрос еще предстоит ответить. Ответ важен не только для осмысления нашего драматического прошлого. Он необходим, чтобы определить пути и методы полного освобождения нашей общественной почвы от «минных полей» экстремизма и нетерпимости, заложенных в годы «военного коммунизма».

Есть люди, считающие, что «временная диктатура» необходима нам и сегодня — для скорейшего и радикальнейшего решения всех проблем. Но вспомним предостережение Каутского. «Печальнейшим заблуждением» считал он надежду на то, что какая-либо диктатура может быть введена на короткое время, что из нее можно легко выйти, что она может обойтись без насилия.

Предвидя неизбежность будущего краха большевизма, Каутский формулирует важнейшую задачу социалистов — заботу о том, чтобы моральная и экономическая катастрофа одной определенной модели социализма не стала катастрофой социализма вообще, чтобы была проведена резкая грань между этой моделью и Марксовым методом, чтобы массовое сознание восприняло указанное различие. Можем ли мы сказать, что сегодня эта задача решена?

С. М. Брайович

8. КОММУНИСТЫ ЗА РАБОТОЙ

а) экспроприация и организация

Всемирная война отбросила рабочий класс назад не только благодаря тому, что она создала одичание почти всех слоев населения, что она отсталые части пролетариата выдвинула на передовые посты его движения, что она, наконец, его бедствия безгранично преумножила и тем на место спокойного суждения отдала руководство отчаянию. Она способствовала упрощению его взглядов тем, что сильно развила казарменное мышление, то мышление, которое очень доступно и невежественному, на поверхности жизни обретающемуся человеку, и которое сводится к тому, будто голое насилие является решающим фактором во всемирной истории, будто достаточно обладать необходимой силой и беспощадностью, чтобы осуществить все, что угодно.

Маркс и Энгельс постоянно боролись с таким воззрением. В классическом труде «Господин Евгений Дюринг» три главы посвящены исключительно «теории насилия» (3 изд., с. 162—192; 1, т. 20, с. 162—189). Эта теория насквозь противомарксистская. Энгельс не стеснялся выступать против нее и там, где она появлялась под революционным покровом. Он не придерживался ныне столь отстаиваемого взгляда, будто не следует указывать на ошибки движения, если оно — революционное, пролетарское, ибо это может ослабить революционную стремительность.

Само собой разумеется, не следует бить в набат по поводу отдельных ошибок и глупостей, совершаемых в революцию. Самым тяжким в истории является положение революции, в которой приходится считаться с совершенно новыми и до крайности неоглядными положениями. Было бы дешевеньким фарисейством, если бы наблюдатель пожелал из безопасного места или издали строго осуждать промахи людей, которые находятся в центре борьбы и несут все ее тяготы и опасности.

Но зато настоятельно необходимо осуждать промахи, вытекающие не из неверного или недостаточного осведомления, а из ложного принципиального суждения, их с необходимостью обусловливающего. Они могут быть устранены только при преодолении такого суждения, и они являются угрозой каждому будущему революционному движению, если их оставляют без критического рассмотрения или даже приукрашивают и чтут — ради мнимых интересов революции.

Маркса и Энгельса в такой необходимой критике революции не останавливал их «вулканический, революционный темперамент».

Это, между прочим, показывает критика, с которой Энгельс осенью 1873 г. отнесся в лейпцигском «Volksstaat» к восстанию, разразившемуся в Испании 5 июля этого года после провозглашения республики и подавленному в значительной доле уже 26 июля, за немногими исключениями (восстание в Картагене продержалось до января 1874 г. ).

Таким образом, еще до того, как восстание было ликвидировано, Энгельс опубликовал уже свою очень жесткую критику «на эту исключительно позорную инсуррекцию... современникам в назидание».

Эта критика появилась в ряде статей: «Бакунисты за работой» («Volksstaat» 31 октября, 2 и 5 ноября), вновь отпечатана в 1894 г. в «Internationales aus dem Volksstaat» Ф. Энгельса (Берлин, издание «Vorwarts»; 1, т. 18). Мы рекомендуем эту работу всем, интересующимся большевизмом. Он предвиден там во многих местах, так как положение испанской революции давало много аналогий с положением нынешних коммунистов. /... /

Несомненно, при возникновении настоящей революции среди рабочих России преобладал марксизм, а не анархизм. Как социалистическая теория, он нигде не получил такого признания, как именно там.

В продолжение десятилетий русские социалисты обращали нужду в добродетель и в отсталом земледельческом характере своей страны усматривали преимущество. Они думали, что остатки их деревенской общины особенно облегчают введение современного социализма.

То было большой заслугой русских марксистов, которые под руководством Плеханова и Аксель-рода наперекор этому воззрению выработали и в долгой, усиленной борьбе распространили убеждение, что при недоразвитости русского пролетариата и русского общества вообще неизбежная революция примет прежде всего буржуазный характер, хотя бы на долю пролетариата и выпадет в ней выдающаяся роль.

Этот взгляд получил господствующее положение в русском социалистическом движении, пока революция не привела пролетариат к власти, которая поставила вопрос о немедленном освобождении в порядок дня, и пока носителями социализма были интеллигенция и высокоразвитая часть рабочего класса.

Последовательный марксизм оказался в необычайно тяжелом положении, как только революция втянула в свое движение огромные массы русского народа, которые знали лишь о своих нуждах, о своих стремлениях, и которые плевали на то, осуществимы или нет, общественно полезны или нет при данных условиях их требования.

И в этом положении марксизм большевиков не выдержал испытания. Массовая психология овладела ими, они отдались на ее волю. Несомненно, они стали благодаря этому господами в России. Другой вопрос, что от этого в конце концов получается и получиться должно.

Возводя народные желания на степень двигательной пружины революции, они выбрасывали за борт марксистскую систему мышления, для победного расцвета которой они сами раньше немало сделали. При их научной совестливости и популярности имени Маркса, они думали ограничиться его словечком о «диктатуре пролетариата» — словечком, которым они завладели. С этим словом они думали обрести разрешение от всех грехов и снова — дух марксизма.

Революция возникла во время войны. Солдаты устали вести ее. Большевики обратились в самых решительных защитников этого нерасположения продолжать борьбу. Они поощряли всеми мерами разложение армии, нимало не заботясь о том, оказывают ли они этим содействие германской военной автократии или нет. Если победила не она, и дело поэтому дошло до германской революции, то вина в этом — не их.

Полный развал армии дал низшим классам полнейшую свободу. Крестьяне потребовали немедленной разбивки крупных имений и раздела их между собой в порядке частного владения. Что крупные имения перешли к крестьянству, — было неизбежно, но, при систематическом проведении, это движение могло пройти так, что технические оборудования крупных имений не пострадали бы.

Для этого, впрочем, требовалось время, а крестьяне не хотели ждать.

Большевики расположили их в свою пользу тем, что, введя анархию в стране, они предоставили каждой общине полную свободу действий, и пошел разгром имений в самых первобытных формах, с уничтожением многих средств производства и техническим обнищанием. Крестьяне, в свою очередь, предоставили большевикам полную свободу действий в городах, где они расположили рабочих в свою пользу тем, что считались лишь с их желаниями, а не действительными условиями.

Пролетариат голодал, чувствовал себя угнетенным и эксплуатируемым и настойчиво требовал немедленного свержения капиталистического ярма. И, делая ему угодное, большевики не имели времени ни для изучения, ни для размышления. Немногими тяжелыми ударами все здание русского капитализма было разбито в щепы.

Замена капиталистического производства социалистическим обнимает два момента: она является, с одной стороны, вопросом собственности, а с другой — вопросом организации. Она требует отмены частной собственности на орудия производства и перехода их в общественное достояние в форме государственной, коммунальной или кооперативной собственности. Но она требует также замены капиталистической организации общественной организацией производства и его функций в полном экономическом взаимосцеплении.

Из этих двух преобразований простейшим является преобразование собственности. Нет ничего легче, как экспроприировать капиталиста. Это — лишь дело силы и не связано ни с какими социальными гипотезами. Издавна, до возникновения промышленного капитала, еще во времена одних только торгового и ростовщического капиталов, мы встречаемся с такими экспроприациями купцов, банкиров, заимодавцев — феодалами, князьями, даже народной массой. В средние века были экспроприируемы не только евреи, но, невзирая на религиозность эпохи, при случае и церковные, и орденские сокровища. Так, Филипп IV экспроприировал во Франции в начале XIV в. необычайно богатый орден тамплиеров. Еще до того, как возник современный социализм, наивные души видели в благородном разбойнике, грабившем богачей и наделявшем бедняков, благодетеля человечества. Этот способ насаждения «социализма» был до крайности прост. Было в соответствии с отсталостью русского пролетариата, что Бакунин в 1869 г., непосредственно перед войной и Коммуной, в воззвании к русской молодежи указал ей на путь, которым шел атаман Стенька Разин, собравший шайку, с которой он гулял по южной России, пока правительство не захватило и не казнило его.

Не так просто, как экспроприация, проходит организация. Капиталистическое производство есть искусственный организм, мозг которого находится в капиталисте или его заместителе. И если хотят устранить капитализм, то нужно создать организм, который в состоянии функционировать и без капиталистического мозга так же хорошо, даже лучше. Это не так просто, как действия Филиппа IV или Стеньки Разина, это требует ряда предпосылок материального и морального свойства, высокого развития капиталистической организации не только производства, но и сбыта и доставки сырья; требует также наличия пролетариата, сознающего свои обязанности не только по отношению к ближайшим товарищам, а и ко всему обществу; выработавшего в себе привычки добровольной дисциплины и самоуправления долголетним пребыванием в массовых организациях; достаточно интеллигентного, наконец, для того, чтобы отличать возможное от невозможного, научно образованного и стойкого характером вождя — от бессовестного, невежественного демагога.

Там, где этих условий нет, капитализм не может надолго и с успехом быть заменен социализмом И в тех областях и разветвлениях промышленности, где эти условия достаточно высоко развиты, социалистическая организация должна быть заботливо подготовлена внимательным исследованием фактической обстановки, ибо формы, которые временно должна принять новая организация, не даны заранее для всех стран, всех времен, всех отраслей промышленности, не суть «совершенно готовые» утопии или вечные «идеалы», но под влиянием обстоятельств могут быть очень различными и для успешного действия должны наиболее целесообразно соответствовать условиям эпохи. Оба момента — устранение и организация — должны находиться в тесной связи, дабы на место существующего производства не наступили хаос и полная приостановка деятельности. Какой-нибудь Филипп IV или Стенька Разин могли ограничиться одной экспроприацией, ибо они не имели в виду создать новый способ производства. Переход к социализму по такому простому рецепту построить невозможно.

Но массы были нетерпеливы, они не хотели ждать. Чтобы дать им удовлетворение, большевики, придя к власти, рассекли процесс социализации на две части, разделили оба ее момента, хотя ни один из них без другого неспособен создать ничего жизнеспособного. Они сначала поступили по преподанному Стенькой Разиным образцу, а затем принялись восполнять организацию. Что было тесно связано и могло действовать лишь в неразрывном единстве, было разорвано. Сам Ленин в своей брошюре «Ближайшие задачи советской власти» в апреле 1918 г. признает:

«До сих пор на первом месте находились мероприятия по непосредственной экспроприации экспрориаторов. Теперь на первый план выступает организация учета и контроля в производствах, в которых капиталисты уже экспроприированы, а также во всех остальных отраслях хозяйства» (с. 14; см. 2, с. 176).

«Наша работа по организации, под руководством пролетариата, всеобщего учета и контроля производства и распределения отстала от нашей работы по непосредственной экспроприации экспроприаторов... С социалистическим преобразованием в этих отраслях (а области эти чрезвычайно важные) мы очень сильно отстали и именно потому, что учет и контроль недостаточно организованы» (см. 2, с. 177, 181 — 182).

Производства и отрасли промышленности подвергались экспроприации без предварительного исследования того, возможна ли их социалистическая организация. И в областях, где такая организация была бы возможной, довольствовались прежде всего одной экспроприацией, ибо только она и могла быть осуществлена без подготовки, а рабочие не хотели ждать.

Последствия сказались быстро. Экономическая жизнь России является отсталой в том отношении, что ее промышленность занимает по сравнению с земледелием лишь ничтожную часть населения. Но внутри этой промышленности преобладают современные формы колоссального производства. Они далеко переросли ту стадию, в которой находилась парижская промышленность в 1871 г. Для этой, поскольку вообще могла быть речь о социализации, вопрос мог идти лишь о производительных кооперативах. Русские фабрики в огромной доле были с гигантским производством, когда после устранения капитала ближайшей ступенью для них представлялся переход их к государству.

В производительных кооперативах доход рабочего зависит от работы его и его товарищей. Размер этого дохода определяется количеством продуктов, выносимых ими на рынок. Они сами должны заботиться о сбыте и о приобретении сырья. В перешедших к государству фабриках рабочие по-прежнему получают заработок — только не от капиталистов, а от государства. Высота их заработка зависела гораздо менее от продуктивности их работы, чем от нажима на государственную власть. Эта последняя должна была заботиться о сбыте, как и о сырье.

Нужна была бы прекрасно дисциплинированная и высокоинтеллигентная рабочая масса, которая понимала бы, в какой огромной степени от продуктивности ее работы зависит общественное, а вместе с тем и ее собственное благополучие, чтобы при таких условиях производство велось успешно. Но и при такой рабочей массе можно было бы ожидать потребной производительности, если бы были приняты необходимые организационные меры, которые — помимо рабочих — представляли бы влияние на отдельное производство и всю отрасль промышленности также государственной власти и потребителям, и если бы были введены побуждения к работе, могущие с лихвой заменить капиталистические поощрения.

Но в данном случае отсутствовала не только эта организация, но и необходимая интеллигентность и дисциплина рабочей массы, тем более, что война с ее последствиями и без того невежественнейшую и наиболее неразвитую часть рабочих довела до самого дикого возбуждения.

Правда, русский рабочий приносил из своей сельской общины высокое чувство солидарности, но объем его был так же ограничен, как и самая община. Оно распространяется только на небольшой круг его товарищей. Он относится равнодушно к великому общественному целому. На неутешительные явления, обнаружившиеся при этих условиях, большевики должны были жаловаться сами. Троцкий в своей брошюре «Работа, дисциплина и порядок спасут социалистическую советскую республику» (с. 17) говорит:

«Революция, пробудившая в самых униженных сознание человеческой личности, естественно, должна была на первых порах придать этому возбуждению крайний, если хотите, анархический характер. Это пробуждение стихийных инстинктов личности нередко принимает грубо эгоистический, или, употребляя философское выражение, «эгоцентрический характер»... «Человек стремится взять себе все, что он может, он думает только о себе и не проявляет склонности считаться с общим классовым положением. Отсюда — наводнение такого рода дезорганизующих настроений и индивидуалистических, анархических, грабительских тенденций, которые мы особенно наблюдаем в широких кругах деклассированных элементов страны, среди прежней армии и затем между известными элементами рабочего класса».

То были совершенно иные элементы, не те, что в парижской Коммуне уменьшили свой заработок, чтобы содействовать социализму.

Как при таких условиях складывалось производство в экспроприированных предприятиях, ясно. Заработки взвинчивались так высоко, насколько это удавалось, а работы давалось минимальное количество. Чтобы еще сильнее закрепить такое положение, были отменены аккордные работы. И вот обнаружились такие результаты, как на Путиловском заводе, поглотившем за определенный срок 96 млн. государственной субсидии и давшем в общем итоге на 15 млн. фабрикатов.

Только безграничное пользование печатным станком для изготовления денег позволило несколько отдалить неизбежное банкротство такого хозяйствования.

На фабриках работали мало, и в первую голову рабочие уклонялись от неприятной, черной, докучной работы.

Вопрос, как поставить эти работы в социалистическом обществе, поскольку они неустранимы, издавна занимал социалистов. Фурье думал решить его тем, что предоставлял возиться с грязью «неряхам», ребятам, любящим копошиться в грязи.

Это юмористическое решение было, конечно, недостаточным. Единственное, отвечающее социалистическим основам и обещающее успех, конечно, то, которое требует от техники устранения из утомительных, отталкивающих или нездоровых работ их вредных и отвратительных сторон. И покуда это не достигнуто, остается сбалансировать эти стороны или особенно высокой платой, или особенно коротким рабочим временем.

Новое решение нашли большевики. Хотя оно и не отвечало социалистическим основам, зато было в соответствии с «массовой психикой» возбужденных рабочих масс. Они просто-напросто ввели трудовую повинность. Но трудовую повинность не для рабочих. К чему возлагать на них повинность труда, когда под влиянием новых условий закрывались фабрики одна за другой — из-за недостатка сырья, топлива или расстройства транспорта, так что беспрерывно росло число безработных.

Нет, трудовая повинность была возложена на тех, которых под предлогом, что они не работали, объявили бесправными — на «буржуев».

На место общей «формальной» демократии республика советов ввела пролетарскую демократию. Только рабочим предоставлены были права, только они должны были получать достаточное продовольствие и охрану от государства. Трутни должны были оставаться бесправными.

По внешности — совсем социалистическая мысль, но лишь с маленьким недостатком. Почти два года существует уже советская рабочая республика, и до сих пор не разрешена загадка на премию: что есть рабочий? От различных коммунистов мы слышим различные ответы.

Вначале советы рабочих депутатов были не чем иным, как представительством рабочих крупных фабрик. Как таковые, они являлись определенными, строго ограниченными организациями, бывшими очень важными для хода революции. «Идея советов» привела затем к тому, что вышедшее • из всеобщего избирательного права Учредительное Собрание должно было быть замененным съездом советов. Однако базис для этих съездов был бы слишком узок, если бы ограничились лишь советами депутатов от крупных фабрик. Но как только вышли за пределы этих последних и пожелали исключить «буржуев» из закона об избирательном праве, так тотчас же очутились в безбрежном пространстве.

Грань между буржуа и рабочим нельзя нигде провести с точностью, она влечет за собой нечто произвольное, что делает идею советов очень податливой к возведению фундамента для диктатуры произвола и очень неподатливой — к созданию ясно и систематически выработанного государственного устройства.

Именно что касается интеллигенции, вполне зависит от вкуса советских учреждений, относить ли ее к буржуазии или нет; то же самое — в отношении ее избирательных прав, обязания ее к трудовой повинности.

В советской республике у «буржуев» были отняты без всякого вознаграждения их производительные и продовольственные средства, не только все их политические права, но одновременно на них — и только на них — возложили трудовую повинность! Они — единственные в России, которые должны работать и все же бесправные, ибо они не работают!

В советской России в категории рабочих и «буржуев» зачисляют не по тем функциям, какие выполняются в настоящее время, а по тем, какие исполнялись до революции. «Буржуи» в советской республике рассматриваются как особый сорт людей, отпечаток которых нельзя ничем смыть. Как негр остается негром, монгол монголом, где бы они ни появились и как бы ни переодевались, так «буржуй» остается «буржуем», хотя бы он и стал нищим или живет работой. И как живет!

«Буржуи» обязаны работать, но не имеют права искать работу, которую они умеют делать или которая им всего больше по душе. Они принуждаются делать самую грязную и самую отталкивающую работу. И за это получают не повышенные, а самые мизерные рационы, которыми они далеко не могут утолить первого голода. Их продовольственный паек составляет четверть пайка красноармейского или содержимого советской республикой на ее фабриках рабочего. Там, где те получают фунт хлеба, на их долю приходится одна четверть, где для последних 16 ф. картофеля, на их долю — 4.

Из этих постановлений не веет духом стремления поднять пролетариат на более высокую ступень, «создать более высокие формы жизни», а лишь жажда мести пролетариата в ее первобытнейших проявлениях, — та мстительность, которая видит наслаждение в возможности потешиться, наконец, вволю над обласканными до сих пор судьбой, лучше одетыми, лучше обставленными, лучше образованными. (... )

б) зрелость пролетариата

Естественно, что «массовой психике», принимающей такие формы, и большевики не могли слепо потворствовать После того как «буржуи» были экспроприированы и объявлены вне покровительства закона, а пролетариат был возведен во святые, стали большевики вслед затем подумывать о том, чтобы этих святых довести до зрелости, которая явилась бы предпосылкой всякой социализации и экспроприации.

«Мы заранее знали, —говорит Троцкий («Работа, дисциплина... » с. 16), — что нам не хватает необходимой дисциплины и исторической школы. Мы знали все это, но это ничуть не мешало нам с открытыми глазами идти к завоеванию власти. Мы были уверены, что мы всему научимся и все создадим».

Осмелится ли Троцкий взобраться на локомотив и пустить его в ход в уверенности, что он уж там, на ходу «все изучит и создаст»? Несомненно у него оказались бы надлежащие способности, но хватило ли бы у него времени? Не сошел ли бы сразу локомотив с рельс, или не взорвался ли бы паровик? Прежде, чем взять на себя ведение локомотива, надо овладеть его особенностями. Так, если пролетариат должен взять на себя руководительство производством, он должен сначала овладеть особенностями, делающими его способным для такой роли. Производство не терпит перерыва, состояния пустоты, остановки и особенно в том положении, до какого довела война, поглотившая все наши запасы, так что мы вынуждены питаться, чем Бог послал, и остановкой производства будем буквально обречены на голодную смерть.

Сам Ленин считает необходимым затормозить процесс экспроприации:

«Если мы захотим дальнейшую экспроприацию капитала повести в прежнем темпе, то потерпим поражение, так как наша работа по организации пролетарского учета ясно, самоочевидно для каждого мыслящего человека остается позади работы по непосредственной экспроприации экспроприаторов» («Ближайшие задачи советской власти», с. 14; см. 2, с. 176—177).

Но Ленин не унывает, а наоборот, возвещает, что, несмотря ни на что, советы «выиграют кампанию против капитала», так как процесс созревания пролетариата идет гигантскими шагами вперед. Он говорит:

«Условием поднятия продуктивности труда является рост культуры и образования народных масс. Этот подъем совершается теперь с необычной быстротой, благодаря «порыву к свету и инициативе», возникающему в глубинах народа при посредстве советской организации» (с. 33; см. 2, с. 188).

Подъем образования народных масс может быть двоякого рода. Он может проходить планомерно, систематически путем школьного обучения. В этой области в России предстоит еще колоссальная работа. Но вполне достаточная школьная сеть требует больших средств, цветущего производства, дающего значительные излишки. Русское производство дает такие жалкие результаты, что школьное дело страдает до крайней степени. Большевики, несомненно, прилагают усилия, чтобы сделать все возможное для искусства и науки и их распространения среди масс. Но эти возможности крайне ограничены экономическими основами. С этой стороны, таким образом, нельзя ожидать быстрого «подъема образования», облегчающего скорый и достаточный рост производительности. Наоборот, этот рост является предпосылкой подъема образования.

Однако взрослые люди учатся большей частью не в школах, устраиваемых государством или общинами, а в школах жизни. Лучшая возможность получить образование предоставляется им демократией, к существеннейшим установлениям которой принадлежит свобода прений и изложения фактов, но которая несет с собой обязательство для каждой партии и направления, борющихся за влияние над душой народа, предоставлять каждому члену народного целого право исследовать аргументы всех заинтересованных сторон и вырабатывать таким образом самостоятельность суждений. Наконец, демократия сообщает классовой борьбе высшие ее формы. Ибо при ней каждая партия обращается к народу в его совокупности. Каждая борется за определенные классовые интересы, но вынуждена выдвигать те стороны этих интересов, которые связаны с общими интересами всего народа. Так современная государственная демократия превозмогает узость приходской политики, как эта последняя — узость цеховой. Привлекая массы к участию в политике, демократия необычайно расширяет их горизонт.

Все эти возможности образования народа оказываются похороненными, когда, как это делает советская республика, демократия устраняется для замены ее рабочими советами, обращающими «буржуев» в бесправных и прекращающими свободу печати. Специальные интересы наемных рабочих таким путем изолируются от интересов общественного целого, и одновременно рабочий лишается возможности самостоятельно оценивать аргументы борющихся классов и партий. Ибо эта оценка изготовляется для него попечительным начальством, боязливо устраняющим всякую мысль, всякий факт, которые могли бы поселить в груди рабочего сомнение в божественном происхождении советской власти.

Это, конечно, совершается в интересах истины. Бедный, невежественный народ должен быть огражден от лжи и отравы буржуазной печати с ее могущественным аппаратом. Но где в современной России этот могущественный аппарат, дающий буржуазной печати перевес над большевистской? Но ведь острие большевистского удушения печати направлено не исключительно на буржуазную печать, а на всякую прессу, которая не присягает на верность существующей правительственной системе.

Оправдание этой системы коренится в наивном взгляде, будто существует какая-то абсолютная истина, и только коммунисты владеют ею. Не менее того такое оправдание опирается на другой взгляд, по которому все писатели — лжецы от рождения и только коммунисты суть фанатики правды. В действительности лжецов и фанатиков того, что признается ими за непогрешимую истину, можно найти в любом лагере. Но ложь пышнее всего процветает там, где она не боится никакого контроля, где может говорить лишь пресса одного единственного направления. Таким путем она получает открытый лист на ложь, поднимающий дух во всех, кто лгать мастер, и тем усиленнее используемый, чем отчаяннее положение властвующих, чем больше они страшатся правды.

Правдивость известий таким образом нисколько не выигрывает, а, наоборот, страдает от уничтожения свободы печати.

Что же касается правдивости суждений, то приходится повторить вслед за Пилатом: «что есть истина?» Абсолютной правды не существует, есть лишь процесс познания, ему, как и всему сокровищу человеческих знаний, наносится огромный ущерб, когда определенная партия пользуется своей властью для монополии своих воззрений, как единоспасительной правды, и для подавления всяких иных мнений.

Несомненно, идеалисты среди руководителей большевизма действуют по доброй вере, что они обладают истиной и что только нечестивые могут думать иначе. Однако ту же самую добрую веру мы должны признать и за отцами священной испанской инквизиции. «Культурный и образовательный подъем народных масс» при таком режиме ничего не выиграл. Конечно, есть разница между отцами священной инквизиции и вождями советской республики. Те нисколько не домогались материального и духовного процветания масс на этой грешной земле. Они хотели только обеспечить душам спасение в ином мире. Советские же деятели думают методами инквизиции привести массы к процветанию во всех направлениях. И они совершенно не замечают, как толкают эти массы к огрубению. |... |

1. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч.

2. Ленин В. И. Очередные задачи советской власти. — Полн. собр. соч., т. 36. Цитаты из статьи Ленина в русском издании книги Каутского даются неточно, начиная с заголовка статьи («Ближайшие задачи» вместо «Очередные задачи»). Очевидно, при подготовке этого издания использовался обратный перевод статьи Ленина — с немецкого языка на русский.

(Окончание следует)