Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ, ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИЧИНЫ ОШИБОК В ОЦЕНКАХ ПРАВОЭКСТРЕМИСТСКИХ КАССОВЫХ ДВИЖЕНИЙ В РАМКАХ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ ФАШИЗМА Опыт войны Как большевики, так и правоэкстремистские массовые движения обязаны, как извест

КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ТЕОРЕТИКИ О ФАШИЗМЕ: ОЗАРЕНИЯ И ПРОСЧЕТЫ*

Леонид Люкс

ЛЮКС Леонид, доктор наук, специалист по истории Восточной Европы (Германия).

*Печатается с сокращениями

Идеологическая и политическая борьба коммунистов с итальянским фашизмом и национал-социализмом — одна из наиболее чреватых последствиями страниц новейшей истории Европы — носила в высшей степени двойственный характер. С одной стороны, значительные успехи в теоретическом анализе, нередко предвосхищавшие современные исследования по истории фашизма, с другой, серьезные ошибки, имевшие самые тяжелые последствия. Достижения коммунистов в разработке теории фашизма (прежде всего в 1921 —1928 гг. ) до сих пор не оценены по достоинству. В предлагаемой работе ставится задача показать, что недооценка вклада коммунистических теоретиков в анализ правоэкстремистских массовых движений ничем не оправдана. Под правоэкстремистскими массовыми движениями мы понимаем в конечном счете итальянский фашизм и немецкий национал-социализм. Обозначив таким образом два наиболее крупных движения справа, мы отделяем их от других группировок и сил, которые как коммунистическими, так и другими теоретиками определяются в качестве «фашистских».

Изучение коммунистических теорий фашизма показывает, как коммунистические идеологи пытались оценить и объяснить совершенно новые политические явления, какие идеологические препятствия они при этом должны были преодолевать, дает представление о самих авторах этого анализа, о своеобразии и структурах коммунистического, мышления и мировоззренческом понимании ими самих себя.

ЧАСТЬ 1. ИЗУЧЕНИЕ ВОПРОСА В СОВРЕМЕННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ

Сразу после второй мировой войны, когда проблема конфронтации коммунизма с фашизмом и национал-социализмом, утратила свою политическую остроту и превратилась в объект исторического анализа, западные историки на первый план ставили разительное сходство политических структур всех трех движений и режимов, их методов пропаганды, борьбы и приемов подавления. На этих аналогиях основывалась теория тоталитаризма, преобладавшая в западных исследованиях практически до середины 50-х годов. Однако теория тоталитаризма была все же не в состоянии дать ответ на вопрос: почему, несмотря на такое сходство, конфликт между правым экстремизмом и коммунизмом относится к наиболее острым противоречиям новейшей европейской истории. Тот факт, что между коммунизмом и правым экстремизмом существовала непреодолимая пропасть, которая заведомо обрекала их на борьбу друг с другом вплоть до полного уничтожения одного из противников, ускользал из поля зрения сторонников теории тоталитаризма. Они недооценивали также и то, что коммунизм был укоренен в политической и идеологической традиции, прямо противоположной правому экстремизму, что большевистский режим в России выполнял* совершенно другие социальные функции и опирался на совершенно иной базис, нежели фашизм или национал-социализм.

Исследования фашизма с начала 60-х годов в западной историографии пережили настоящий ренессанс. Больше внимания стали уделять идеологическому и социальному антагонизму между коммунизмом и правым экстремизмом. Посредством анализа самоистолкования фашистского и национал-социалистического движений, выявления идеологических и социальных функций обоих движений исследователям удалось углубить понимание своеобразия и неповторимости феномена «фашизма» и собственной внутренней динамики, правого экстремизма, поставившей его в ситуацию непримиримого противоречия со всеми другими политическими группировками тогдашней Европы, и не в последнюю очередь с коммунизмом Заслуга современных западных исследований не только в том, что они отметили уникальность социально-идеологических структур фашизма, но и в том, что в них поставлен вопрос: как феномен «фашизма» рассматривался в прошлом разными политическими группировками. Поскольку поразительные успехи фашистов и национал-социал-листов в период между двумя мировыми войнами не в последнюю очередь были обусловлены ошибочными оценками этих движений как их противниками, так и союзниками, вопрос о причинах такого рода ошибок оказался и в самом деле в высшей степени интересным. Когда западные исследователи выяснили, что коммунизм и фашизм отнюдь не были родственны в такой степени, как предполагали сторонники теории тоталитаризма, возник интерес к изучению коммунистической теории фашизма. Из работ некоторых исследователей данной проблематики стало очевидно, что анализ фашизма коммунистами отнюдь нe всегда имел чисто пропагандистский характер, а по некоторым вопросам содержал существенный вклад в понимание феномена фашизма.

К числу западных исследователей феномена фашизма, занимавшихся также изучением коммунистической теорий фашизма, относятся в первую очередь Эрнст Нольте, Вольфганг Шидер, Ренцо де Феличе и А. Джеймс Грегор. Каждый из них, рассматривая разные теории фашизма, давал краткий обзор развития коммунистической теории фашизма, начиная с похода Муссолини на Рим и вплоть до второй мировой войны. Однако за некоторым исключением, их работы представляют собой краткие очерки, не учитывающие многие важные аспекты коммунистической теории фашизма. Как правило, авторы — специалисты по фашизму, а не по истории Коминтерна, большевизма или новейшей истории России, и потому они весьма односторонне освещают возникновение и развитие коммунистической теории фашизма. В этих трудах высказывания коммунистических теоретиков исследуются прежде всего с точки зрения их вклада в понимание самого феномена фашизма. Историко-политический и идеологический фон, на котором развивались коммунистические теории фашизма, упоминается этими исследователями лишь вскользь. Также обстоит дело и с диссертацией Барбары Тиммерман «Дискуссия о фашизме в Коммунистическом Интернационале» (1977). Здесь, правда, более подробно рассматривается коммунистически анализ фашизма, но, однако, не учитывается внутрибольшевистская основа дискуссии о фашизме 0 Коминтерне, хотя без освещения этой основы сама дискуссия, как справедливо отметил В. Шидер, едва ли может быть успешной. Сложные процессы, приведшие к некоторым поворотам в коминтерновской дискуссии о фашизме, в этой книге объяснены неполно. Недостаточное внимание к внутрибольшевистским спорам, тесно связанным с дискуссией о фашизме в Коминтерне, приводит ее к некоторым ошибочным интерпретациям. Например, при анализе так называемого «левого» поворота в коминтерновской дискуссии о фашизме после поражений компартии Германии в октябре 1923 г. (ниже мы остановимся на этом более подробно). Одна из задач данной работы — исследование взаимосвязи между внутренними процессами развития большевизма и развитием коммунистической теории фашизма. Такой подход необходим прежде всего из-за огромного влияния большевистской партии на Коминтерн.

Вызывает возражение также общая оценка вклада коммунистов в анализ фашизма в период с 1921 по 1928 г. (до поглощения Коминтерна сталинской фракцией). Вообще большинство авторов отдают должное реализму оценок и остроте видения, присущим коммунистической теории фашизма в период с 1922 по 1923 г., т. е. первой реакции идеологов коммунизма на подъем итальянского фашизма и германского национал-социализма. Тенденция называть почти все некоммунистические группы и силы «фашистскими», появившаяся в Коминтерне в конце 1923 г., расценивается этими авторами как окончательный отход Коминтерна от дифференцированной позиции по отношению к фашизму. Тот факт, что Коминтерн в 1925 г. в" значительной степени освободился от этой тенденции, а в период с 1926 по 1928 гг. вновь достиг внушительных успехов в анализе фашизма, для большинства историков остается незамеченным. В своем изложении коммунистической дискуссии о фашизме Барбара Тиммерман ограничивается до сути дела анализом фашизма на конгрессах и конференциях Коминтерна и ИККИ (Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала), а так как в период с 1925, по 1928 г. (до VI конгресса Коминтерна) на конференциях ИККИ проблема фашизма обсуждалась лишь как второстепенная, то Б. Тиммерман считает Дискуссию о фашизме в Коминтерне в этот период неплодотворной. Автор не обнаруживает в этой дискуссии ничего нового. Она утверждает, что для большинства функционеров Коминтерна «фашизм» стал нечленораздельным боевым кличем, который мог иметь какое угодно содержание. То новое, что нес в себе феномен фашизма, в Коминтерне якобы упустили из виду. Это утверждение Б, Тиммерман относит к тому моменту, когда дебаты о фашизме в рамках Коминтерна достигли своего нового апогея. Но так как споры, как правило, имели место не на пленарных заседаниях ИККИ, они полностью выпали из поля зрения автора. К собственному изумлению она затем констатирует, что доклад Тольятти на VI конгрессе Коминтерна (август 1928 г. ), в противоположность коммунистическим оценкам фашизма после 1923 г., содержит весьма дифференцированный анализ. Однако тщательное изучение прессы Коминтерна и работ авторов-коммунистов в период с 1926 по 1928 г. свидетельствует, что тезисы Тольятти не содержали ничего удивительного. Они были составной частью интенсивных дискуссий о фашизме, проходивших, в то время в Коминтерне.

Такие же ошибки в оценке анализа фашизма коммунистами во второй половине 20-х годов содержатся и в книге Карла-Эгона Лённе, посвященной дискуссии в «Роте Фане» и в «Форвертс» об итальянском фашизме в период с 1920 по 1933 г. В первой части книги Лённе на основании публикаций о фашизме в «Роте Фане» пытается проследить разработку теории фашизма Коминтерном, но его источниковедческая база слишком узка для того, чтобы проследить достаточно полно разные периоды в развитии дискуссии о фашизме среди коммунистов. Он, например, усматривает прямую связь между резолюцией о фашизме V-го конгресса Коминтерна (1924 г. ), в которой говорится о фашистском характере социал-демократии, и разработанной в 1928—1929 гг. теорией «социал-фашизма». То, что на самом деле Коминтерн пришел к этой теории в 1928 г. лишь после многих «блужданий», ускользает из поля зрения Лённе. Правда, он замечает, что «Роте Фане» в период с 1924 по 1927 г. довольно редко проявляет склонность к обобщению понятия «фашизм», но не видит другого: эта тенденция была следствием изменения общей тактики Коминтерна в существенно более реалистическом направлении. Многие историки проходят мимо значительных успехов в коммунистической дискуссии о фашизме с 1926 по 1928 г. Таким образом, самая неплодотворная фаза дискуссии о фашизме в Коминтерне (с 1929 по 1933 г. ) со всеми ее тяжелыми последствиями отбрасывает тень и на предшествующий период.

В центре внимания нашего исследования стоит вопрос о причинах ошибочной оценки национал-социализма руководством Коминтерна. На этот вопрос до сих пор нет удовлетворительного ответа. Тот факт, что Сталин не позволил, пересмотреть возникшую в 1928—1929 гг. теорию «социал-фашизма», несмотря на постоянно возраставшую начиная с 1930 г. опасность национал-социализма, некоторые авторы объясняют чрезвычайно возросшей потребностью Советского Союза в безопасности, ибо в тот момент в результате коллективизации страна была крайне ослаблена. Ввиду этого Сталин якобы стремился любой ценой предотвратить сближение Германии с Западом; прозападную и антисоветскую СДПГ он поэтому рассматривал как большую опасность по сравнению с антизападно настроенной НСДРП. Этот тезис выдвигается прежде всего Свеном Аллардом, Робертом С. Такером и Карлом-Хайнцем Никлаусом. Согласно Такеру, Сталин даже включал в свои расчеты, возможность войны между будущей национал-социалистической Германией и западными державами. Он надеялся, что война ослабит «империалистический" лагерь; но одновременно рассчитывал на укрепление советской военной мощи в результате индустриализации. В итоге Сталин хотел использовать эту войну для советской экспансии в Европу. Свен Аллард тоже считает, что Сталин уже к началу 30-х годов разработал план установления своего господства в Европе с помощью Красной Армии. Но это означало бы, как справедливо замечает Тедди Дж. Алдрикс в своей полемике с Робертом С. Такером, что Сталин уже за полтора десятка лет предвидел и планировал ситуацию, которая возникла лишь после второй мировой войны (после столь многих исторических поворотов!—Л. Л), что маловероятно. К этому можно добавить, что ко времени взлета НСДРП в Веймарской республике правили не ненавистные Сталину прозападные демократические партии, а консервативный президентский кабинет. А так как Сталин рассматривал консервативные группировки, стоящие за спиной президентского режима, как в общем-то просоветские, то едва ли уместно предполагать, что он желал смены этих сил непредсказуемой НСДРП. Столь же мало убедительной, как и объяснения Алларда и Такера по поводу сталинской политики в отношении, Германии к началу 30-х годов, является концепция Георга фон Рауха. Он выдвигает тезис, согласно которому Сталин навязал КПГ самоубийственную тактику; так как боялся победы революции в Германии. Центр коммунистического движения в этом случае автоматически переместился бы в промышленно более развитую Германию; эта перспектива якобы вызывала у Сталина панику (Раух опирается при этом на высказывания Маргарет Бубер-Пойман). Однако это объяснение мало что проясняет. Едва ли можно найти хотя бы намеки на то, что Сталин к началу 30-х годов рассматривал как реальную возможность победы революции в Германии. Скептическое отношение Сталина к перспективам на успех немецких коммунистов ко времени окончательного кризиса Веймарской республики у большинства историков не вызывает сомнения.

Тезис о том, что Сталин хотел облегчить Гитлеру захват власти, едва ли можно доказать. Гораздо более точным кажется тезис Франца Боркенау: Сталин не сделал ничего, чтобы предотвратить захват власти Гитлером, но он не сделал ничего и для того, чтобы его обеспечить. Данный вывод Брокенау по существу подтверждает Томас Вайнгартнер в своей солидно документированной работе. Но и Вайнгартнер преувеличивает значение внешнеполитических факторов в тогдашней политике Сталина, когда он, например, указывает на чрезвычайную потребность Советского Союза в безопасности к началу 30-х годов. в действительности эта потребность в безопасности, равно как и страх перед нападением «Капиталистических» держав вовсе не была до такой степени присуща тогдашнему советскому руководству, как это считают многие исследователи. Манфред фон Бёттихер в своей недавно опубликованной работе о советской концепции безопасности конца 20-х — начала 30-х годов доказывает, что советское руководство не ожидало тогда в скором будущем войны. Попытки объяснить политику Коминтерна и Советского Союза в начале 30-х годов внешнеполитическими факторами содержат столько противоречий, что нужна новая модель объяснения, чтобы дополнить, а то и заменить предыдущую. К примеру, зависимость между тогдашней советской внутренней политикой и политикой Коминтерна, на которую справедливо указывают Франц Брокенау, Зигфрид Бане, Дитрих Гейер и Хорст Дунке, должна учитываться при анализе дискуссии о фашизме в Коминтерне к началу 30-х годов гораздо больше, чем до сих пор. Независимо от этого при поиске причин в равной Мере удивительных и чреватых последствиями ошибок сталинского анализа фашизма следует уделять больше внимания специфическому характеру сталинской идеологии и сталинского мышления. В данной исследовании эти вопросы будут рассмотрены.

В заключение следует упомянуть некоторые работы марксистских авторов по теории фашизма, которые опубликованы в последние годы. К числу наиболее интересных несомненно относится книга Нико Пуланзаса «Фашизм и диктатура», в которой анализ фашизма Коминтерном подвергнут острой критике с неомарксистской точки зрения. Пуланзас справедливо критикует широко представленный в Коминтерне тезис о том, что фашизм явился ответом буржуазии на революционное наступление пролетариата. Пуланзас отмечает, что подъем итальянского фашизма и национал-социализма начался лишь тогда, когда рабочее движение в обеих странах было уже разгромлено, о6 актуальности революционной ситуации в тот момент не могло быть и речи. Пуланзас решительно отвергает также и тезис о подъеме фашизма вследствие равновесия сил между «буржуазным» и «пролетарским» лагерем, выдвигавшийся Грамши и Тальгеймером. «Пролетарский» лагерь в момент подъема правого экстремизма значительно уступал «буржуазному» как в Италии, так и в Германии. Но в некоторых пунктах критика Пуланзаса не столь обоснована. Например, когда он говорит, что Коминтерн никогда не понимал специфический характер фашизма. Здесь он путает взгляды некоторых левых коммунистов, например, Амадео Бордиги, а также сталинистов, со взглядами Коминтерна в целом. В период с 1921 по 1928 г. такие авторы-коммунисты, как Радек, Аквила, Грамши, Тольятти и другие неоднократно указывали на своеобразный характер фашизма. Пуланзас не видит также, как сильно отличается реакция Коминтерна на победу итальянского фашизма и национал-социализма. Масштаб поражения, пережитого рабочими партиями Италии, был довольно быстро осознан и признан многими идеологами Коминтерна. После поражения в Германии сталинистскому Коминтерну потребовалось почти два года для подобного осознания. Эти критические замечания не должны, однако, снижать значение книги Пуланзаса. Ей хотя и присуща некоторая идеологическая односторонность, но в то же время она ставит многие интересные вопросы, в том числе о глубинных причинах «левого» и «правого» поворота Коминтерна, о специфической природе сталинизма, которые нуждаются в рассмотрении.

Совсем иной характер носит работа историка из ГДР Эльфриды Леверенц. Своим самоуверенным и морализирующим тоном, своим догматическим анализом она почти без изменений продолжает традиции сталинской историографии. Как «прогресс» в развитии теории фашизма Коминтерном она рассматривает постепенное освобождение от концепции «мелкобуржуазного» и самостоятельного характера фашизма, т. е. «освобождение» от наиболее оригинальных интерпретаций, выдвинутых теоретиками Коминтерна. Сталинская теория агентуры, характеризующая фашизм как инструмент финансового капитала, для Эльфриды Леверенц до сих пор остается непревзойденным разъяснением сущности фашизма. Не удивительно, что подобные тезисы «советских историков-марксистов» встречают в западной историографии резкий отпор. При этом, как правило, историография ГДР приравнивается к «советско-марксистской», или рассматривается как типичная для «советско-марксистской» историографии. В других странах восточного блока — Польше, в Венгрия и даже в Советском Союзе — начиная с середины 60-х годов появилась целая серия работ, а которых проблема фашизма интерпретируется гораздо более дифференцирование и оригинально, чем в сочинениях историков ГДР, однако этот факт либо не замечается в западной историографии, либо упоминается вскользь. Если принять во внимание, насколько сильными были удары, нанесенные сталинизмом изучению фашизма коммунистами, станет очевидно, что постепенное освобождение от сталинистских извращений заслуживает особого внимания. Так, например, некоторые советские и польские авторы, а также венгерский историк Михай Вайда, в противовес большинству своих коллег из ГДР, выступают сторонниками тезиса о частичной независимости правоэкстремистских режимов от «крупного капитала». Тем самым они берут на вооружение отдельные положения выдвинутой Тальгеймером теории «бонапартизма», целиком отвергнутой историками ГДР. Тезис о том, что фашистские режимы являлись простым инструментом «монополистического капитала», отвергается Лопуховым, Галкиным, Борейшей, Вайдой и другими авторами. Они обращают внимание на то, что и фашистское правительство в Италии, и национал-социалистическое руководство во многих случаях навязывало свою волю «капиталистам». Горячо любимое Эльфридой Леверенц сталинистское определение фашизма как «открытой террористической диктатуры наиболее реакционных, шовинистических и империалистических элементов финансового капитала» решительно отвергается Михаем Вайдой, ибо в нем не содержится конкретного классового анализа фашизма. И еще один тезис; широко распространенный в догматической коммунистической историографии, отвергается Вайдой. Речь идет о распространении понятия фашизм на консервативные и авторитарные режимы в Восточной и Южной Европе, возникшие в период между двумя мировыми войнами. Согласно Вайде, режим Хорти принципиально отличался от правоэкстремистских диктатур в Италии и в Германии. Подавление оппозиции в Венгрии отнюдь не имело столь тотального характера, как в Италии или в Германии, социал-демократическая партия и профсоюзы в Венгрии не были запрещены. Сходные тезисы выдвигают польские историки Франтишек Рышка и Ежи Борейша в отношении режима Пилсудского в Польше и отвергают определение «фашистский» применительно к этому режиму. Поскольку различия между догматической историографией ГДР и историографией в других странах Восточного блока на Западе, как правило, не замечают, нам придется более подробно излагать новые тенденции в изучении фашизма коммунистами, некоторые параллели между этими тенденциями и анализом фашизма в Коминтерне. Несмотря на постепенной освобождение восточноевропейских исследований от сталинского схематизма и догматизма, ни один из упомянутых советских, венгерских или польских историков не осмелился — по вполне понятным причинам — дать систематический анализ теории фашизма в Коминтерне. Единственное исключение — советский историк Борис Лопухов, который в своей книге «Фашизм и рабочее движение в Италии», опубликованной в 1968 г., дает краткий очерк развития советской теории фашизма. Однако этот очерк не может заменить систематический анализ коминтерновской теории фашизма.

Подчинение Коминтерна Сталину и склонность последнего к упрощению реального положения дел и к схематическому мышлению крайне затруднили борьбу Коминтерна против правого экстремизма. Из-за победы сталинской фракции в Коминтерне значительные препятствия возникли и на пути теоретического осмысления правоэкстремистских противников. Но тут следует заметить, что еще до того, как Сталин начал играть решающую роль в Коминтерне, руководство Коминтерна допустило теоретические и тактические ошибки в своей полемике с правоэкстремистским движением» за которые было наказано тяжелыми поражениями как в Италии (1921 — 1922), так и в Германии (1923). Сталинизация Коминтерна явилась, таким образом, лишь одной из причин поражения коммунистов. В большевистской и коммунистической идеологии, в исторической и политической традиции большевиков, равно как и в большевистской ментальности были моменты, которые зачастую затрудняли точную оценку нового противника справа и разработку эффективной тактики борьбы.

Чтобы понять, почему большевистским и коммунистическим теоретикам зачастую с таким трудом давалось понимание социально-идеологической специфики и собственной внутренней динамики правоэкстремистских массовых движений, необходимо сравнить идеологическо-психологическое и социально-политическое своеобразие большевизма с аналогичным своеобразием фашизма и национал-социализма. В западных исследованиях по фашизму такой сравнительный метод используется довольно редко. Одним из редких исключений является в этом смысле Томас Вайнгартнер. В своей книге «Сталин и приход к власти Гитлера» Вайнгартнер указывает на то, как трудно было большевикам, привыкшим мыслить в марксистских категориях, понять расистско-биологический образ мысли национал-социалистов. Но Вайнгартнер упоминает только одну из многих специфических черт большевизма, лежавших в основе теоретических и тактических ошибок большевиков в их конфронтации с правым экстремизмом. Всесторонний анализ социально-политического и идеологического своеобразия большевизма и сопоставление этого своеобразия со своеобразием правоэкстремистских массовых движений требуют обращения к научным результатам как исследований фашизма, так и, с другой стороны, большевизма и коммунизма. Однако до сих пор эти две линии исторических исследований развивались относительно независимо друг от друга. Специалисты по фашизму, занимавшиеся изучением коммунистической теории фашизма, довольно редко учитывают результаты исследований большевизма. С другой стороны, такие историки, как Эдвард Хэллет Карр, Бертрам Вульф, Джордж Ф. Кеннан, Абдурахман Авторханов, Стивен Коэн, Леонардо Шапиро и другие, подробно изучающие новейшую русскую, советскую и коммунистическую историю, почти не занимаются, или занимаются лишь побочно, коммунистическим анализом фашизма. Одним из немногих исключений в этом отношении является Исаак Дойчер, посвятивший целую главу анализу фашизма Троцким в третьем томе своей биографии Троцкого. Установление взаимосвязи между исследованием фашизма и, большевизма совершенно необходимо, для того чтобы глубоко разобраться в коммунистической теории фашизма.

Большевики в идеологическом и национальном отношении были укоренены в совершенно иной традиции, нежели итальянские фашисты или национал-социалисты, что не могло не оказать существенного влияния на оценку этих движений Коммунистическими теоретиками Линия развития европейской культуры, к которой примыкали большевики, включала в себя Просвещение, Великую французскую революцию и социалистические и позитивистско-материалистические идейные течения XIX века. Фашизм, и прежде всего национал-социализм, представлял противоположную идейно-политическую традицию, и это обстоятельство чрезвычайно затрудняло большевикам понимание мотивов мышления и действий правых экстремистов. Совершенно чуждыми и непонятными были для большевиков и коммунистов, к примеру, идеализация биологических законов правыми экстремистами и их попытки перенести на человеческое общество право сильного, царящее в природе. Большевики, несмотря на то, что они создали беспрецедентный режим подавления, рассматривали себя, тем не менее, как защитников слабых и угнетенных Придя к власти, они по-прежнему идентифицировали себя со многими идеалами революционной русской интеллигенции, хотя большинство представителей этой интеллигенции после Октябрьской революции выступило против большевиков и подвергалось преследованиям с их стороны. Ни марксистской традиции, ни русской интеллигенции не было свойственно восхваление законов природы, из-за чего комунистическим теоретикам с трудом удавалось понимание мотивов правых экстремистов, провозглашавших власть «сильных» над «слабыми».

То же самое можно сказать и об идее правого экстремизма обновить и ревитализировать правящие элиты. От революционной русской интеллигенции большевики унаследовали убеждение, что «настоящая» революционная партия непременно должна бороться за устранение любой элиты и иерархического принципа как такового. Правда, большевики употребляли по отношению к партии понятие «авангард рабочего класса», но это понятие коренным образом отличалось от правоэкстремистского понятия элиты Целью авангарда было — по крайней мере в теории — осуществление принципа эгалитарности, а не новой элитарной иерархии в обществе. Невзирая на то, что созданное большевиками после революции общество постепенно приобретало иерархический характер, идея равенства в большевистский идеологии, по крайней мере до начала 30-х годов, имела столь высокую ценность, что большевистские теоретики были не в состоянии понять и оценить элитарно-иерархические идеалы правых экстремистов. Сначала они охарактеризовали прадоэкстремистские идеи как идейное наследие отмирающего слоя, стремящегося затормозить «прогресс». Но то обстоятельство, что эти «антипрогрессивные» идеи обладали огромной привлекательностью для итальянских и немецких масс, вынудило большевиков более внимательно заняться идейным наследием правого экстремизма. Однако безоглядная вера большевиков и коммунистов в линейный прогресс была существенным препятствием на пути анализа правоэкстремистской идеологии. Другим обстоятельством, затруднявшим большевикам анализ право-экстремистских массовых движений, а также многих других тенденций развития в Западной и Средней Европе, была их склонность придавать универсальное значение процессам, начатым в России в ходе Октябрьской революции. «Капиталистическая система» рассматривалась как нечто единое и прорыв этой системы в ее «слабом звене», т. е. в России, якобы открыл новую эру в истории человечества. Советская система провозглашалась новой социально-политической моделью для всего мира. Выдвигая эту глобальную, рационалистическую претензию, большевики не замечали национальных особенностей других народов. Преобладание большевистской партии в Коминтерне привело к определенной «русификации" мышления не-русских коммунистов. Большинство западных коммунистов приняло тезис большевиков о том, что события в России являются образцом для всего остального мира. На возникавшую время от времени критику этого тезиса со стороны не-русских членов Коминтера большевистские вожди реагировали очень болезненно, ибо это создавало угрозу самому ядру их мировоззрения. Западным коммунистам удалось лишь в незначительной мере скорректировать интерпретацию многих событий на Западе их русскими товарищами Большевистский анализ правого экстремизма должен был, по сути, пройти через два преломления: преодолеть марксистскую догматику и национальное своеобразие большевиков. Если об этом подумать, то многие удивительно точные и глубокие тезисы коммунистических теоретиков о характере правоэкстремистских массовых движений покажутся еще более заслуживающими внимания.

И еще одно дополнительное замечание. Итальянский фашизм и немецкий национал-социализм в своем политическом характере имели как родственные, так и крайне различные черты. Это обстоятельство не могло не повлиять на полемику коммунистов с этими движениями. Правда, результаты конфронтации коммунистов с правоэкстремистскими противниками оказались похожими — как в Италии, так и в Германии Коминтерн был наголову разбит. Однако манера ведения полемики, а также реакция на поражение в том и другом случае со стороны Коминтерна были разными. Вскрытие причин данных различий может иметь важное значение не только для изучения коммунистической теорий фашизма, но и для исследования фашизма в целом. Это поможет обогатить анализ отличий в характере обоих правоэкстремистских движений дополнительными аспектами Такого рода сравнительный метод редко применялся в существующих на Западе исследованиях при анализе коммунистической теории фашизма.

ЧАСТЬ II ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ, ПОЛИТИЧЕСКИЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИЧИНЫ ОШИБОК В ОЦЕНКАХ ПРАВОЭКСТРЕМИСТСКИХ КАССОВЫХ ДВИЖЕНИЙ В РАМКАХ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ ФАШИЗМА

Опыт войны

Как большевики, так и правоэкстремистские массовые движения обязаны, как известно, своими быстрыми успехами первой мировой войне. И большевики, и правые экстремисты понимали, как сильно война облегчила их победу. Ленин назвал, эту войну «величайшим режиссером мировой истории», Муссолини и Гитлер только благодаря опыту войны осознали свою «миссию». Несмотря на это единодушное признание значения мировой войны для достижения собственных целей, опыт войны имел для большевиков, с одной стороны, и для правых экстремистов — с другой, принципиально разное значение. Правые экстремисты добились успеха прежде всего потому, что они безоговорочно поддерживали мировую войну и изображали военный опыт как самое ценное благо. Большевики, наоборот, били обязаны своим триумфом тому, что с беспрецедентной остротой заклеймили эту войну. Тот факт, что Парижская Коммуна возникла после поражения французской армии, а русская революция 1905 г. последовала за поражением царской армии, убедил Ленина в том, что революционная партия во время «империалистической» войны должна работать на поражение собственного правительства. То, что февральская революций разразилась в результате ослабления русской монархии в ходе войны, Ленин воспринял как доказательство правоты своей тактики. «Революционное пораженчество» должно было, как считал Ленин, и в других воюющих странах привести к ускорению свержения собственных правительств. Россия как «самое слабое звено в империалистической цепи», оказалась «первой страной, вступившей на путь развития, на который в недалеком будущем должны вступить и другие воюющие страны. Обобщая таким образом тактику, которая и в самом деле была очень успешной в России, Ленин не признавал принципиально разного значения, которое мировая война имела для России, с одной стороны, и для западных стран — с другой. (Эту ошибочную оценку Ленина взяли на вооружение и другие большевистские руководители. )

В России мировая война вызвала усиление центробежных тенденций* и углубление социальных конфликтов, так как династия Романовых не сумела разработать популярную идеологию, способную объединить все народы и сословия империи, В России националистический угар, если не принимать в расчет несколько слабых проявлений в первые месяцы войны, не привился. В противоположность этому подавляющее большинство населения важнейших стран Запада, втянутых в войну, восприняло ее как народную. Рабочий классов составил при этом исключения. Большевики не поняли, да и не могли понять, что поддержка военных кредитов западноевропейскими социал-демократическими партиями объясняется тем, что вожди социал-демократии находились под сильным давлением массы членов партии и должны были опасаться массового выхода из партии этих слоев. В некоторых западных странах опыт войны создал предпосылки для успеха правоэкстремистских массовых движений, стремившихся к такому же сплочению нации и максимальному развитию национальных сил, как во время войны. Большевикам такое восхваление войны было чуждо. Мировую войну они в конце концов приветствовали как средство для ускорения мировой революции. Эту неспособность большевиков понять популярность войны на Западе ни в коем случае нельзя сводить к тому, что они были принципиальными антимилитаристами. Напротив, они были не менее воинственны, чем итальянские фашисты или немецкие национал-социалисты. Однако здесь речь идет о воинственности совсем иного рода. Это была воинственность добровольной революционной красной гвардии, или Красной Армии, созданной в годы гражданской войны. Красная Армия была полностью подчинена политическому руководству и применялась в конечном счете как инструмент Партии, а любая попытка военных при большевистском режиме добиться хоть какой-то самостоятельности душилась в зародыше партийным руководством. Старая русская армия с ее традиционной структурой была сначала сознательно дезорганизована большевиками, а затем распущена.

Фигура современного ландскнехта, не сформировавшаяся в России, на Западе образовала ядро правоэкстремистских массовых движений и не в последнюю очередь способствовала их успеху. В своей книге «Консервативная революция» Армин Молер утверждает, что сформировавшийся в добровольческих корпусах новый революционный, антибуржуазный тип оказался преобладающим как в правых, так и в левых боевых отрядах Веймарской республики, С этим утверждением можно согласиться лишь частично На самом деле правые экстремисты смогли использовать опыт войны намного лучше, чем большевики. На это обстоятельство жаловались многие марксистские идеологи, например, Тольятти, Радек и Таска. Коммунистические и социалистические партии Запада, клеймившие авантюризм и восхваление войны, ведущейся вопреки классовым интересам, ради войны самой по себе, как правило, отвергались «современными ландскнехтами». Несмотря на отчаянные попытки коммунистов перетянуть на свою сторону ветеранов войны, последние были все-таки интегрированы по преимуществу антимарксистскими, правоэкстремистскими организациями. По этой причине коммунистические и социалистические организации и их военные отряды имели мало шансов при непосредственных столкновениях с обученными и дисциплинированными воинскими частями правых экстремистов. Таска дает впечатляющее описание того, как сильно военный опыт итальянских фашистов помог им в борьбе с рабочими организациями. «Фашисты почти сплошь являются прежними, — пишет Таска, — фронтовиками, во главе их отрядов стоят офицеры; их бросают в дело сегодня здесь, завтра там, как на фронте, и они привыкли быстро ориентироваться в обстановке... /Акции фашистов/ представляют собой использование военного опыта в условиях гражданской войны... В противоположность этому максималистский итальянский социализм был максимализмом хаотических, аморфных масс, лишенных духовного единства и общей перспективы». Изоляция противника

Если политическая группировка после многолетней безуспешной борьбы добивается удивительного прорыва, то она подвергается опасности придавать универсальное значение той тактике, которая обеспечила ей этот успех. Большевикам тоже не удалось избежать этой опасности. За восемь месяцев, после начала февральской революции 1917 г., большевистская партия пережила беспрецедентный взлет от сравнительно маловлиятельной осколочной группы до партии почти безраздельно, а начиная с марта 1918 г. полностью господствовавшей в огромной империи.

В этот период большевики блестяще показали, как можно использовать слабости и свободы демократии в целях ее устранения. После свержения самодержавия Россия пережила процесс радикализации и углубления революции. Этот процесс наверняка продолжался бы и без участия большевиков. Многие политические мыслители, начиная с де Местра, высказали наблюдение, что каждая большая революция с необходимостью подвержена процессу радикализации. Однако в 1917 г. большевики были единственной значительной политической силой в России, которая вовсе не проявляла беспокойства по поводу процесса радикализации масс. Наоборот, они приложили все усилия, чтобы встать во главе этого процесса. По этой причине большевики становились символом и воплощением революции для все более широких масс населения.

Федор Степун писал в своих воспоминаниях: Ленин был единственным русским политиком, который не боялся никаких последствий революции. Единственное, чего он требовал от революции, было ее дальнейшее углубление. И эта открытость Ленина навстречу всем штормам революции соединилась, по мнению Ф. Степуна, с темными, инстинктивными чаяниями русских масс. Постепенно большевикам удалось внушить большей части русского населения, что борьба против большевизма практически означает борьбу против революции. К этой точке зрения большевиков присоединились не только народные массы, но даже и не-большевистские социалистические партии России. Представители этих партий уверяли, что революция не имеет врагов слева, и поэтому борьба против большевиков в результате служит интересам контрреволюции. Эти партии практически парализовали сами себя данным тезисом и мало, что смогли, предпринять против большевиков. Право действовать почти полностью было предоставлено большевистской партии. В последние месяцы накануне Октябрьской революции большевики оказались единственной сознательной политической силой, целеустремленно стремящейся к власти. Их противники наблюдали в полном бездействии, как большевики в победоносном наступлении захватывают одну позицию за другой. Противник большевиков — Временное правительство — после восьми месяцев большевистской деятельности оказался до такой степени в изоляции, что свержение этого правительства в октябре 1917 г. произошло почти бескровно.

"После Октябрьской революции тактика большевиков в 1917 г. была поднята до уровня обязательного образца для всех не-русских партий. При этом не учитывались следующие различия между Россией и Западом: чрезвычайно сильное потрясение, пережитое как русским государством, так и русским обществом после февральской революции, позволило большевикам остаться бескомпромиссными и в одиночку идти к власти; в западных странах, напротив, положение после войны было в принципе другим. Государственный аппарат даже в тех странах, где послевоенной кризис был особенно глубоким (например, в Германии), никогда не терял контроль над событиями в такой степени, как в России. Политические противники западных коммунистических партий были намного более сплоченными и решительными, чем противники большевиков в России. Вследствие этого западные коммунисты не могли позволить себе борьбу на два фронта в стиле большевиков — как против государственного аппарата, так и против других политических партий. Русско-немецкий социал-демократ Александр Шифрин так комментировал попытки западных коммунистов подражать тактике большевиков в октябре 1917 г.: «В России вооруженное меньшинство добилось победы над беззащитным государством, в Европе беззащитное коммунистическое меньшинство противостоит вооруженному до зубов буржуазному государству». Коммунистам потребовались долгие годы, чтобы хоть немного-освободиться от упоения собственным успехом в 1917 г. и понять, что использование русской тактики в других странах, прежде всего западных, было ошибкой: Успехи правых экстремистов, которым тактические ошибки коммунистов существенно пошли на пользу, способствовали процессу отрезвления в рядах коммунистов.

Итальянские фашисты и немецкие национал-социалисты сперва попытались без каких бы то ни было изменений перенять многие элементы большевистской тактики. Они, к примеру, хотели переплюнуть социалистов и коммунистов в радикальном разрыве с государством и с правящими слоями. Но неудачи, которые их при этом постигли, привели к тому, что они постепенно освободились от некритического подражания большевистской тактике. Однако самый важный элемент этой тактики они сохранили. Речь идет об использовании страхов умеренных сил в стране для укрепления собственной позиции и для максимальной изоляции противника. В точности как большевики использовали преувеличенный страх русских демократических партий в отношении «правого», «контрреволюционного", государственного переворота, так и правые экстремисты использовали в собственных интересах чрезмерные страхи консервативных слоев перед социалистической революцией. Подражание бескомпромиссной тактике большевиков в 1917 г. со стороны итальянских и немецких коммунистов (1921-1922 гг, и 1929—1933 гг. ) чрезвычайно облегчило правым экстремистам их намерение изолировать коммунистов. Борьба против воображаемой "правой» опасности привела к недооценке большевистской угрозы в России, В Италии и В Германии консервативные слои со своей стороны были до такой степени увлечены защитными мерами против социалистической революции (едва ли возможной на самом деле), что они, как правило, не воспринимали куда более актуальную опасность фашистской и национал-социалистической диктатуры.

(Окончание следует)