Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ПОСТИНДУСТРИАЛИЗМ И ПОСТТОТАЛИТАРИЗМ Проблемы переходного периода на Западе и Востоке

Л. Л. Лисюткина

ЛИСЮТКИНА Лариса Львовна, кандидат философских наук, научный сотрудник Института проблем рабочего движения и сравнительной политологии АН СССР.

Post-Industrialism and Posf-Totalitarism

In which direction are the countries renouncing their totalitarian past, going to evolve? By which parameters are the advanced countries, and those left behind, converging, and by which diverging still more?

The author states that typologically, the crisis of Western society is related to the transition to technologies of the «third wave» (the term launched by A. Toffler) and to the corresponding new forms of organization of the political, economic and social spheres. As for the formely «real socialist» countries, the crisis of structures there is unfolding in the context of «unfinished industrialism» and «atomized society». The reform process is failing for lack of social subject: there's no class, stratum or group in Soviet society that could be considered as potential fulcrum of the reform policy. Nor is there a single impetus of integration—an idea, a universally significant values, or a development strategy, supported by society as a whole. In the author's opinion, perestroika was a continuation of the tradition inherent in Russion history, of mythologizing the consciousness.

ТЕЗИСЫ

Двойной символический рубеж — конец века и тысячелетия — сам по себе располагает к тому, чтобы подытожить прошлое и окинуть взглядом будущее. В последнее десятилетие уходящего XX века к этому нас подталкивает и необычное сочетание противоположных тенденций: катастрофизма и «принципа надежды». Обе они резко обозначались в общественном сознании в результате краха тоталитарных режимов, именовавшихся «реальным социализмом». В каком направлении пойдет развитие стран, отвергающих свое тоталитарное прошлое? Пока очевидно лишь то, что их реальный путь не совпадает с моделями, сложившимися у теоретиков реформ, с одной стороны, и в массовом сознании — с другой. Перестроечные проекты с печальной неизбежностью приобретают утопические черты, мифологизируются почти так же, как образ «светлого будущего» в коммунистической идеологии.

Оптимистические концепции (например, «общеевропейский дом») создают иллюзию общего рубежа в развитии стран Запада и бывшего восточного блока. При этом справедливо говорится о взаимозависимом мире, но взаимозависимость и общая судьба — не одно и то же. Зависеть друг от друга могут и расходящиеся линии.

Спустя шесть лет после начала процесса реформ в Советском Союзе и через год после объединения Германии невозможно избежать вопроса: что преобладает в потоке перемен, обрушившихся на общество, — интеграция или дезинтеграция? По каким параметрам обогнавшие и отставшие страны сближаются, а по каким — расходятся еще больше?

Для того, чтобы дать взвешенный, объективный ответ, нужна временная дистанция и завершенность самого рассматриваемого этапа преобразований. Находясь внутри исторического времени, можно заметить лишь то, что находится в пределах видимости наблюдателя, дать неполный, субъективный ответ, который сам является частицей неустановившейся, меняющейся реальности. Со временем и озарения, и просчеты в оценках, данных «изнутри» смутного времени, сами по себе могут стать выразительным документом, предметом анализа и дискурса для исследователя, располагающего завершенной картиной эпохи. А современников такого рода субъективные суждения провоцируют на несогласие, опровержение, спор.

Незавершенность времени, неокончательность оценок и дискретность самого объекта анализа обязывают к соответствующей форме изложения. Я предлагаю вниманию читателя тезисы на две взаимосвязанные темы: кризис индустриальной политической культуры на Западе и кризис тоталитарных структур в СССР, Зависимость между этими двумя процессами, относящимися, по сути, к разным этапам формационного развития общества, заключается в том, что они протекают одновременно на одном континенте, где соседствуют страны, начавшие освобождаться от тоталитаризма, и страны, переходящие к постиндустриальным технологиям. На мой взгляд, форма тезисов более «активна и экономна», чем последовательный, логически «закругленный», канонический текст статьи.

ЗАПАД: КРИЗИС РАБОЧЕГО ДВИЖЕНИЯ И НОВЫЕ СОЦИАЛЬНЫЕ ДВИЖЕНИЯ КАК АЛЬТЕРНАТИВА ЛЕВОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ

1. К концу XX в можно констатировать то, о чем 20—30 лет назад теоретики говорили лишь предположительно: на Западе исчерпана парадигма классического рабочего движения, мобилизационный потенциал которого коренился в конфликтах индустриального периода. Одновременно с кризисом индустриализма стал реальностью и кризис рабочего движения. На этапе переходного периода к постиндустриальным технологиям рабочий класс в развитых странах «доживает» свою историческую жизнь. Это не означает, что его существование — в том числе и политическое — окончится вместе с индустриализмом. Ему, безусловно, предстоит длительный период угасания на стадии утверждения общественных отношений нового типа. Аналогии можно найти в длительном существовании политически представленных интересов феодальных сословий.

2. Интересы, конфликты и культурно-политический облик нового этапа в развитии западного общества пока еще формируются в недрах преобладающей парадигмы индустриального типа. Характерные особенности последней — представительная демократия в сфере политики, большое фабричное производство и свободный рынок в области экономики, моногамная семья, урбанистическая цивилизация в социокультурной сфере. Находящаяся в процессе становления постиндустриальная модель несет в себе тенденцию к замене представительной демократии партиципарной, безличного промышленного производства — индивидуальным и коллективным творческим трудом Свободный рынок при наличии постиндустриальных технологий сочетается с принципами социальной справедливости, так как возникает возможность перераспределять избыточные блага. Социокультурные институты трансформируются в направлении большего разнообразия форм, норм и ценностей. Складывается многообразие стилей жизни, в результате чего идеологизированные общности сменяются субкультурны ми нишами.

3. Если основной конфликт индустриального общества развертывался между большими социальными группами (классами), то уже сейчас заметно, что основная линия конфликта в постиндустриальном обществе намечается не в рамках класса или социальной группы, а между личностью и общностью. Этот тип конфликта носит по преимуществу экзистенциальный, а не социальный, либо политический характер. Многообразие общественных конфликтов приближается, таким образом, к архетипу конфликта как такового. Это дает возможность по-новому обратиться к личности, поднять на более высокую ступень уровень личной свободы в обществе.

4. В результате глобализации общественных отношений субъектом исторического процесса становится не национальное государство, а человечество в целом. История становится действительно всеобщей под влиянием глобальных информационных сетей и средств коммуникации.

5. В новых социальных движениях (НСД) можно наблюдать в зачаточной форме поиски представительства индивидуальных и групповых интересов, но с позиций преодоленного классового деления общества. НСД редко выдвигают классовые лозунги, не формулируют социалистических целей и вообще мало работают в области перспективной программатики. На смену идеологизированным, логически завершенным программам приходят программы принципов, носящие конкретный, прагматический характер: антивоенные, экологические, коммунитарные и другие требования.

6. Общество будущего не имеет в программах и идейных ориентациях НСД идеологически окрашенных наименований типа капитализм, социализм, империализм и т. д. Преобладают наименования, констатирующие другие, не идеологические параметры: информационное, постиндустриальное, технотронное и т. п. Уже на современном этапе заметен если не конец идеологий, то принципиально иной тип их функционирования, иной способ связи с личностью.

7. Судьбы старого рабочего движения определяются в настоящее время всей совокупностью тенденций социального развития. «Размывается» и исчезает их субъект — классический пролетариат. Обнаруживается не-формационный характер социализма: сделав свое дело в качестве амортизатора последствий воздействия рыночного механизма в социально-политической сфере, обеспечив утверждение идеи равенства шансов, социализм с предельной четкостью показал нереальность такого понятия, как «социалистический способ производства», или «социализм как формация». Попытки оправдать это понятие путем противопоставления «неправильного» (но всегда при этом «реального») социализма некоему предположительно и теоретически «правильному», «чистому», «марксову», «ленинскому» и т. п. лишь более ярко обнаруживают истинную судьбу «великой иллюзии» XX века: социализм способен эффективно функционировать только как идеал, в отличие от свободного рынка, или политической демократии, которые функционируют как механизм. Конечно, любой идеал по самой своей природе тоже может действовать как механизм мобилизации масс, и мобилизационный потенциал социализма сохраняется до сих пор, хотя и не в таком объеме, как прежде, но, в отличие от рынка и представительной демократии, этот идеал не наделен способностью продуктивно конструировать социальную структуру общества.

8. В складывающемся постиндустриальном обществе не просматриваются пока структуры и конфликты, которые могли бы продуктивно использовать мобилизационный потенциал «старого» социализма. В симбиозе с определениями «эко-», «демо-», «христианский» и т. п. социалистическая идеология скорее выглядит буфером для обеспечения более плавного, комфортного переваливания через «третью волну» (так футуролог О. Тоффлер называет общество, основанное на постиндустриальных технологиях). Социализм без его формационных притязаний может сохраняться в качестве реликтовой идеологии малых групп и общностей, а также в виде одного из течений общественной мысли и научной теории.

9. Кризис социализма начала 80-х годов развивается в конце текущего десятилетия на новом фоне: в условиях дестабилизации мирового консенсуса послевоенного образца, изменения статуса и функции военных блоков, всей системы международных отношений. Это происходит в рамках усилий по демонтажу крупномасштабного регионального тоталитаризма советского образца. Страны Восточной Европы, Китай, Вьетнам, Камбоджа, Куба так или иначе вынуждены принять участие в этом процессе. Но, разумеется, в каждом из субрегионов «ответ» на глобальный вызов будет иным, пределы демократизации не совпадут, модели развития будут избраны разные. Совершенно очевидно, что во всех этих странах намечается конфликт между эмоциональным и историческим отвращением от социализма с одной стороны, и неизбежностью его дальнейшего сохранения как идеологии «недостроенного индустриализма» — с другой.

Из развитых стран в страны, освобождающиеся от социалистического тоталитаризма, будут, разумеется, транслироваться элементы и отдельные структуры постиндустриальной цивилизации. На нее будет ориентировано и массовое сознание. Однако «недостроенный индустриализм» еще долго будет являться доминирующей социальной основой освобождающихся стран советского образца. Вследствие этого здесь еще долго будут функционировать разного рода дериваты социалистической идеологии и ее политических коннотатов.

10. Можно отметить несколько сфер взаимодействия НСД с социалистическим рабочим движением: внутри развитых стран — одна парадигма (преобладание постиндустриальных структур), внутри стран бывшего соцлагеря — вторая (преобладание индустриальных структур плюс эмоциональный страх перед социализмом), в международном масштабе — взаимодействие различных парадигм на прагматическом и ценностном уровне.

11. С точки зрения стратегии союзов рабочее движение для НСД — желанный и приемлемый партнер, но на равных основаниях с любым другим партнером, разделяющим в том или ином случае ценностные установки той или иной гражданской инициативы. Что касается рабочего движения, то для него сотрудничество с НСД обладает несомненным приоритетом, ибо этот союз можно было бы противопоставить либерально-консервативному консенсусу, «выбившему» социалистов из структур власти и передвинувшему их в долгосрочную оппозицию.

12. На примере периодических «ренессансов» старых идеологий прошлого века в XX веке — можно выделить как специальную тему потенциал реинтерпретаций старой социалистической идеологии в постиндустриальном контексте. Очевидно, что нитью к такого рода «ренессансам» является ее гуманистическая и эгалитаристская риторика. Созвучно ситуативным потребностям, она может универсально реанимироваться в контексте любого идейно-ценностного обоснования (например, в контексте национал-социализма имел место альянс идей социализма, расизма, атеизма и глобализма).

13. Теоретики западного демократического социализма вынуждены изображать его историю как поэтапную утрату всех опорных составляющих: в исторических спорах об анархизме, затем — реформе или революции, диктатуре пролетариата или демократии, рынке или плане — у социализма «облетали лепестки». Сейчас в нем практически нет учения о диктатуре пролетариата и об исторической миссии этого класса вообще; революция обнаружила себя в историческом опыте человечества как антикультурный и античеловеческий способ разрешения конфликтов, к тому же противоречащий прогрессу (последний пример — исламские националистические революции); тезис об абсолютном и относительном обнищании при капитализме потерпел полное фиаско; рыночная экономика в голодающих странах «реального социализма» является последней надеждой — никакой альтернативы рынку как экономическому механизму социализм не создал. Сами социалисты устами своих идеологов признают: после столетней истории социалисты впервые вынуждены искать ответ на вопрос: что есть социализм? В массовом сознании западных стран социализм зачастую ассоциируется только с иной налоговой политикой.

14. И для самого социализма как политического течения, и для тех партийных и общественных движений, с которыми он стремится сотрудничать, проблемой номер один является «отмывание» социализма от тех негативных реалий, которые сопутствовали его социально-утопическим экспериментам на людях. Происходящий на наших глазах крах мировой системы социализма воспринимается западной общественностью не столь драматично и не столь эмоционально негативно, как населением стран, пострадавших от социализма. Естественно предположить, что в этих странах «священный ужас» перед социализмом после его окончательного ухода со сцены будет глубже и продолжительнее, чем в тех западных демократиях, где благодаря социал-демократическим партиям сформирована система социальной защиты трудящихся. Развитые страны имели дело с иным типом функционирования социалистического символа веры, чем те регионы, которые пострадали от самого страшного феномена всех времен и народов — социалистического тоталитаризма. Предельный вариант разрушения общества как результат попытки социального дизайна с позиций социалистического идеала демонстрирует сегодня Советский Союз. Постиндустриальное и посттоталитарное общества абсолютно разноприродны, но они «встретились» во времени и физически соприкасаются друг с другом общими границами в географическом пространстве. Поэтому можно спроецировать их друг на друга главным образом по контрасту, а где возможно — и по сходству в рамках сравнения структуры переживаемых ими кризисов переходного периода.

ВОСТОК: НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ И СТАРОЕ НАСЛЕДИЕ

1. Советской перестройке — более шести лет. Ее кризис, начавшийся зимой 1991 г., был логически подготовлен всем ходом ее развития. Считать, что причины краха первого этапа политики реформ коренятся только в ошибках, допущенных лидерами страны, было бы наивно. Для определения «структуры кризиса» необходимо определить «кризис структур»: какие механизмы социального регулирования разрушены и какие вновь созданы в течение первых шести лет реформ? Каков социальный субъект этих преобразований? Каковы, исходя из первых двух предпосылок, возможности конструктивного развития общества? Считать, что общество можно реформировать в любом объеме и в любом направлении, было бы некорректно.

2. Шесть с половиной лет назад руководство страны во главе с Горбачевым провозгласило первостепенной задачей политики реформ — демократизацию общества. При этом в фокусе внимания оказались две проблемы устранение запретов на политическую деятельность и демонтаж монопольной власти КПСС. Понятия "свобода" и "демократия" употреблялись в дискуссиях как синонимы. Судя по результатам опросов общественного мнения, именно так они до сих пор функционируют в массовом сознании.

3. Но демократия — это механизм представительства интересов конкретных социальных групп и разрешения конфликтов посредством консенсуса и компромисса. В ней заложена возможность заключать политические союзы с целью легального овладения властью. И если такая существенная предпосылка формирования данного механизма, как свобода, налицо, то это еще не означает, что механизм сформируется сам собой. В Советском Союзе этого не произошло, хотя после отмены б статьи Конституции СССР формальных препятствий для этого не было.

4 Второй важной задачей перестройки была провозглашена экономическая реформа. Ее концепция, в отличие от концепции «демократизации», вызвала конфликты в обществе, и в конечном счете, вместе с другими причинами, привела к его расколу.

5. Национальные конфликты проявились неожиданно. Они не были предусмотрены никакими концепциями. В течение длительного времени руководство страны на них не реагировало. Это бессилие сохраняется до сих пор. Во многом оно определяется дефектами идеологии, которая оперирует фантастическим понятием «пролетарский интернационализм». Имперское сознание использует его для самолегитимации.

6. Какова конфигурация линий раскола? Какие социальные слои и группы обозначены границами этих линий? Какие задействованы интересы? Обладают ли конфликтующие стороны достаточным потенциалом для реализации собственных интересов?

От ответов на эти вопросы во многом зависит и ответ на вопрос о возможных пределах преобразований и реформ в советском обществе.

7. Ключевой пункт в программе реформ стран Восточной Европы — восстановление частной собственности и всех обусловленных ею политических институтов, а также прав человека В Советском Союзе «революция сверху» начиналась с другими намерениями. «Новое мышление», под лозунгом которого выступил М. С. Горбачев, было нацелено на реформу идеологии, а не собственности. Ключевым пунктом был провозглашен «возврат к общечеловеческим ценностям». Практика показала, что М. С. Горбачев понимал под этим гуманизацию «реального социализма», к этому времени окончательно потерявшего человеческое лицо. Проект Горбачева, таким образом, сравним с проектом Пражской весны. Однако оценивать его приходится на другом историческом фоне и по другим критериям: «новое мышление» Горбачева как минимум на 20 лет отстает от среднеевропейского и чуть ли не на целое столетие — от западноевропейского.

8 Все политические решения и мероприятия, проводившиеся в ходе реформ, отмечены парадоксальными противоречиями: с одной стороны, с большим опозданием была провозглашена политика приватизации и продвижения к рыночной экономике, с другой — регулярно закрывают и запрещают кооперативы и индивидуальную трудовую деятельность. Денежная реформа, проведенная в феврале 1991 г., оказалась типичной для коммунистической традиции конфискацией средств у населения. Типологически она ничем не отличается от раскулачивания, реквизиции имущества так называемых «эксплуататорских классов», национализации земель и капиталов. Сейчас становится очевидно, что процесс «капитализации» интенсивнее всего идет в рамках КПСС, имущество которой недоступно для контроля. За шесть лет не возникло ни одной партии, способной конкурировать с КПСС. В течение 1990 г. в КПСС вступило больше людей, чем во все вновь созданные партии вместе взятые.

Не менее парадоксально выглядит и так называемый «прогрессивный лагерь», т. е. те политические силы, которые выступают за радикализацию процесса реформ. Недоразумения возникают уже на уровне понятий: «левыми» в Советском Союзе называют тех, кто выступает за рыночную экономику и многопартийную систему, «правые» — это те политические силы, которые, по сути дела, руководствуются традиционными идеями левой политической культуры, выступают за сохранение государственной собственности и руководящей роли партии, за перераспределение национального дохода по принципу уравнительства.

Общая особенность политического спектра, сложившегося после 1985 г. — отсутствие равновесия вокруг центра. Почти все вновь созданные партии примыкают к «левому» крылу.

9. У этих странностей политического развития есть общая причина, она коренится в дефицитах социальной структуры общества. Поэтому чисто политологические интерпретации реформ в СССР выглядят поверхностно и неубедительно. При социологическом подходе прежде всего бросается в глаза, что советское общество маргинализировано снизу доверху. Исторически социальные классы и слои сложились в социальной структуре западного общества вокруг разных форм собственности. Представительство их интересов в сфере политики в основном базируется на специфике интересов собственности.

10. В Советском Союзе в сфере политики представлены пока главным образом идеологические интересы, связанные с убеждениями людей, и национальные интересы, связанные с этносом, а не с их принадлежностью к той или иной социальной группе.

Каков потенциал непредставленных интересов? Какие возможности нового структурирования советского общества связаны с восстановлением института собственности?

11. Если бы была своевременно проведена реприватизация землевладения, то за прошедшие шесть с лишним лет могла бы сложиться сильная крестьянская партия. У нее есть влиятельные лидеры и даже готовая политическая элита, но нет субъекта — социального класса крестьян-землевладельцев. Советские колхозники — не крестьяне в нормальном значении этого понятия, они, по сути, такие же наемные рабочие, как заводской пролетариат, только норма эксплуатации и уровень доиндустриальных стереотипов мышления на селе значительно выше.

12. Вполне очевидно, что в Советском Союзе, как и в других странах, коммунистическая партия не отражает и никогда не отражала интересов рабочего класса. Не могут на это претендовать и искусственно созданные социал-демократические партии. Большие массы рабочего класса в СССР люмпенизи-рованы. Рабочих, как кочевников, переводят с одной великой стройки на другую. Они всю жизнь проводят в бараках, вагончиках, общежитиях, коммуналках, В таких условиях трудно сохранить семью, обзавестись собственностью и осознать свои классовые интересы.

Там, где рабочий класс имеет давние корни и традиции, например, в Донбассе или Кузбассе, он стремится к независимому от партий представительству собственных интересов. Стачкомы — не партии и не профсоюзы, а скорее альтернативные местные правительства (советы?), возникшие как ответ на тотальную власть партаппарата и хозяйственной администрации. Этим институтам рабочие противопоставили свои органы, имеющие столь же тотальные функции. (По свидетельству очевидцев, во время больших забастовок население пошло в стачкомы со всеми жалобами и проблемами, с которыми раньше люди обращались в официальные органы власти. Стачкомы превысили свою компетенцию представительства интересов бастующих рабочих, взяв на себя контроль над распределением жилья, пенсий, услуг. Естественно, что их усилия оказались столь же неэффективными, как и деятельность прежней власти. )

С новым рабочим движением многие исследователи связывают позитивные ожидания, считая его практически единственной реальной силой, способной предотвратить сползание страны к хаосу и кровопролитию. Реальность этой силы не вызывает сомнений. Ее конструктивный потенциал, однако, далеко не очевиден. Те структуры коллективного принятия решений и участия в собственности, которые складываются в трудовых коллективах забастовщиков, уже апробированы в югославской модели социализма и отчасти на альтернативных предприятиях на Западе. Они обнаружили свою неконкурентоспособность по сравнению с обычными капиталистическими предприятиями.

Еще более спорной является роль нового рабочего движения потому, что у него «неклассический» контрагент — не предприниматели, а бюрократия, В западной экономической модели между обеими борющимися сторонами — рабочими и капиталистами — в конечном счете выработался консенсус. В масштабах общества в целом противоречие казалось снятым, интересы лиц наемного труда и работодателей в определенных точках трансформировались и сблизились. В отличие от предпринимателей-собственников, тоталитарная бюрократия абсолютно враждебна обществу. У нее нет никаких конструктивных перспективных интересов, ее позиции в системе власти не наследуются, она действует по принципу: «После нас хоть потоп». Как будет развиваться новое рабочее движение в конфликте с таким противником? Каким образом ему удастся конструктивно структурировать самое себя и мирным путем преодолеть сопротивление тоталитарной бюрократии? В имеющихся материалах фактического и аналитического характера такой вариант развития событий, к сожалению, не просматривается.

13. Первоначальная политика приватизации, выраженная в снятии запретов на индивидуальную и коллективную трудовую деятельность, имела шансы привести к формированию в Советском Союзе класса предпринимателей и независимых собственников. Непоследовательность политики приватизации, постоянные запреты и новые разрешения кооперативов, грабительские налоги и недавняя денежная реформа являются причиной краха рыночной модели развития. Кооператоры скорее похожи на торговцев и предпринимателей докапиталистической эпохи, когда торговля соседствовала с грабежом, а торговцы и купцы были при случае и бандитами с большой дороги (этот феномен ярко описан М. Вебером). Для возникновения социального слоя предпринимателей, характерных для эпохи легального, рационалистического капитализма, в Советском Союзе пока нет никаких предпосылок. Там, где нет собственности, не может быть и предпринимательства. Поэтому в политическом спектре нет нормальной буржуазной партии, а интересы рыночной экономики парадоксальным образом представлены левыми группировками, не выражающими собственные классовые интересы. Фактически за рынок сейчас борется та же интеллектуально-романтическая элита, которая 70 лет назад навязала обществу коммунистическую утопию.

14. Наиболее чреватым негативными последствиями является отсутствие в Советском Союзе среднего класса, на который опирается политика реформ в странах бывшего восточного блока.

Западные социологи нередко утверждают, что в Советском Союзе сформировался собственный средний класс, типологически сравнимый с западным. К такому выводу может привести анализ статистики, отражающей социальную структуру советского, общества: высокий процент лиц с высшим образованием, занятых в сфере управленческого и интеллектуального труда, может дать повод считать, что советское общество имеет значительную прослойку среднего класса.

Однако по качественным характеристикам эту прослойку едва ли можно считать аналогом среднего класса в развитых странах Запада. А. И. Солженицын употребляет для характеристики этого слоя термин «образованщина» Большинство представителей советского класса управленцев связывают свои интересы не с демократическими, а с тоталитарными структурами. Среди профессоров и преподавателей есть значительная прослойка военных, переброшенных из политчастей в систему высшего и среднего образования. Инженеры по своему статусу и материальному положению если и отличаются от рабочих, то зачастую в худшую сторону.

Средний класс на Западе — самостоятельный партнер на свободном рынке товаров и услуг. Он не зависит жестко от какого бы то ни было другого класса или социального слоя — ни материально, ни идейно. Советская интеллигенция, которую по ошибке принимают за средний класс, имеет работодателя — ту самую административно-командную систему, с которой никак не справятся советские реформаторы. Советская интеллигенция отчасти интегрирована в эту систему, а те, кто остался «за бортом», рассматривают ее как поле своего социального продвижения. Это относится и к большинству тех групп интеллигенции, которые на уровне сознания отвергают тоталитаризм.

В результате социальная группа, которую иногда отождествляют со средним классом советского общества, не обладает потенциалом для демократических преобразований. Она не связана общими социальными интересами и не способна к компромиссу или консенсусу. Еще в меньшей степени она способна взять власть или хотя бы часть власти в процессе реформ.

15. Когда народ не осознает себя субъектом общественного развития и не способен сказать о самом себе: «Wir sind das Volk!»*, остается надеяться на личности. За шесть лет реформ на советской политической сцене промелькнуло множество ярких личностей, но при этом советское общество оказалось неспособным выработать фигуру профессионального политика. В избранном отчасти по демократическим правилам советском парламенте (Съезде народных депутатов и Верховном совете) в основном представлены старые кадры номенклатуры. Они являются аппаратчиками, а не демократическими политиками, поэтому вместо политического процесса в Советском Союзе на уровне руководства страной происходят «аппаратные игры».

Кроме аппаратчиков, в советском парламенте оказались и другие социальные фигуры: вожди диссидентского подполья, авторитеты из области литературы и искусства, лидеры неформальных организаций, известные религиозные деятели, руководители вновь созданных партий и движений.

16. Диссидентские лидеры не создали партий и фракций, их «тюремная харизма» оказалась непригодной для конструктивной парламентской работы. Они остались в рамках своей прежней тактики: влияния через моральный авторитет. Квинтэссенция такой позиции — позиция А. Д. Сахарова. Она — образец для многих диссидентов, вошедших в сферу активной политики с началом перестройки. Но здесь они оказались в изоляции, каждый на своем пьедестале, практически без последователей и единомышленников.

17. Политиками-непрофессионалами стали многие видные деятели культуры, которые, по старой русской традиции, оказывали нравственное сопротивление тоталитарному режиму и просвещали население.

Однако в условиях относительной свободы слова (гласности) быстро произошел раскол в советской культуре. У некоторых писателей, считавшихся учителями нравственности, обнаружились антигуманные, примитивные взгляды, великодержавный расизм, гегемонистские притязания, антисемитизм. Так же, как и представители бывшего диссидентского подполья, деятели культуры в политическом спектре атомизированы, за ними, как правило, не стоят группы последователей, фракции и коалиции. Единственным исключением можно считать ученых-экономистов, пытающихся выработать стратегию перехода к рыночным отношениям. Вокруг этих специалистов возникли центры консолидации политических сил, заинтересованных в западной модели модернизации страны.

* «Мы — народ» (нем. )

Попытка подменить политические механизмы социального регулирования механизмами «культурной гегемонии» (термин А. Грамши) на опыте советской перестройки продемонстрировала свой утопический характер. Нового социального консенсуса на основе культуры в советском обществе не сложилось. Столь же утопической оказалась и попытка идентифицировать себя с эмигрантской русской культурой, от которой советское общество ожидало возможности соединиться с прерванной традицией. При реальном контакте выяснилось, что и эмигрантская культура испытывает то же самое чувство отрыва от корней и ищет их на исторической родине.

18. Неформальное движение было первой попыткой активизации гражданского общества в СССР. Единственной общей чертой этого разнородного и непродолжительного социального движения было то, что его участники отвергали официальные структуры и институты. Во всем остальном никакого общего знаменателя у движения не было. Спектр его участников простирался от рок-ансамблей до кооперативов и вновь созданных политических партий. Потенциал неформального движения остался, по сути, не реализованным. Его лидеры лишь в самом незначительном количестве внедрились в сферу политики, большинство же занялось профессиональной деятельностью, а само движение сходит с общественной сцены.

19. После тотальной дискредитации коммунистической идеологии в советском обществе возник вакуум нравственного и ценностного характера. Провозглашенное М. С. Горбачевым «новое мышление» не может дать обществу непосредственные нравственные и ценностные ориентиры. Понятие «общечеловеческие ценности», которым оперирует Горбачев, носит политизированный характер и не может быть трансформировано в сферу индивидуального поведения (в отличие, например, от протестантской этики). В результате возник мощный спрос на религиозные нравственные и мировоззренческие представления. У русской православной церкви появились реальные шансы на новый ренессанс веры.

Но и религии не удалось оказаться на уровне того вызова, перед которым ее поставил политический кризис в стране. Церковная иерархия консервативна, не способна к живому контакту с прихожанами. Последние десятилетия русская церковь переживала застой вместе с государством. Еще в начале века она стояла перед проблемой обновленчества. Революция прервала этот процесс. Сейчас вновь появились священники-«диссиденты», требующие пересмотра многих канонических положений вероучения и обрядности, подвергающие критике верхушку православной иерархии. На местах, в приходах, обозначились подобные настроения и у рядовых приходских священников. В крупных городах наблюдается рост числа православных новообращенных, особенно из представителей еврейской интеллигенции.

20. Все вновь созданные партии малочисленны и не способны конкурировать с КПСС. Тем не менее создание новых партий и движений совпадает с установками на единоличное лидерство большинства известных лиц в сфере политики. Нередко партии и движения создаются «под лидера». Этим объясняется наличие одноименных партий и частые расколы.

Во всех этих процессах происходит дробление крупных харизматических авторитетов на более мелкие. Коллективные интересы при этом не осознаются, либо сознательно приносятся в жертву. Политическая среда атомизируется до уровня единичного индивида. В советском обществе коллективизм как ценность скомпрометирован принудительным коммунистическим коллективизмом, деградировавшим в конечном итоге до модели квазиуголовной круговой поруки. Сейчас в стране нет ни нормального коллективизма, ни нормального индивидуализма.

21. Политические лидеры в советской парламентской системе с неприязнью относятся к формальным демократическим процедурам. Образцом для них остаются «пророки» и «вожди» периода подполья. Несмотря на возможность свободного политического развития, сейчас складывается своего рода подобие подпольной модели: многие политические вожди продолжают вести себя так, словно преодолевают несуществующие запреты. Никто ни с кем не объединяется. На ландшафте мелких харизматических «пиков» возвышаются две действительно крупные фигуры: А. Сахаров и Б. Ельцин.

Что общего у лауреата Нобелевской премии мира, жившего в изгнании, и у секретаря провинциального обкома? На первый взгляд — ничего, и, тем не менее, это общее есть. В обеих фигурах население видит «спасителей», способных взять на себя ответственность за судьбы людей.

Потребность в «спасителе» обусловлена социальной и политической беспомощностью людей, опекаемых тоталитарной властью. Неспособность к самостоятельному политическому действию порождает острую потребность не менять стереотип поведения, а поменять лишь политическую инстанцию, опекающую личность: дискредитированных вождей «наказать», сменив на «настоящих», «подлинных», которым «можно верить» и которые должны исполнить все обеты, данные лжевождями. Потребность в «спасителе» — это потребность снять с себя ответственность, делегировать собственное право на политические решения другим лицам.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На сегодняшний день в советском обществе преобладают процессы дезинтеграции. В стране нет пока ни одной интегрирующей идеи, ни одной общезначимой ценности. Нет ни одного проекта или стратегии развития, поддержанных обществом в целом. Из старых структур, обеспечивавших консенсус тоталитарного периода, самым радикальным образом разрушена идеология. На ее месте возник вакуум. На уровне личности это повлекло за собой кризис мировоззрения. В неприкосновенности остались все прежние тоталитарные институты: партия, армия, КГБ. При этом они утратили идеологическую легитимацию, и теперь между ними и обществом нет приводных механизмов. Социальный организм распадается в этом звене.

Из многочисленных конфликтов можно выделить два наиболее важных: между властью и народом и между центром и республиками. По этим линиям напряжение достигает максимума и создается возможность «прорыва». Развитие первого конфликта непредсказуемо. Конструктивный потенциал его разрешения минимален, так как отсутствуют необходимые предпосылки: нет стратегий, нет лидеров, нет социального субъекта. Второй конфликт имеет два измерения: он деструктивен во внешнем направлении, по отношению к старой государственной структуре, и одновременно содержит потенциал реинтеграции внутрь, в рамках отдельных национальных общностей.

Задача собственно России заключается в том, чтобы найти модель модернизации, адекватную реальным возможностям этой страны, застрявшей на стадии «недостроенного индустриализма» и «полуазиатского способа производства» и одновременно на уровне сознания идентифицирующей себя с «общеевропейским домом» развитых стран Запада, шагнувших за порог постиндустриального общества. В этом смысле перестройка продолжила традицию мифологизации сознания, которая является неотъемлемой составной частью русской истории.