Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ГЕРМАНИЯ ЕВРЕИ И ЕВРОПА

История и историческая память в переломное время*

Д. Динер

ДИНЕР Дан, доктор, профессор Эссенского (ФРГ) и Тель-Авивского (Израиль) университетов.

* Доклад на международной научной конференции "Межнациональные отношения в Европе. История и современность", проходившей в сентябре 1991 г. в Вильнюсе.

В МОМЕНТ своего политического и номинального завершения наше столетие определенно предстает мысленному взору как германский век. С уходом в прошлое идеологического противостояния между Востоком и Западом, между свободой в либералистском ее понимании и идеалом буквальной свободы, с окончанием мировой гражданской войны на почве борьбы ценностей, длившейся с 1917 по 1989 г., проясняются, наконец, — в свете воссоединения политического сообщества немцев — очертания столетия. Еще со времени утверждения в 1871 г. немецкой национальной государственности — с чего начался упадок традиционного европейского равновесия, — а затем с первой мировой, совершенно немецкой войны, выведшей США из их заокеанской изоляции и приведшей их на старый континент, и вплоть до второй мировой войны развитие всех решающих исторических событий должно было определяться тем, как поведет себя империя в центре Европы. Сюда же относятся, понятно, и события, обусловленные развязанной Гитлером войной: приход Советского Союза на пространство вплоть до Эльбы и возникновение противостояния Восток — Запад; присутствие союзных держав в Германии послужило в известной мере школой такого противостояния. Стало быть, окончание холодной войны, с противоборством ценностей в ее основе, и восстановление единой Германии вовсе не случайно совпадают, но находятся между собой в исторической и логической взаимосвязи.

В контексте происходящих в Европе преобразований восстановление единой Германии, может быть, и не представляет собой исключительного явления; зато в плане прекращения противостояния Восток — Запад оно выделяется из ряда других событий как событие поистине выдающееся. Становится отчетливо видно, что связанные с завершением идеологической эпохи социальные преобразования имеют и ясно выраженное национальное измерение; оно-то, по-видимому, и станет долговременным результатом этого завершения. Вообще в Европе отмечается усиление процессов самоидентификации — и, соответственно, размежевания — по национальному признаку.

Такой возврат давно, казалось, преодоленного видения и толкования политической действительности через национальное не должен, однако же, вести к непосредственному воскрешению бурного национализма межвоенных лет. В формы национального неясная новь облекается скорее всего просто по аналогии с прошлым. Так и подходят, скажем, к оценке исторического перелома в Европе, сводя тут дебет с кредитом по мерке классических и давно уже, кажется, отошедших в прошлое национально-государственных противоречий, даже если они и почитаются давно преодоленными. Учитывая подобное наследие, вряд ли плоды успеха в своем противоборстве с Восточным соперником может безраздельно пожинать — как исповедующее одни и те же ценности — сообщество Запада в целом, без каких-либо различий.

Так, США и Германия — но прежде всего Германия — в гораздо большей степени оказываются победителями в длившемся десятки лет противостоянии Востока и Запада, чем, скажем Англия и Франция, для которых достигнутый успех имеет явственный привкус горечи. Причины, чтобы так удручаться, очевидны: с окончательной победой в холодной воине политическое значение Англии и Франции, сравнительно с Германией, оказалось в существенной мере утраченным.

Для США противоборство с Восточным соперником сводилось исключительно к противостоянию ценностей: свобода против равенства. Германия же, территориально разделенная противостоянием сторон в этой гражданской войне, не только была захвачена идеологическим конфликтом ценностей, но и находилась при этом в центре такого противоборства, где ставкой было ее национальное единство.

Это превращало германский вопрос периода холодной войны в Европе действительно в единственную в своем роде проблему. Такая удвоенность конфликтной ситуации за счет дополнения идеологического аспекта национальным существовала и для Англии и Франции, конечно, с обратным знаком. Обе державы, неся свою долю бремени идеологической холодной войны, вместе с тем были намерены противодействовать усилению национальной Германии и ее возможному сближению с Советским Союзом как бывшей Россией Прежде всего, французская позиция состояла в традиционном стремлении решить — если нам позволено будет дать такое шаржированное изображение — квадратуру круга классического европейского равновесия сил: Германии надлежало, по возможности, быть слабее Франции, но в тоже время сильнее России. Словом, возврат единой Германии, рождающейся с прекращением ценностно-идеологического противостояния между Востоком и Западом, означает для Англии и Франции в национально-государственном аспекте определенные потери.

Предстоит еще выяснить, приобрела ли такая внутренняя дифференциация Запада реальное политическое значение, или же речь идет всего лишь об остаточных явлениях давно изжитого прошлого в виде унаследованных от него образцов мышления; впрочем, в связи с югославским вопросом между Германией и Францией, кажется, обнаруживаются расхождения — правда, лишь в тоне оценок; как бы то ни было, они указывают на актуальное проявление таких следов прошлого, которые напоминают о наследии меж военного времени.

Но в первую очередь обращение к примерным образцам староевропейских подходов исполнено смысла разве что лишь как вспомогательное средство ориентации для истолкования новой действительности. Новые феномены приходится помещать где-то посредине между новой, незнакомой реальностью и некоторой имитацией прошлого. В этом смысле и служит по крайней мере межвоенный период — особенно в так называемой "промежуточной Европе" — арсеналом исторических реминисценций, к которым можно было бы подверстывать новое.

ЭТО ПРИМЕНИМО и к европейскому феномену антисемитизма, который, словно символическая крупица былого времени, по коей оно узнается, вновь заставил о себе говорить. Его вспышка, быстро распространившаяся по всей Европе вслед за осквернением могил в Карпантрасе (в 1990 г. — Ред. ), в ответ вызвала во Франции волну выступлений, ставших поверкой демократических сил Республики (нечто вроде политического ритуала в память о том, как левые, центристы-республиканцы и демократы мобилизовались некогда в связи с делом Дрейфуса). Словно бы с окончанием идеологического противостояния и с возвращением Германии им требовалось увериться в достоверностях прошлого, а тем самым и в собственной своей самотождественности. Перемена в Европе, вопреки всем утверждениям об обратном, в значительной степени внесла неуверенность в ряды французского политического класса. Как родина прав человека, Французская Республика относится всецело к числу победителей в холодной войне; как великой нации, однако, ей придется в Европе довольствоваться той подчиненной ролью, какая ей памятна со времени германского объединения в 1870—1871 гг.

Действительная суть быстро разрастающихся во Франции в связи с акцией в Карпантрасе антисемитизма и демонстративного анти-антисемитизма состоит в возврате старого коллективного сознания или же просто в его симуляции; тем не менее такое значение отмеченной выше ритуализированной апелляции к прошлому едва ли вырисовывается из настоящего с полной определенностью. Зато в бывшей политической Восточной Европе должно более четко, хотя и не менее сложно, обозначиться возвращение старых знакомых явлений национализма и антисемитизма — явлений, которые относятся к культурному плану и выполняют идентифицирующую функцию и на которые с давних пор вновь и вновь указывает разнообразный политический, исторический и этнографический рельеф. Здесь, по сравнению с Западом, новое несет в себе гораздо резче запечатлевшиеся родимые пятна прошлого. Сознанием, которое оставлено марксизмом-ленинизмом в состоянии развала, вновь усваиваются, как не имеющие альтернатив, насильственно отринутые формы миро-толкования, считавшегося давно отжившим: формы нации и религии. Таким образом, провал в индивидуальном и коллективном жизненном цикле, образовавшийся от столкновения с системой, должен как бы сам собою восполняться.

В мире востока Европы межвоенного периода, как то традиционно было и ранее, религия и нация были едва отделены друг от друга. Религиозная и национальная принадлежность взаимно покрывались. Полной секуляризации в общем и целом добились лишь сравнительно тонкая прослойка так называемой интеллигенции, а также меньшинства, каковым в тех общественных тотальностях не давалось ходу, прежде всего евреи; причем подобные процессы имели место в виде последствий инициируемых сверху модернизационных сдвигов. Индустриализация Российской империи - в особенности сдвиг на рубеже столетия — проходила под знаком классического противоборства между западническим модернизмом и его весьма славянофильски настроенными противниками.

Модернизацию и секуляризацию символизировали собой опять-таки прежде всего евреи. Поэтому ничего удивительного не было в том, что иные из них оказались затем в рядах большевиков, хотя просвещенные евреи, из числа тех, что были социалистами, больше тяготели к меньшевикам. Однако реакционеры всякого рода отождествляли их тогда, и отождествляют теперь, исключительно с революцией, или же возлагают именно на них ответственность за преступления сталинизма.

От обретения религией и нацией прежней значимости, от буйного роста национализма, как представляется, вновь пойдут евреям отчисления в виде антисемитизма, как будто ничего и не изменилось. Одновременно стоит учесть, что формой выражения имитации прошлого в период дезориентированности могут явиться, подобно событиям 1990 г. во Франции, однако с гораздо большей вероятностью взрыва, антисемитские проявления в России. Во всяком случае, примечательно, что как во Франции, так и в России — этих классических странах антисемитских конвульсий на исходе XIX в. (дело Дрейфуса во Франции и погромы, а также "протоколы Сионских мудрецов" в России) — все сильнее заставляет говорить о себе враждебность к евреям.

И все это составляет поразительный с исторической точки зрения контраст с Германией, где между тем точно так же происходит подъем национального начала.

В Германии внедрение в политическую культуру практического и "научного" антисемитизма, после его давнего спада в 90-е годы XIX в., произошло лишь впоследствии, став делом рук национал-социалистов — делом в общем хотя исторически относительно поздним, зато сработанным с тем большим эффектом. Учитывая различие антисемитских традиций, о котором некогда, на рубеже века, узнали в полной мере и которое, как-никак, выгодно выделяло Германию в антисемитской культуре в Восточной и Центрально-Восточной Европе, лучше понимаешь глубокое потрясение, невероятное удивление, какое вызывает среди евреев то обстоятельство, что Германии же удалось и столь непреложное возвращение к цивилизованности.

Ныне Германия возродилась как национальное государство; она возродилась как национальное сообщество, а также и как действующий в исторической памяти резонатор разнообразных тревог и опасений. Можно на самом деле сомневаться в их реальной обоснованности. Но поскольку режим национал-социалистов совершил столь ужасные деяния, история немецкой нации словно целиком пронизана теми неизгладимыми двенадцатью годами. Последствия, какие это имело в сознании, приобрели обратную силу воздействия. Взять, скажем, значение первой мировой войны. Она, с ее империалистической предысторией, должна была бы совсем по-иному отложиться в сознании вины и ответственности немцев, чем бесконечно осуществлявшиеся гитлеровские планы дальнейшего расширения господства. И тем не менее воспоминание о ней подвергается ретроспективному воздействию позднейшего содержания совокупной памяти. Германская национальная история — сколь бы мало ни подтверждалось это рассмотрением ее по частям — воспринимается до сего дня как сплавленная с национал-социалистским режимом и так же интерпретируется в ретроспекции. Воссоединение Германии, пусть даже это будет объединение заново, конституирование ее в качестве национального государства, вызывает опасения и сомнения прежде всего у тех, чья судьба оказалась столь негативным образом связанной с кульминацией германского державного могущества.

Как уже было сказано: вряд ли следует предрекать повторение прошлого, некое переиздание особенностей германской национальной истории. Скорее всего история припасла на будущее немало парадоксов — в первую очередь для еврейской памяти. Так, учитывая тенденции современного развития, вполне можно рискнуть высказать соображение, что Германия, вследствие очистительного воздействия, какое оказало переживание ею своего национал-социалистского прошлого, и ввиду высокого уровня общественного развития и культуры может вновь обрести значительную притягательную силу для евреев из Восточной Европы. Если исторические ссылки и аналогии имеют какую-либо практическую пользу, нынешнее значение Германии для евреев соизмеримо с тем, каким оно было в поздний период империи кайзера — вплоть до переписи евреев 1916 г. — или к концу Веймарской республики. Ввиду превратностей и потрясений, которыми, по всей видимости, и далее будет сопровождаться процесс преобразований в Восточной Европе, бояться за свою безопасность и жизнь придется, надо полагать, в первую очередь не обладающему своей территорией и потому незащищенному меньшинству, каким в распадающемся Советском Союзе являются евреи. Защиту и поддержку в такой ситуации можно ожидать от стабильного и просвещенного ядра Европы и от доминирующего в нем центра — Германии.

Германия в роли силы, дающей защиту евреям на Востоке? Пожалуй, причудливая страница истории, однако вполне в пределах того, что можно себе представить в мире, где недавно происходило едва ли вообразимое. При ближайшем рассмотрении подобная картина вовсе не выглядит такой уж странной, какою может показаться на первый взгляд, тем более что воссоздание Германии в момент крушения социализма в бывшей политической Восточной Европе, а также нарастание национальных и религиозных партикуляризмов прямо обращают сознание к проведению аналогии с Европой начала века как к вспомогательному средству ориентации для истолкования ныне происходящего.

КАК ВЫГЛЯДИТ, однако же, альтернатива в лице еврейского государства Израиль? Какая перспектива вырисовывается здесь в связи с переломными процессами в Европе? Пусть покажется такое рассуждение парадоксальным, но в связи с громадным потоком иммигрантов из России Израиль едва ли долго еще будет в состоянии оправдывать свою сионистскую претензию на то, чтобы быть домом для нуждающихся евреев. Словно само собой выросшее препятствие для этого — не только недостаток хозяйственных ресурсов, но и, в первую очередь, сформировавшаяся за истекшее время социальная структура. Вопреки своему сионистскому raison d'etre, Израиль утратил свой социальный характер как страна идеологически мотивированной иммиграции. Этос социального равенства — условие массовой иммиграции и интеграции в конце 40-х и особенно в 50-е годы — выступает в роли своеобразной социальной реальности, которая благоприятствует эгоистической самореализации. Таким образом, и здесь складывающаяся под влиянием реальностей тенденция выглядит весьма парадоксально. Останется ли государство Израиль государством мирового еврейства, или же верх одержит израэлизация Израиля? От почти не поддающейся интегрированию массовой иммиграции, похоже, и будет зависеть ответ на этот вопрос, который не мог получить определенного разрешения на протяжении десятков лет, когда такая иммиграция отсутствовала.

Но не только в связи с социально почти не осваиваемой в Израиле массовой иммиграцией прорисовывается здесь процесс довольно глубоких перемен. Увядание холодной войны затронуло и Израиль: еврейское государство теряет свою, пусть и ограниченную, роль стратегического союзника Запада в противостоянии Восток — Запад, которую оно играло свыше сорока лет. Со времени войны в Персидском заливе это стало уже очевидным: США и их союзники решили тогда воспрепятствовать вступлению Израиля в войну, в чем и преуспели. С тех пор стало ясно, что США намерены на Ближнем Востоке, т. е. в регионе, где существует потенциальная угроза всеобщему миру, непременно добиться мира и согласия. Практика предоставления Израилю привилегированного статуса оказалась с прекращением холодной войны у своих структурных пределов.

Такая перемена напоминает нам об одной интересной взаимозависимости, которая вновь возвращает нас в Европу. На протяжении четырех десятилетий, в течение которых на мировой арене продолжалась гражданская война, Израиль и государство западных немцев — ФРГ, как часть разделенной Германии, были примечательным образом взаимосвязаны. На такую взаимосвязь указывает уже символичность дат их образования: 1948 г. и 1949 г. соответственно. Общность их исторического горизонта открывает нам немало общеизвестного, однако не меньше и такого, что важно, хотя и не самоочевидно. Так, оба сообщества были каждое по-своему продуктом перемен, связанных со второй мировой войной и ее последствиями. Но в еще большей степени эти государства связаны друг с другом в самом своем существовании: их стабилизация находилась в непосредственной взаимосвязи с приближавшейся холодной войной, в немалой степени — с первой по-настоящему военной конфронтацией между Востоком и Западом — войной в Корее.

Дело в том, что оба эти государства оказались связаны одним треугольником интересов друг с другом и с США: молодая Федеративная Республика, которая и своим поднятым на высоту государственных соображений позитивным отношением к евреям, а тем самым и к Израилю, также стремилась снискать себе благосклонность общественного мнения в США, чтобы через это укреплять добытый Западом постоянно растущий свой суверенитет; и Израиль, который, признавая настоятельной эту потребность ФРГ, вместе с тем ради интеграции массового потока иммигрантов обращал ее себе на пользу в финансовом отношении. Израиль, чей международный вес гораздо более связан с внутренней политикой США, чем с глобальной их стратегией, означает в этом треугольнике отношений нечто вроде публично принятой моральной валюты, применяемой в отношениях США с государством в западной части Германии.

ПЕРЕМЕНА в Европе, однако, приведет к постепенному отходу США со старого континента. Возвращение Германии, а с ним и положительное вхождение в обиход чувства собственного достоинства немцев, вместе с распадом созвездия двух государств, рожденных в конце 40-х годов, еще окажет в будущем свое воздействие как фактор разлада.

Как бы ни отозвалось в политической реальности возвращение Германии в том, что касается евреев, эта Германия, западная часть которой в последние сорок лет претерпела глубокую американизацию и вестернизацию и избавилась от стольких негативным образом унаследованных некогда черт, готова сегодня, обретя более значительную протяженность, как бы стать более национальной* более восточной и более протестантской. На пути превращения из институционального государства в общность, где сильнее развито национальное самосознание, вопреки — или как раз благодаря — своей вовлеченности в европейские связи, эта Германия, являющаяся к тому же пограничьем между Западной и Восточной Европой, сумеет исподволь избавиться от груза воспоминаний о событиях, которые до сих пор отравляли в сознании немцев понятие нации. Здесь последствия объединения будут именно такими, каковы должны быть последствия воссоединения. Ибо в том, что касается воспоминаний, история немцев и евреев остается и дальше противоречиво взаимосвязанной: чем в большей мере немцы позитивно будут подходить к нации, чем полнее нынешнее сообщество примет преемственность национальной истории, тем сильнее пойдет на убыль бремя воспоминаний о национал-социализме и его преступлениях.

Нет другого известного истории случая, помимо национал-социалистской Германии, когда бы нация и режим столь тесно взаимопереплелись. Режим представлял и монополизировал нацию словно бы в негативном апофеозе. Не случайно предпринятая под знаком утверждения национальных ценностей попытка консервативных офицеров свергнуть национал-социализм — "20 июля" — может быть разве что датой, отмечаемой в память о неудаче.

Совершенно иным — так что оно может постоянно служить для сравнения — было отношение режима и населения в Советском Союзе. В отличие от национал-социализма, главной жертвой сталинского режима был собственный народ. Линия, разделявшая своих и отверженных, рассекала русский народ, как и другие советские народы. Больше того: сталинская мания власти и преследования совершенно произвольным образом могла сегодняшнего преступника сделать завтрашней жертвой. Сталинизм являл слепое господство в подлинном смысле слова. Террор в самом деле мог настичь каждого. И именно его произвольный характер должен был сделать страх всеобщим, выступал скрепляющим систему средством. Национал-социалистский режим, напротив, находил свои жертвы в основном вне сообщества, выделял их, соответственно, главным образом по их происхождению. Мир наци был блистательно опрятным и делился согласно псевдонаучным критериям на биологически определяемых товарищей-соплеменников и инородных врагов рейха.

В связи со всем этим опять-таки возникают вопросы относительно состояния коллективной памяти, соответственно, ныне и в будущем. Так, проблема преодоления сталинизма предстает в первую очередь как проблема внутрисоветская. Тема национал-социализма, напротив, касается прежде всего отношения немцев к другим — именно в силу того, что история режима переплетена прежде всего с национальной историей. Возвращение нации, ее возвышающийся до уровня государственной идеи позитивный статус как раз делает весьма слабой возможность того, что при всем ритуализирующем культивировании воспоминаний о нацистских преступлениях в коллективном сознании действительно будет присутствовать прошлый ужас. Как в те неизгладимые двенадцать лет сплавились друг с другом национал-социалистский режим и немецкая нация, так ныне возвращение нации к жизни будет возможно лишь за счет памяти о режиме и его преступлениях.

Такое забывание ускоряется благодаря подавляюще ощутимому присутствию прошлых сталинистских преступлений. В сознание, проникающееся духом времени, окончательно, как предтеча его будущего состояния, пролагает себе путь широко распространенная готовность понять национал-социализм и сталинизм как два эпохальных явления-близнеца. Восток и Запад, похоже, пребывают в историческом сверхсогласии относительно характера соответствующих режимов. Теории тоталитаризма в таком случае подобало бы, наверное, определить значение столетия, показав сознанию его собственные основания, и дать столетию убедительное для всех духовно-историческое истолкование.

Коммунистическо-партийная историческая интерпретация национал-социализма как фашизма — да и все словно пуповиной связанные с нею, даже считающие себя оппозиционными по отношению к ней схематические толкования — чем только не объясняют такую подвижку на ценностном горизонте Запада, для которой он должен был далеко превзойти сам себя. Антифашистское упрощение переросло в историческую ложь. А поскольку коммунистический антифашизм, монополизировав воспоминание о нацистских преступлениях, свел их к их мнимому классовому характеру, он в своем крушении тянет за собой в бездну вместе с идеологическим искажением действительности (коему прежде дали ход, руководствуясь государственными соображениями ГДР) также и воспоминания о тех жертвах национал-социализма, которые отвечают лишь за свой собственный характер, состоявший в том, чтобы стать жертвами без социальных к тому оснований.

Опять-таки совсем по-иному возвращение немецкой нации затрагивает евреев, живущих в западной части государства, и их самосознание. Последнее до сего времени совершенно гармонировало с самосознанием Федеративной Республики: в обоих случаях имело место ощущение собственной временности. Вопреки постоянным приукрашиваниям реального положения дел, обустройство евреев в Федеративной Республике и с ее помощью происходило относительно беспроблемно не в последнюю очередь по ому, что западное государство вследствие своей вовлеченности в атлантический оборонный союз и в европейские институты, а еще того более из-за своей провозглашенной временности в силу открытости германского вопроса, парадоксальным образом дистанцировалось от нации Как конституционное государство, как сообщество, самосознание которого строилось в первую очередь вокруг экономического и социального порядка и которое было прочно вовлечено в отношения мировой гражданской войны, составляющие суть холодной войны, Федеративная Республика могла представлять собою что угодно, но чем она определенно не была — так это национальным государством.

Евреи в западном немецком государстве благодаря самоочевидной дистанцированности от нации в гораздо большей мере являлись гражданами Федеративной Республики, чем этнические немцы. История же тех евреев, которые прибыли в качестве вторичных мигрантов из ГДР и, таким образом, в отличие от преобладающего числа евреев в Федеративной Республике, на деле осуществили экзистенциальный выбор, оказывается, в силу политического фактора, поистине трагичной. Они неизбежно должны были, при всей внутренней дистанцированности от режима СЕПГ, стать в идеально-типическом смысле гражданами антифашистской ГДР как "другой Германии". Объединенное же отныне всенемецкое сообщество вдруг выводит из игры столь различным образом сформировавшееся самосознание евреев обоих бывших государств. Смогут ли они приобщиться к новому немецкому, т. е. национальному в своей основе самосознанию — в высшей степени проблематично: ведь для них все то, что в национальном смысле связано с "Германией", стоит близко к национал-социализму. Пришедшая из прошлого, эта травма — отнюдь не мнимая. Так они это пережили, и так это для них в действительности и было.

Связь режима и нации в национал-социалистской Германии, скажем СС и вермахта, продолжает оказывать свое воздействие, существуя в послевоенном сознании в виде глубоко запечатлевшейся в нем неразрывности того и другого. Под этим углом зрения разделение Германии психологически воспринималось как справедливое и справедливо исполненное наказание за преступления германских нацистов. Конечно, в реальности это было не так; разве что лишь присутствие союзных войск на территории бывшего германского рейха являлось прямым последствием затеянной нацистами войны; сам же раскол страны следует считать результатом того, что стали ссориться державы-победительницы, прежде всего из-за будущей судьбы Германии, и отнести его следует на счет приближавшейся холодной войны. Однако все это не мешает существовать в сознании вышеуказанной причинно-следственной увязке.

Да и для большинства этнических немцев такая увязка тоже является значимой. И они ощутили разделение страны. Ощутили и границы, и, прежде всего, Берлинскую стену — как вторгающийся своим воздействием в современность символ нацистского прошлого, даже как выражение возмездия. Падение стены и преодоление раскола должно было в этом смысле почувствоваться как коллективная амнистия, как наступившее, наконец, избавление национального от плена отравленных национал-социализмом воспоминаний. Следом за амнистией может теперь приходить амнезия.

Один в высшей степени парадоксальный результат возвращения Германии как восстанавливаемой нации в центре Европы, таким образом, уже сегодня должен быть очевиден: Германия может вновь приобрести центральное значение для судеб евреев Европы. Ибо, будучи восточной державой Запада, эта страна должна оказывать на евреев восточной части континента притягивающее воздействие, как было, скажем, на рубеже столетия. Как ведущее сообщество все более интегрирующегося ядра Европейского континента, Германия не только должна почувствовать себя призванной, но и будет, надо полагать, позвана в качестве покровителя угрожаемых европейских меньшинств там, где исторически-переломное состояние продлится годы, а вероятно, и десятилетия, т. е. в бывшей политической Восточной Европе и прежде всего в исторической России. Таким образом складывается реальная история — в противовес истории, как ее развертывают конститутивные моменты коллективной памяти. Цена восстановления позитивных национальных преемственностей в Германии в лучшем случае выпадает в осадок в виде ритуализированного воспоминания о тех неизгладимых двенадцати годах — воспоминания, которое скорее всего подобало бы назвать забвением.