Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ПСИХОЭКОНОМИЧЕСКАЯ СИСТЕМА БОЛЬШЕВИСТСКОГО ТИПА

Л.Гараи

ГАРАИ Ласло, вице-президент Венгерской Ассоциации экономической психологии.

Какая система была разрушена в странах Восточной и Средней Европы? На этот вопрос обычно предпочитают давать идеологизированные ответы, в которых либо восхваляется, либо резко критикуется порядок, названный социалистическим, — вероятно, только потому, что намерения его "отцов — основателей" были социалистическими. Еще И. Шумпетер утверждал: после первой мировой войны капитализм трансформировался в нечто иное столь явственным образом, что спорить стоит не с самой реальностью, а с ее истолкованием. Называть "социализмом" то, во что перевоплощается капитализм после происшедших за войной революций и контрреволюций было, по мнению Шумпетера, лишь делом вкуса и терминологии.

Сравнительно молодая наука — экономическая психология, рассматривающая психический феномен как фактор экономики, — позволяет по-новому подойти к исследованию данной проблемы.

Специалисты этой науки полагают, что в XIX в. еще действовали достаточно мощные механизмы, препятствовавшие вмешательству психических обстоятельств в экономические процессы. Функционирование экономики поэтому не зависело от творческих сил человеческой популяции. Аналогично тому, как спрос определялся не потребностями людей, а их финансовым положением, так и производство зависело не от способностей людей, а от наличия машин. Технические возможности последних фактически подменяли собой человеческую одаренность. Вместе с тем к концу прошлого столетия механизмы, обеспечивающие экономике независимость от психики, полностью исчерпали себя. Впредь экономическая система вынуждена была производить не только материальные вещественные), но и человеческие предпосылки собственного функционирования* . Появилась новая задача модернизации.

ТРИ КАТЕГОРИИ

Когда экономическая психология начала исследовать то, как общество XX в. справилось с указанной задачей, она пришла к выводу: после первой мировой войны самые разные государства практически одновременно попытались перенести на производство человека логику (и технологию) широкомасштабного, массового материального производства, которая успешно использовалась промышленностью на протяжении первой эпохи модернизации (ХIХв.) при обработке вещей.

Как известно, согласно логике обрабатывающей промышленности вещи (предметы материальной действительности) распределяются по следующим категориям: полезным для осуществления целей человека материалам противопоставлен разряд вредных вещей, препятствующих его стремлениям. А между данными категориями-антагонистами находятся сырьевые материалы, изначально нейтральные свойства которых могут быть превращены либо в полезные, либо во вредные — в зависимости от типа воздействия. Обрабатывающая промышленность и стремится подвергнуть сырье полезному воздействию, дабы умножить категорию полезных вещей и тем самым не дать ему обратиться во что-то вредоносное. По этой же логике желательно активно сокращать категорию вредных вещей — путем их уничтожения.

* Подробнее эти тенденции проанализированы в другой моей статье См. Garai L Determining economic activity in a post-capitalist system. — "Journal of Economic Psychology", 1987, N8

Когда же возникла необходимость производить и человеческие предпосылки функционирования общественно-экономической системы, то некоторые государственные машины попытались и людей распределить на три подобные категории: полезный человеческий материал, содействующий осуществлению высших государственных целей; сырьевая масса, добровольно поддающаяся воспитательной "обработке" со стороны полезных людей, но также способная попасть под развращающее воздействие третьей категории — вредоносных элементов. И здесь опять-таки по логике обрабатывающей промышленности, в качестве наиболее действенного способа защиты человеческого сырья требуется активное уничтожение вредных элементов.

Применение подобной логики на практике (ей соответствовала и определенная идеология) достигло своего технического совершенства в тоталитарном государстве. Дата возникновения этого феномена—не 1933 г., когда национал-социалисты овладели Германией, не 1922, когда того же добились итальянские фашисты, и даже не октябрь 1917 г., когда большевики захватили власть в России. Тоталитарное государство зародилось в 1914 г. Именно тогда, одновременно в разных странах, перед властью все еще традиционного типа встала совсем не традиционная задача: сырой материал, каким является гражданское население, нужно было мобилизовать и превратить в массовый "полезный" продукт — в солдат, В последующем тоталитарные государства унаследовали от первой мировой войны солдат—полезных людей, приспособленных к служению без особого разбора государственным целям, а также технологию (ноу-хау) воздействия на человеческий материал с почти безграничной эффективностью. Так возникла специфическая "перерабатывающая промышленность", где и орудиями, и сырьем, и вредоносными элементами оказались человеческие существа.

СПЕЦИФИЧЕСКИЙ ТОВАР — ОТНОШЕНИЯ

Известно, однако, что между материальными предметами и людьми существует различие, не позволяющее переносить логику обращения, приемлемую для одной категории, на другую. По своим свойствам вещи могут быть, разумеется, причислены к одному из упомянутых выше разрядов. Когда же мы с целью объяснения социальных явлений пытаемся определить свойства людей, то причины оборачиваются отношениями. Например, С.Московичи и его последователи установили, что находящийся в составе большинства человек иначе оказывает свое влияние, чем принадлежащий к меньшинству.

Отношения обладают логикой, совершенно отличной от той, что присуща свойствам. Для пояснения: социальная идентичность человека может быть определена либо по свойствам, либо по отношениям. Ценность личности, в отличие от ее свойств, нельзя обособить от социальной категории, к которой она принадлежит: я могу относиться к тем, кто является в каком-то аспекте большинством, а другие люди образуют меньшинство. Вполне возможно, что я изменю свою групповую принадлежность, и если мой переход превратит меньшинство в большинство, то я по-прежнему буду принадлежать к мажоритарной группе. Но я могу оказаться в меньшинстве, даже не меняя своей групповой принадлежности, — в том случае, когда кто-то покинет мою группу.

Поэтому, когда тоталитарное государство пытается применить к личностным отношениям логику материального производства, все ставится с ног на голову. (Вплоть до последнего времени к подобной "перевернутой" логике гораздо больший интерес проявлялся в фольклоре — в анекдотах, но на нее не обращали внимания те, кто должен был заинтересоваться такой логикой в силу серьезных причин.) Если мы хотим избавиться от вредных эффектов некоего свойства, то технологически возможно устранить абсолютно все материальные объекты, наделенные таким свойством. Здесь гарантирован стопроцентный успех. Но когда аналогичную технологию пытаются применить в сфере личностных отношений, выходит, как в анекдоте: "Есть ли среди вас людоеды? — спрашивает миссионер у туземцев. — Нет, — отвечают ему, — вчера мы съели последнего".

Этот парадокс обретает свой нешуточный смысл, если осознать, что основная психоэкономическая проблема модернизации в XX в. связана именно с определенными отношениями. Дело в том, что оптимальное функционирование рыночной экономики требует таких отношений, при которых конкуренция экономических акторов (субъектов) не ограничена монополией какого-либо из них.

А с другой стороны, оптимальное функционирование плановой экономики требует отношений, предполагающих, что монополия планирующих властей не сдерживается какой—либо конкуренцией.

В самом деле, наиболее важная "производственная задача" специфической промышленности по обработке людей, которую пытались наладить в нынешнем столетии тоталитарные государства, заключалась в следующем: создать недвусмысленные (как это требуется для оптимального функционирования любой — и рыночной и плановой — экономики) психоэкономические отношения, предполагающие, что конкуренция и монополия обязательно сдерживают друг друга.

Вообразим же обрабатывающую промышленность, материалом которой, напротив, является как раз двойственное, двусмысленное отношение, т.е. указанное выше условие не вполне соблюдено или не может быть достигнуто. Тогда мы сможем сформулировать первый парадоксальный тезис: сосуществование конкуренции и монополии само по себе является конкуренцией между интересами, реализующимися соответственно в конкуренции и в монополии. Второй парадокс заключается в том, что из этого двусмысленного отношения (в качестве "сырья") можно произвести лишь один "товар" — исключительность каждого из указанных отношений. Но как исключительность монополии перед конкуренцией, так и исключительность конкуренции перед монополией предполагают монополию.

В нашем столетии всякий раз, когда обработка человеческого материала начинала производиться соответственно рыночным критериям, стихийное развитие событий нарушалось. Но — только для того, чтобы никакие интересы не воспользовались монополией, чтобы все интересы могли получить шанс для своего воплощения лишь в конкурентной борьбе. Потому, чем дальше заходил процесс "переработки" людей, тем более удалялись его результаты от поставленной цели. Конкуренция двух интересов превращалась в монополию конкуренции.

Таковой была определяющая тенденция в становлении того типа тоталитарного государства, который представляли фашистская Италия и национал-социалистическая Германия. Обычно утверждается, что в противоположность тоталитарным государствам большевистского типа их экономическое развитие не прерывалось, но продолжалось и после краха предшествовавшего диктатурам политического режима. Дело в том якобы, что смена режима не. устранила рынка — основу экономики. Но представляется, что дело не только в этом. Указанные государства пытались обрабатывать человеческое "сырье" таким образом, чтобы личности все же обеспечивались на рынке условия справедливой конкуренции. Это выражалось, например, в таких пропагандистских установках, как прославление жизненного риска и в культе героя. Одновременно факторы, признававшиеся носителями монополизма (еврейские предприниматели, профсоюзы и т.д.), устранялись из экономической жизни.

К анекдоту о племени, съевшем своего последнего людоеда, следовало бы отнестись вполне серьезно: для того, чтобы устранить монополию из жизни общества, фашистское и национал-социалистические тоталитарные государства превратили себя в обладателей беспрецедентной властной монополии. Но решимость этих режимов формировать соответствующим образом человеческое "сырье" не дала результата из-за логических нелепостей, подорвавших их существование.

Совершенно иным в рассматриваемом плане явилось общество большевистского типа. Пределы различий двух типов тоталитарных государств были предрешены глубинным сходством — оба они старались перенести технологию материального производства с вещей на людей, воспользовавшись наследством мировой войны: солдатами, сделанными из гражданских лиц, и навыками такого производства.

Но везде технология обработки людей как вещей дала парадоксальный результат: намерения режимов были "вывернуты наизнанку". Однако государство фашистского типа искореняло конкуренцию в интересах конкуренции, а для того, чтобы не допустить монополии, создавало монополию на конкуренцию. В то же время в обществе большевистского типа устранение конкуренции происходило в интересах монополии. Это обеспечивало монополию на монополию для того, чтобы не допустить конкуренции.

В первом случае возводившаяся социальная структура подрывала самое себя, тогда как во втором она самоутверждалась. В этом и состоит различие двух типов тоталитарных систем; и именно по данной причине государства фашистского типа после второй мировой войны рухнули, а общества большевистского типа начали распространяться. Решительно, дело здесь не только в исторической случайности и не в военной фортуне.

КОНВЕЙЕР ПО ПРОИЗВОДСТВУ ОТНОШЕНИЙ

Выше я изложил такую особенность человеческих отношений, как воздействие их на образование групп (в частности, каким образом большинство идентифицирует себя, узнает друг друга в противовес меньшинству). Общество большевистского типа производно от социальной группы, чья история началась с отмежевания от противостоящей группы. Причем в основе такого отмежевания было не какое—то определенное свойство, но отношение: эта первая группа некогда была мажоритарной, что по-русски выражалось словом "большевики". Члены данной группы и позднее продолжали так себя называть: они были большевиками (т.е. большинством) даже тогда, когда — после революции — меньшевики (т.е. меньшинство) были ликвидированы (сначала организационно, а потом и физически).

Эта психосоциальная особенность большевистской партии заслуживает особого внимания, поскольку здесь проявилась общая тенденция: партии большевистского типа значительно чаще соотносили себя с формой отношений, а не с сутью свойств. Так, дисциплинированное единство всех рядовых членов партии считалось более важным, чем программа, ради которой, собственно, такая сплоченность достигалась и поддерживалась. Широко известно из истории также и то, что помимо упора на дисциплину и единство партии большевистского типа умело пользовались против своих врагов политическим оружием, которое называется "тактикой салями": своих оппонентов они всегда четко делили на тех, кто готов и кто не готов вступить в тактический союз с коммунистами.

Намерение объединять или разъединять обычно анализируется с социотехнической точки зрения. Но в случае же с партиями большевистского типа речь идет о значительно более глубоком явлении, опять—таки выраженном в парадоксе отношений. В отличие от свойств отношения могут быть также определены по тому, как они осмысляются непосредственно вовлеченными в них субъектами. Например, в зависимости от того, устанавливают ли люди черты своего сходства и различия одинаково или по-разному, у них вырабатывается более сильное (или слабое) ощущение своего сходства с другими. Потому и социальная идентичность, достигаемая при построении таким путем отношений, может укрепляться либо ослабевать. Так вот, партия большевистского типа использовала все парадоксы единства и размежевания таким образом, чтобы в итоге социальная идентичность ее членов укрепилась, а всех субъектов вне партии была подорвана.

Во-первых, единодушно провозглашая свое единство, члены подобной партии и в самом деле теснее объединялись благодаря этому единодушию: большевистская идентичность самоутверждалась через отношение единства.

Во—вторых, применяя "тактику салями" к небольшевистской части общества, партия добивалась того, что между теми, кто готов в какой-либо мере сотрудничать с ней и не желающими иметь с коммунистами дела, на первый план выходили отношения размежевания; на этом фоне партия убедительнее демонстрировала свое единство. В свою очередь, небольшевистская идентичность, будучи определенной через размежевание, оказывалась еще более подорванной.

Будем исходить из того, что социальная идентичность личности есть не что иное, как комплекс особым способом выработанных общественных отношений. И если все парадоксы процесса такой выработки партии большевистского типа удавалось использовать в своих целях, т.е. укрепляя социальную идентичность искренне преданной ей части членов общества и ослабляя самоидентификацию не по-большевистски настроенной его части, то я мог бы сформулировать следующее утверждение: партия большевистского типа есть фабрика по масштабному воспроизводству отношений,

Выше доказывалось, что технология, применявшаяся тоталитарным государством к людям в соответствии с логикой промышленной обработки материалов, не оправдывала себя, потому что эта технология может быть использована лишь для массового воспроизводства свойств, а не отношений. Теперь мы определили, какой конвейер служил для расширенного воспроизводства последних — это организации большевистского типа. Здесь можно сделать и дополнительное, но важное замечание: модель единства и размежевания, рассмотренная на примере отношений между членами и не-членами партии, воспроизводилась внутри самой партии — в отношениях между центром и рядовыми партийцами. Центр был сплочен: он принимал решения единодушно и никогда — простым или квалифицированным большинством голосов. Вместе с тем партийные "низы" организационно разделялись на первичные ячейки, которые могли контактировать между собой только через Центр; в силу этого установление прямых горизонтальных связей составляло тягчайшее преступление — фракционность. И эта же модель воспроизводилась в самом Центре: он был разделен на сплоченное ядро — Политбюро — и организационно разъединенных членов Центрального Комитета.

У структуры обществ большевистского типа, сконструированных наподобие матрешки, были две постоянные черты: во-первых, каждый внутренний круг распространял свою власть на примыкающий внешний круг; и, во-вторых, эта власть последовательно заимствовалась у каждого внешнего круга теми, кто находился все ближе и ближе к Центру. Принцип "диктатуры пролетариата" предполагает, что рабочий класс осуществляет власть над всем обществом, но он передоверяет свои властные функции партии; "руководящая роль партии" воплощается в жизнь Центром; наконец, в системе "демократического централизма" власть Центра в конечном счете реализуется самим ядром Центра. Таковым является, разумеется, Вождь.

САМОДИСЦИПЛИНА БОЛЬШЕВИСТСКОГО ТИПА И АБСТРАКЦИЯ СОВЕРШЕННОЙ МОНОПОЛИИ

Самая странная психологическая черта, которая отличает подобные социальные структуры, — это сообщничество жертвы. Не важно, как велика могла быть здесь роль принуждения; каждый внешний круг добровольно и активно подчинял себя власти внутреннего, более близкого к центру круга. В свою очередь этот последний не только передавал власть, которую у него забирал еще более близкий к центру круг, но и делал подобное по собственному желанию .

Сам принцип передачи власти и есть утверждение этой власти. Данную парадоксальную ситуацию может прояснить ранее обсуждавшийся нами тезис, что в обществах большевистского типа единственным основанием причастности к власти были не какие-либо социальные свойства личности (обладавший прерогативами мог быть пролетарием или бюрократом), но отношения. Находившийся у власти был включен в отношения единства, в противоположность безвластному положению разъединенных.

Каждый, кто передоверял власть более близкому к Центру кругу, тем самым демонстрировал, что он занял сторону единства, иначе говоря — сторону Власти. Это объясняет чрезвычайную дисциплинированность, характерную для всех концентрических властных кругов. Исключенные из круга практически никогда не протестовали и не оспаривали этот факт: они не создавали "настоящее" политбюро, "настоящий" центральный комитет, "настоящую" партию в противовес "ложному" или "предательскому" политбюро, ЦК или партии. Если бы исключенные так поступили, то они сразу же продемонстрировали бы свой отказ от позиции единства — ради размежевания, т.е. позиции безвластия.

Принципы функционирования описанной психосоциальной структуры объясняют лишь то, как система большевистского типа сохранялась так долго. Однако если мы желаем понять и то, почему эта система удерживалась — несмотря на свою хорошо известную жесткость и неподвижность — то нам следует учитывать упомянутый ранее социоэкономический принцип. Согласно ему оптимальное функционирование рыночной экономики требует установления отношений совершенной конкуренции экономических агентов, а функционирование плановой экономики равным образом предполагает совершенную монополию планирующих властей. Но без самодисциплины (а она могла быть выкована лишь в большевистской кузнице) внешнее дисциплинарное воздействие никогда не приблизило бы общество к абстракции совершенной монополии, даже если бы использовались более жестокие меры, чем когда-либо в истории. В любой другой системе для подавления внешних кругов монополизировавший власть Центр обязан прибегать к аппаратам насилия в промежуточных кругах. Последние же, испытав свою действенность в опосредовании воли, радиированной из Центра, могут в любой момент противопоставить ей собственную волю в конкурентной борьбе за общественное влияние.

* Вплоть до того, что приговоренные к смерти по сфабрикованным обвинениям признавались в предательстве партии только для том, чтобы доказать свою верность ей.