Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

Перевод Л. Лисюткиной

О ВОЗНИКНОВЕНИИ РУСОФОБИИ НА ЗАПАДЕ

Л. Люкс

ЛЮКС Леонид, доктор наук, специалист по истории Восточной Европы (Германия).

Ситуация в Европе непосредственно после второй мировой войны напоминала аналогичную ситуацию после поражения Наполеона. Как и после 1815 г., Россия опять стала восприниматься как угроза для европейской цивилизации и потенциальный властелин мира. Многие европейцы высказывали свое восхищение такими мыслителями, как Токвиль, Доносо Кортес, Кюстин или Фальмерайер, которые уже в середине прошлого века предсказали великое будущее России, несущее в себе угрозу для Запада. То, что упомянутые предсказания во многом исходили из ложных предпосылок, почти никто не замечал. Так, к примеру, вера Токвиля, Доносо Кортеса и других мыслителей в грядущее значение России коренилась в их глубоком убеждении, что Запад находится в необратимом упадке и у него нет сил для обновления. Эти авторы к тому же смешивали закат аристократической Европы со всеобщим кризисом Запада как таковым. В их предсказаниях нет и речи о подъеме динамичного, экспансивного национализма, о германском гегемонизме или о мощном разрастании европейских колониальных империй, нет почти ни слова обо всех тех событиях, которые оказали на Европу в равной степени животворное и разрушительное воздействие. Все эти процессы повернули развитие Запада в совершенно иную сторону по сравнению с тем, что было предсказано мыслителями-пессимистами.

И все же сто лет спустя Запад вновь оказался внешне в том же положении, в котором он был в середине прошлого века. Весь этот век рассматривается некоторыми историками всего лишь как окольный путь, благодаря которому Европа в принципе лишь на время смогла уклониться от своей якобы неизбежной судьбы, имя которой — упадок и русская гегемония. Сейчас уже не надо доказывать, что подобный взгляд на вещи содержит недооценку присущего Западу потенциала развития и переоценку аналогичного потенциала соседа с Востока. Но причины такого заблуждения определенно заслуживают изучения. При этом довольно важное значение может иметь анализ того страха, который испытывал Запад по отношению к России после 1815 г.

В период с 1812 по 1815 г. Россию славили как спасительницу Европы от тирана, но вскоре ее же стали считать наследницей Наполеона, ее царь якобы стремился к созданию всемирной монархии. Тот факт, что русские армейские части в соответствии с договором покинули территории как освобожденных германских земель, так и оккупированной Франции, — само по себе это нетипично для потенциальных властителей мира — едва ли способствовал приглушению полемики о "планах" России по установлению мирового господства. Нередко их считали более опасными, чем завоевательные устремления наполеоновской Франции. При этом зачастую не обращали внимания в частности на то, что различия во внутренней структуре обеих империй неизбежно оказывали разное влияние на внешнюю политику. Военная политика наполеоновского государства не в последнюю очередь была обусловлена тем, что избыточную энергию только что укрощенной революции необходимо было перенести во внешнее пространство. Энергия же царского правительства в первой половине XIX в., наоборот, была направлена главным образом на сохранение исторически изжитых социальных условий в стране. Давно назревшее освобождение крестьян, необходимость которого была осознана уже в эпоху царствования Александра I, Николай I так и не решился осуществить. Вместо освобождения крестьянства Россия пережила в период его правления "замораживание" существующего положения, всеохватывающий политический паралич. Указанный паралич и внутренняя неподвижность имели в качестве внешнеполитического эквивалента политику Священного Союза, подавлявшего любую попытку перемен. Но в этом отношении политика Николая I была не вполне последовательной, что имело затем роковые последствия. Применительно к Османской империи, которую царь называл "больным человеком на Босфоре", он не признавал принципа статус-кво, ставя под вопрос территориальную целостность в этом регионе. Таким образом, Российская империя стала объектом ненависти как для тех сил, которые стремились к революционным либо территориальным переменам в Европе, так и для тех, которые любой ценой хотели не допустить этих перемен.

Подавление польского восстания 1830-1831 гг. и политика царя по отношению к турецкому султану, нашедшая свое выражение в крайне унизительном для Турции договоре 1833 г., до такой степени возмутили западную общественность, что казался неизбежным "крестовый поход" Запада против "восточного тирана". Однако этот "поход" тогда так и не состоялся.

В свое время борьба с гегемонистскими притязаниями революционной, а затем наполеоновской Франции велась с огромным ожесточением. Почти весь потенциал власти на континенте был мобилизован и использован в многочисленных войнах, чтобы приостановить наступление Франции. Но в отношении России ничего подобного не случилось. Сперва слова "русская угроза" были у всех на устах. Но борьба с ней в течение четырех десятилетий ограничивалась исключительно вербальным уровнем. Интенсивность английской пропагандистской русофобии в 30-х годах прошлого века была исключительно высокой. Для Британских островов царская империя выступала, как раньше Франция, в образе истинного врага. С врагами такого рода Англия обычно боролась "до победного конца". Но конфликт с Россией был разрешен совсем иначе. После тянувшегося целое десятилетие словесного поединка в 1841 г. был заключен так называемый договор о проливах, следствием чего стало стремительное падение антирусских настроений на острове. Этот договор, соблюдавшийся обеими сторонами практически до начала Крымской войны, представлял собой довольно нетипичный образец разрешения конфликта с державой, якобы стремящейся к мировому господству. Договоры Англии с Францией периода Наполеона не соблюдались так долго. И дело, видимо, в том, что в отличие от Франции того периода, царская Империя придавала важное значение бесперебойному звучанию "концерта" великих держав и рассматривала существующую систему государства отнюдь не как устаревшие оковы, которые надо сбросить.

Уступчивость европейских правительств по отношению к Петербургу вызывала бесконечное возмущение у революционных сил на континенте. Многие члены правительства, от Лондона до Берлина, подвергались диффамации как царские агенты. Настоящим противовесом "восточному деспоту" провозглашалась европейская революция. Сторонник русского самодержавия поэт Федор Тютчев писал, что в Европе есть лишь две силы: Россия и революция. "Жизнь одной означает смерть другой. От исхода борьбы, которую они ведут, и которая есть величайшая борьба, пережитая миром, на столетия зависит политическая и религиозная судьба человечества". На самом деле война против России — "самого мощного оплота контрреволюции" — была одним из важнейших внешнеполитических требований революции, разразившейся в Европе в 1848 г. и переживавшей весной этого же года упоение победой. Почти беспрекословная капитуляция самых сильных на континенте монархов опьянила противников старого режима. Почему бы им не продолжить свое победоносное шествие дальше на Восток? Время осторожной политики в Европе, озабоченной сохраняем существующего положения вроде бы подошло к концу и, казалось, началась эпоха изменений. Режим Николая I, основанный на косности и неподвижности, перед лицом этих новых процессов выглядел особенно анахроничным. Одну из важнейших целей революции — территориальное преобразование Европы — едва ли можно было достичь без существенного ослабления русских позиций в Восточной и Средней Европе. Кроме того, победу революции нельзя было считать окончательной и бесповоротной без ослабления России. Борьба не на жизнь, а на смерть между революцией и последним бастионом старого режима представлялась неизбежной. Тем не менее, ко всеобщему удивлению, дело до этого не дошло. Для того, чтобы успешно побороть Российскую империю в ее роли главной опоры старого режима в Европе, революция должна была бы развить соответствующие универсальные принципы и всеохватывающую стратегию,

В исторической литературе 1848 г. единодушно оценивается как год триумфа национального эгоизма, что особенно ярко отразилось на судьбе Польши. Начиная примерно с 1830 г. (с ноябрьского восстания в Польше) солидарность с угнетенной Польшей представляла собой своего рода пробный камень революционного умонастроения. Но как раз после победы революции, от которой Польша ждала многого, это чувство солидарности заметно ослабло. Поставленные перед выбором: принципиальность или национальные интересы, — революционные движения, как правило, выбирали последние. Поляки были особенно разочарованы позицией Франции, считавшейся "главным борцом" за польскую независимость. Первый министр иностранных дел возникшего в конце февраля 1848 г. в Париже временного правительства, Ламартин, ни в коем случае не хотел подвергаться риску войны из-за Польши. Мы любим Польшу, Италию и другие угнетенные народы, утверждал он, но больше всего мы любим Францию.

Но если такой была позиция традиционно дружественной Франции, то чего же было ожидать от Германии? Выступать за польскую независимость означало для Германии не только риск осложнения международных отношений, но и готовность пойти на территориальные потери. Когда это дошло до сознания, восторженное отношение, к Польше немецких революционеров тут же поубавилось. Ибо то, к чему они стремились, были не только свобода, но и в гораздо большей степени достижение национальной мощи. "...Путь к власти — это единственное, что может удовлетворить и утолить кипящую тягу к свободе",— заявил в сентябре 1848 г. либеральный депутат франкфуртского национального собрания Дальман. В ходе дебатов о Польше в Паулскирхе в июле 1848 г. подавляющее большинство депутатов высказалось за так называемый здоровый народный эгоизм и против "сентиментального, космополитического идеализма", т.е. по сути против Польши. За польскую независимость и тем самым за революционную войну против России в конечном счете выступали только радикальные левые, причем и в Германии, и во Франции. Однако это требование левым удалось осуществить в столь же малой степени, как и другие свои постулаты. Так, вопреки всем предсказаниям, Российская империя не оказалась объектом революционной интервенции Запада.

Заметим, что и внешняя политика петербургского кабинета способствовала тому, чтобы избежать подобного поворота событий. За первым царским манифестом от 14 марта 1848 г., составленным в воинствующем тоне, в котором речь шла о непримиримой борьбе с революцией, шесть дней спустя последовало гораздо более мягкое заявление. Царь дал себя уговорить своему министру иностранных дел Нессельроде, склонному к крайней осторожности, не провоцировать европейскую общественность. В манифесте от 20.03.1848 г. говорилось о невмешательстве России во внутренние дела Германии и Франции. Указанная политика царского правительства рассматривается английским историком Льюисом Хэймером как одна из важнейших причин того, что в 1848 г. не произошло эскалации конфликта между Западом и Востоком. Свою ненависть к революции Николай I проявлял лишь там, где это не могло вызвать европейскую войну. Например, в сентябре 1848 г. он вторгся в одно из отдаленных от европейских центров дунайских княжеств, чтобы там задушить революцию. Вследствие революции на Западе значительно обострилось и преследование тех сил в самой России, которые были критически настроены к режиму. После 1848 г. и без того репрессивный режим Николая I приобрел почти деспотические черты. Внутриполитический климат в тогдашней России стал просто невыносимым. Критически мыслящие подданные царя, которые в 1848 г. едва ли представляли опасность для режима, должны были расплачиваться за то, что Николай I был принужден к внешнеполитической пассивности, что у него не было достаточно сил, чтобы победоносно бороться с западной революцией.

Является ли русская интервенция в Венгрию в мае 1849 г. отходом от соблюдавшейся до тех пор внешнеполитической осторожности петербургского кабинета? Ни в коем случае. Интервенция произошла в соответствии с настоятельными пожеланиями австрийского императора. Правда, советский историк Нифонтов сообщает, с каким нетерпением Николай I ждал этой просьбы о помощи от Австрийской империи. Не в последнюю очередь причиной было участие его злейшего врага — Польши — в венгерской революции. И все же царь наверняка бы не осмелился напасть на Венгрию без требования венского кабинета. Помимо этого, не стоит переоценивать значение русской интервенции в Венгрию, как это иногда встречается в литературе. Здесь нельзя говорить "об одной из решающих битв в ходе революции", о пресловутой борьбе не на жизнь, а на смерть между самым мощным защитником старого режима в Европе и его радикальными противниками. Не следует забывать, что венгерские события происходили в момент, когда судьба революции уже давно была решена, В самых важных европейских центрах (Париже, Вене, Берлине) она уже была как бы "разгромлена", причем без малейшего участия со стороны России. Венгрия в тот момент была лишь маленьким, изолированным островком в контрреволюционнном море. Удержать этот форпост революции на длительное время было едва ли возможно.

Предчувствие заката Европы и страхи перед надвигающимся русским мировым господством, которые и до 1848 г. занимали немалое место в сознании западноевропейцев, получили после революции 1848 г. еще большее распространение. Французский историк Мишель Кадо, например, сообщает о страхе перед русским нашествием во Франции в 1849 г. Кошмарная картина, от которой леденило душу у части французской общественности, — новый въезд казаков в Париж.

События, с такой силой потрясшие в 1848-1849 гг. Среднюю и Западную Европу, Россию практически даже не затронули. Поэтому многие западноевропейцы были так удивлены кажущейся внутренней стабильностью русского режима. Именно отсталость социальных структур России казалась им гарантией иммунитета царской Империи к революционным идеям, подобным тем, которые чуть было не разрушили Запад. В промышленной революции, охватившей тогда западные страны в полную силу, многие мыслители видели не источник будущего могущества, а скорее ослабляющую тенденцию. Социальный вопрос выглядел в то время неразрешимым. Июньское восстание пролетариата в 1848 г. в Париже казалось лишь предвестником ожесточенных классовых боев. В России же практически не было пролетариата, а промышленная революция коснулась страны лишь поверхностно. Тем более угрожающее впечатление производил этот внутренне гомогенный колосс на Запад, раздираемый внутренними противоречиями. Пылкий приверженец старого режима испанец Доносо Кортес по данному доводу в 1 950 г.: "Если в Европе нет больше противостоящих друг другу армий, ибо революция их рассосала, если в Европе нет больше любви к родине, так как социалистическая революция истребила ее, тогда, уважаемые господа, это означает, что пробил час России. Тогда русский может спокойно разгуливать по нашей земле с винтовкой под мышкой".

Катастрофа, постигшая наполеоновскую армию именно в отсталой России, способствовала только укреплению тезиса о превосходстве России над высокоразвитым Западом. Сам Наполеон на острове Святой Елены, вероятно, ради оправдания себя, неоднократно повторял тезис о непобедимости России. Его слова о том, что через десять лет Европа должна стать либо республиканской, либо казацкой, в середине XIX в. были у всех на устах.

В данной связи надо указать на относительно новый феномен — на ослабление европейского миссионерского сознания: стали вестись разговоры об опасностях, которые несет в себе европеизация стран за пределами континента. В XVIII в. заимствование западноевропейской модели Петром I считалось доказательством превосходства западной культуры. Не в последнюю очередь благодаря этому включение России в европейское сообщество государств произошло относительно беспрепятственно. Спустя сто лет пребывание России в указанной системе воспринималось как угроза европейской цивилизации. Европеизация России, как считали многие западные авторы, в конечном счете привела к тому, что русский правящий класс стал располагать новейшими средствами и "технологиями" власти, которые он использует против Запада. Одновременно в распоряжении русских властителей находится непритязательная, послушная и не затронутая западными идеями масса народа, которую можно использовать как угодно, в том числе и для завоевания мирового господства. Все эти обстоятельства создавали, по мнению тех же авторов, мощное превосходство России над Западом.

Страх перед Россией был тогда присущ не только представителям аристократического мира, таким, как Доносо Кортес или Токвиль. Носители обеих главных идей, которым предстояло господствовать в наступающем времени, — немецкие националисты и идеологи пролетарской революции — тоже воспринимали Россию как опасность. Такие сторонники германского единства, как Густав Дицель, были убеждены в том, что невозможно будет добиться объединения Германии без краха русской гегемонии в Европе. Дицель считал царя гарантом существующего положения в Германии. Только благодаря его поддержке не свергнуты немецкие династии, воплощающие в себе раздробленность Германии. Поэтому в начале 50-х годов он призывал немцев к войне против России.

Маркс и Энгельс тоже мечтали о подобной войне. Российскую сверхдержаву они и после 1849 г. рассматривали как главную помеху для осуществления своих целей. Поражение России в общеевропейской войне должно было, по их мнению, вновь возродить революционный процесс, временно приостановившийся. Несмотря на то, что революция 1848 г. потерпела поражение не из-за русского вмешательства, а по внутри-европейским причинам, они придавали русскому фактору непомерно большое значение. И еще одно соображение обоих мыслителей оказалось ложным. Они рассматривали победу промышленной революции как предпосылку для триумфа социалистического переворота. На самом деле произошло диаметрально противоположное. Лишь там, где промышленная революция не одержала победу своевременно, шансы оказались на стороне пролетарской революции. Позднейшее развитие России подтвердило это с особой четкостью. Победу революции в России, по крайней мере вплоть до начала Крымской войны, духовные предтечи первого "пролетарского государства" считали немыслимой. Они с негодованием отвергали утверждения о революционных склонностях русского народа, которые были выдвинуты в середине прошлого века, например, Михаилом Бакуниным и Александром Герценом.

Сторонники объединения Германии, равно как и пролетарской революции, рассматривали Россию как источник опасности не только потому, что она выступала за консервацию сложившегося в Европе территориального и социального порядка. Еще более опасным казалось им русское и славянское мессианское мышление, которое приобрело отчетливые очертания уже в середине XIX в. Подобно немцам, французам или итальянцам, русские, и прежде всего представители возникшего панславистского течения во главе с уже упомянутым Федором Тютчевым или Михаилом Погодиным, тоже начали говорить о своей национальной миссии. Они соглашались с тезисом некоторых западных пессимистов о закате Европы и считали славян наследниками европейской культуры. Революция 1848 г. продвинула либо разбудила национальное сознание многих славянских народов Восточной и Южной Европы. И теперь на южных и западных славян смотрели как на своего рода авангард России, предназначенный для радикального изменения соотношения сил в Средней Европе. Царь таким образом получал возможность использовать в борьбе за свою гегемонию в Европе по желанию как консервативные, так и революционные средства. Революционным средством можно было считать прежде всего возможное воззвание к угнетенным славянам. Особенно ярко выражен был страх перед славянской ставкой царя в Германии. Такие националисты, как Дицель, в этом вопросе лишь несущественно отличались от Маркса, Энгельса или Мозеса Геса. Все они усматривали в возможной борьбе за независимость славян, поддержанной Россией, попытку свести на нет тысячелетние культурные усилия Германии в регионе. Кроме того, славянский мессианизм никак не сочетался с идеей германского или пролетарского мессианизма,

Кажется почти парадоксом, что именно представители тех группировок, которые весьма радикально ставили под вопрос существующую в Европе политическую и социальную систему, упрекали царскую Империю в недостаточной верности этой системе.

Клишированные представления о России Маркса, Энгельса и многих других мыслителей не в последнюю очередь объясняются тем, что они вплоть до начала Крымской войны мало занимались внутренними структурами царской Империи, воспринимая главным образом ее угрожающий внешний фасад. К числу немногих, кто стремился дать возможность западной общественности ознакомиться с внутренними структурами великой восточной державы, был Аугуст фон Хакстхаузен. Но его в высшей степени информативная книга осталась без сколько-нибудь значительного резонанса. Токвиль даже назвал ее скучной.

Совсем другая судьба пришлась на долю написанной примерно в это же время книги маркиза де Кюстина. Его сообщение о поездке по России, опубликованное в 1843 г., переиздавалась впоследствии бессчетное количество раз. В потоке тогдашней публицистики, пытавшейся разобраться в русских делах, произведение де Кюстина выделяется своей глубиной и остроумными наблюдениями. Герцен назвал его одним из важнейших исследований России. Но в то же время в книге содержится ряд преувеличенных высказываний, которые внесли существенный вклад в извращение образа России на Западе. Россия описывается де Кюстином лишь как поверхностно цивилизованная восточная деспотия, а ее население — как огромная армия рабов, не имеющих никаких представлений о праве и чувстве собственного достоинства. От этого государства-монстра, совершенно чуждого Западу, по мнению автора, исходила огромная опасность.

Революция 1848 г., несмотря на ее поражение, создала в Европе новый политический климат, требовавший совершенно иной техники правления. События 1848-1849 гг. повлекли за собой чрезвычайную политизацию масс, и править ими, не обращая внимания на общественное мнение, было уже невозможно. Послереволюционные правительства, в том числе и диктаторские, старались проводить политику, больше учитывающую общественное мнение. Тот факт, что царская Империя была крайне непопулярной в глазах европейской общественности, должен был повлечь за собой гораздо более опасные последствия для восточной великой державы, чем до революции. Европейские правительства стремились также к тому, чтобы избавиться от пережитков патриархального строя в Европе, важнейшим гарантом которого была, как казалось, Россия. Многие члены правящего слоя в Пруссии или Австрии считали унизительным для себя то, что в некоторых случаях царь вел себя так, словно бы они являлись его вассалами. Взгляды прусских консерваторов во главе с братьями Герлах, выступавшими за легитимистскую солидарность консервативных сил, воспринимались в начале 50-х годов уже как анахронизм. Таким же анахронизмом австрийский министр иностранных дел Буоль считал убеждение консервативных генералов, вроде Виндишгреца или Радецкого в том, что Австрия должна быть благодарна России за ее помощь в 1849 г.

Царь по-прежнему думал, что только европейская общественность, а не правительства видят в нем тирана. Поэтому он чувствовал себя вполне уверенно, когда в начале 1853 г. попытался присущими ему методами разрешить восточный вопрос. Однако его попытка вызвала неожиданный для него эффект солидарности среди важнейших европейских правительств и народов. Все они рассматривали царскую Империю как угрозу европейской цивилизации. Те политические силы и правительства, которые не поддержали это почти единодушное отношение, либо вынуждены были все же уступить, либо оказались на континенте в полной изоляции. Первое произошло с пацифистски настроенным правительством Абердина в Лондоне, а второе - с Пруссией, которая была вынуждена расплачиваться за свой нейтралитет в Крымской войне временным исключением из "концерта" европейских держав.

Итак, пресловутая судьбоносная борьба между Западом и Востоком наконец-то разразилась. Это была борьба за восстановление европейского равновесия, борьба против силы, которой приписывали планы завоевания всего мира. Как сказав однажды Л.Намье, борьба такого рода ведется, как правило, до горького конца. Но Крымская война на самом деле была обычной локальной войной, в ходе которой ни одна из сторон не "пошла на все". А.Й.П.Тэйлор даже назвал ее своего рода "холодной войной". Ей сопутствовали постоянные дипломатические переговоры, обе стороны действовали на одинаковом уровне международного права. В течение всего периода между наполеоновскими войнами и второй мировой войной ни один из эпизодов борьбы за восстановление европейского равновесия не протекал так плавно. Противникам силы, стремившейся к гегемонии, удалось сломить ее, не прибегая к тотальной мобилизации всего своего потенциала, употребив лишь небольшую часть своей мощи. Тот факт, что потребовалось всего лишь ограниченная, а не тотальная война для ликвидации доминирующего положения России на континенте, свидетельствует о том, насколько сильно русская гегемонистская политика отличалась от аналогичной политики европейских сверхдержав. В отличие от Наполеона, Гитлера, а также правительства Германской империи в эпоху первой мировой войны, царское правительство не сожгло за собой мостов после начала конфликта и не мыслило альтернатив: все или ничего. Правда, вступление в Крымскую войну объяснило довольно нетипичной для тогдашней русской политики неосторожностью. Но как только петербургскому руководству стало ясно, насколько неверно оно оценило реакцию Запада на свои шаги, оно тут же проявило уступчивость с целью минимизации ущерба. Германский историк В. Баумгарт считает, что непревращение Крымской войны в мировую было главным образом заслугой Австрии и ее министра иностранных дел Буоля. Благодаря чувству ответственности и посреднической деятельности венского правительства удалось предотвратить тотальную конфронтацию враждебных сторон. Нельзя, однако, забывать, что любой компромисс предполагает согласие обеих сторон. Тот факт, что царское правительство после некоторого замешательства в конечном счете принимало каждый австрийский ультиматум, что оно, в отличие от 1812 г., отказалось от тактики отступления и "выжженной земли", не в меньшей степени повлияло на характер Крымской войны, чем тогдашняя политика Австрии.

Упомянем еще одну важную причину, по которой Крымская война, в отличие от других гегемонистских войн, не продолжалась до окончательного истощения одной из сторон. Это — соотношение сил между двумя лагерями. И в случае наполеоновских войн, и в случае обеих мировых войн можно говорить почти о равновесии сил между соответствующими гегемонистскими державами и их противниками. Но в случае Крымской войны о таком равновесии не могло быть и речи. За сорок лет, прошедшие после наполеоновского нашествия на Россию, соотношение военных сил решительно изменилось в пользу Запада. Это было следствием промышленной революции, следствием, которое мало принимается во внимание при оценке сил, принимавших участие в Крымской войне. Сразу же после падения Севастополя, ставшем знаком поражения России, Токвиль заявил, что для русской мощи этот проигрыш не имеет значения, что русское могущество будет нарастать неудержимо. Как доказательство Токвиль упомянул впечатляющую экспансию России на Дальнем Востоке, которая продолжалась несмотря на поражения в Крымской войне. С Токвилем согласны и многие современные историки. Например, Д.Гро, Дж.Барракло и другие полагают, что поражение России в Крымской войне только замаскировало ее подлинную мощь. Как великая держава она, по их мнению, не потерпела заметного ущерба. На самом деле после Крымской войны Россия, в противовес тому, что говорят эти историки, переживала не кажущееся, а настоящее ослабление своего могущества. Территориальное расширение России в Центральной Азии и на Дальнем Востоке не усиливало ее позиций по отношению к Западу — в это время и сам Запад переживал период эффективного расширения колониальных территорий. Упадок могущества царской Империи был обусловлен, в раду других причин, прежде всего внутриполитической разорванностью страны и все усиливающейся изоляцией автократии внутри общества. После большевистского переворота Россия тоже не сразу смогла достичь своего прежнего могущества. Она вынуждена была примириться с отпадением мношх провинций бывшей царской Империи и потерпела чувствительные удары от только что возрожденного польского государства. К этому следует прибавить чудовищный ущерб вследствие большевистского и сталинского террора. Как справедливо подчеркивает В.Баумгарт, упадок мощи России продолжался практически до конца второй мировой войны. И только после 1945 г. на Западе опять вспомнили прогнозы Токвиля...

Перевод Л. Лисюткиной