Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

Март 1993 г.

РИТМЫ И МАСШТАБЫ ПЕРЕМЕН О понятиях "процесс", "изменение" и "развитие" в политологии

М. В. Ильин

ИЛЬИН Михаил Васильевич, кандидат филологических наук, заместитель директора ИСПРАН.

Сбросить правительство и изменить политический строй, проголосовать в парламенте и создать новую конституцию, принять указ и гарантировать реформы... Слишком часто подобные задачи рассматриваются как однопорядковые, автоматически вытекающие друг из друга. Стоит, вероятно, задуматься о том, можно ли политическую систему и культуру изменять столь же легко и быстро, как состав правительства или парламента. Каким образом вообще меняются политические системы? Различаются ли перемены по масштабу и по глубине?

Чтобы ответить на эти вопросы или, по меньшей мере, попытаться сделать это, надо уточнить некоторые ключевые понятия современной политологии.

Понятие политический процесс звучит довольно привычно. Однако для большинства политиков, а тем более обывателей оно означает "то, что происходит в политике". Сплошная расплывчатость — не более того. Еще хуже дело обстоит с понятием политическое изменение. Оно зачастую сливается с любой переменой вообще. Между тем можно и должно сформулировать вполне рациональные определения. Они будут, конечно, неполными. Рамки статьи не позволяют провести ни логико-семиотический анализ содержания понятий, ни дать представления об основных этапах их развития. Уточнения основаны на различии двух аспектов политики: синхронного, представляющего как бы мгновенный "снимок" политической реальности; диахронного, соотносящего различные временные моменты или "срезы" политики.

В соответствии с этим подходом мы вполне можем представить себе, что политическая реальность, в которой мы находимся и которую переживаем, как бы разбивается на целую серию следующих друг за другом дискретных состояний. Каждое может быть описано вполне рациональным образом, разделено на элементы и на структурно-функциональные связи между ними. Таким же образом может быть установлено диахронное соответствие между элементами и структурно-функциональными связями различных временных срезов политической реальности. Это возможно потому, что состояния политической системы воспроизводятся. Так электронный луч рисует на экране телевизора картинку за картинкой, череда которых создает движущееся изображение. Политический процесс — аналогия "смены картинок". Его можно определить как смену состояний политической системы, ее функционирование в режиме времени.

Политические системы воспроизводятся циклами разного масштаба: суточными, недельными, месячными, годовыми и т. п. Человеческие сообщества, зависящие в большой степени от природных факторов, имеют тенденцию строить политический процесс на сезонных циклах. Индустриальные сообщества предпочитают формализованные циклы типа недельных или месячных. Разумеется, каждый цикл воспроизводит лишь часть элементов и связей. Во всей полноте политическая система предстает лишь после совершения всего цикла своего самовоспроизводства. Скажем, некая монархия может быть понята как завершенная система лишь при ее рассмотрении от одного акта коронации до другого, республика — от одних выборов до других.

В этих условиях важнейшей характеристикой политического процесса становится способ или режим воспроизведения (функционирования) политической системы. По метонимическому переносу режимом нередко именуют совокупность властных Структур, которые в значительной степени контролируют или даже задают способы функционирования и самовоспроизведения политической системы, т. е. режим в строгом смысле. Его основу образуют принципы конституирования власти, прежде всего ее распределения. Их можно наглядно представить в виде условной шкалы. На одном ее конце — максимальная концентрация власти, централизация управления (т. н. "режим личной власти"); на другом — столь же тотальное самодержавие рода или (для современных условий) массы. Власть здесь как бы максимально рассредоточена, а правление децентрализовано.

Это первая "ось" режима политического процесса. Вторая характеризует уже не образ (тип) управления, а его способ, стиль. Образуется иная шкала: от навязывания дисциплины (авторитарность) до полного доверия спонтанным импульсам политических авторов (либеральность). В результате пересечения двух координатных осей (на манер декартовых) возникает целое поле вариаций режима политического процесса.

Более полное описание требует введения третьего измерения — такой переменной, как характер самовоспроизводства политической системы. Ее можно представить с помощью шкалы: тавтология — импровизированность. Одна крайность, когда политическая система самовоспроизводится с максимальной точностью, через тщательно регламентированные ритуалы и обычаи; другая — когда каждый очередной цикл существования системы (от коронации до коронации, от выборов до выборов и т. п. ) характеризуется максимальным обновлением или, по крайней мере, варьированием институтов, законов и обычаев.

Циклы самовоспроизводства политической системы вполне естественно связаны с некоторыми переменами. Не может быть полной идентичности двух разных состояний системы. Не становится ли поэтому политическое изменение самоочевидным? Не стоит ли ограничиться понятием политического процесса? Надо ли плодить сущности, вводя новые понятия? В данном случае — несомненно нужно. Дело ведь не только в том, что накопление отличий рано или поздно приводит к качественно иным состояниям, а значит — и к новой политической системе. Это, пожалуй, с некоторыми ухищрениями можно было бы описать и в терминах политического процесса. Но указанное понятие в данном случае не может работать потому, что накопление различий затрагивает сам режим политического процесса. На всех трех осях происходят заметные или малозаметные подвижки, которые образуют новую конфигурацию движения. Требуется введение более крупномасштабного понятия, характеризующего смену не состояний, а типов политической системы, не режима смены состояний, а способа перемены самого этого режима.

Понятие политического изменения (political change)* как раз и отвечает этим требованиям. Звучит оно пока довольно непривычно, ибо многие годы внимание фокусировалось на одном типе политического изменения — "революции", а все другие обозначались словами "политическое развитие", которые логичнее употреблять в качестве совокупного обозначения как политического процесса, так и политического изменения. Эта путаница понятий мешает увидеть этапы развития, соотношение различных его тенденций. Отсюда фатальное для наших политиков смешение смены правительства и изменения политического строя, отдельного решения и глубинного изменения, которое однако станет фактом только после нескольких циклов самовоспроизводства политической системы.

Хотя политическое изменение самым непосредственным образом связано с процессом самовоспроизводства политической системы, оно имеет свою специфику. У него есть свои параметры-оси. Это шкала радикализм — поверхностность. В одном случае воспроизводятся с максимальной осознанностью и основательностью все элементы и связи прежних состояний системы, хотя и осуществляется их модифицирование, насколько это возможно и необходимо. Признается, что раз усвоенное системой уже не может быть утрачено, но только трансформировано. Другой подход основан на представлении, будто все, что нам не нравится, может быть произвольно выброшено с "корабля современности". Изменение отождествляется с творением заново неких небывалых элементов и связей.

* См. об этом: 26 основных понятий политического анализа. — "Полис", 1992, № 1, с. 89-90. — Прим. ред.

Первая крайность и есть радикализм (от латинского radix — корень), т. е. коренное, глубинное изменение основ; вторая — поверхностность. Парадоксальным образом эту поверхностность в нашем обиходном (и, увы, политическом) словоупотреблении обычно именуют "радикализмом", путая быстрые, т. е. поверхностные изменения с коренными. И действительно, "революционные" перемены в обиходном "перевернутом" значении предполагают творение заново на пустом, "до основания" расчищенном месте. С чистого листа предполагается творить акторам, которые "помнят" только старую, изживающую себя систему. Вполне естественно, что они спонтанно воспроизведут ее заново, думая, что творят нечто совершенно иное. Так случилось в России после 1917г. Есть признаки, что нечто подобное может произойти и сейчас, если вновь впадем в крайность быстрых поверхностных изменений.

Радикализм подлинный является в исконном смысле революционным, ибо полагается на революции (дословно воз-вращения), т. е. воспроизведения заново политической системы, В этом заново, что значит по-новому, — залог политического изменения. Но тут же и опасность, ибо полагаться только на самовоспроизведение системы может означать политику "менять, ничего не меняя". Примеров подобного рода наша древняя и недавняя история также дает немало. Так что наиболее рациональна срединная стратегия, предполагающая учет различий в циклах воспроизведения отдельных подсистем и элементов (изменений по частям), а также методическое наслаивание на воспроизводимые структуры новых элементов и связей.

Важным параметром политического изменения является его направленность. Можно идти от формы (структуры, института) к содержанию (функции), или наоборот. Так, придя в России к власти, компартия тщательно оберегала свою структуру, форму политической организации. Одновременно были ликвидированы или выведены за пределы политики многие структуры, включая, например, православную церковь. Сработал поверхностный подход. Теократическая система, память о которой пропитывала каждого политического актора, воспроизвелась в форме идеократии, а функция идеологической консолидации политической системы прилепилась к партии, как и множество других. В ходе перестройки КПСС попыталась эти функции отдать или изменить. Государственную идеологию упростили до мифологии, формой которой стала гласность, а содержанием — новое мышление. В условиях системного кризиса, в том числе мировоззренческого и ценностного, и без институционного подкрепления эта мифология рухнула. Нынешние же власти вновь оказавшуюся "беспризорной" функцию государственной идеологии стремятся соединить со специально создаваемыми структурами. То президентская, то парламентская стороны заявляют о формировании государственных институтов якобы для защиты свободы слова.

Что касается установления факта политического изменения, то он чаще всего ставится в зависимость от появления неких нетрадиционных сторон или свойств политических систем. Возникает, например, бюрократия или избирательная система — значит, стоит говорить о том, что произошло изменение. При этом может создаться впечатление, что новообретенные свойства и стороны системы определяют ее новую сущность. Так, образовалась в нашей стране советская система — ее сущность пытаются свести к Советам как к якобы беспрецедентной форме "демократии для трудящихся и диктатуры над эксплуататорами". Все же остальное, тем более характерное для прежней системы, попросту игнорируется.

Подобный ход рассуждений довольно уязвим. Действительно, появление новых сторон или свойств политической системы принципиально важно, должно фиксироваться. Однако нельзя забывать о самовоспроизводстве такой системы, ведь изменение — это второй, более крупный порядок смены ее состояний, характеризуемый сменой режима политического процесса. А раз так, то оторвать политическое изменение от процесса воспроизведения состояний системы невозможно. Вот и получается, что повторение на новый лад того, что существовало прежде, не менее, а может быть, даже более значимо, чем появление чего-то небывалого.

Рискну утверждать, как это ни парадоксально звучит, что действительно научный анализ политического изменения связан не с фиксированием небывалого (оно заметно невооруженным глазом любому обывателю), а с установлением достаточно тонких нюансов того, как, почему и зачем воспроизводится старое. Нередко модификация старого, например, воспроизведение архаичных принципов самодержавия — под видом диктатуры пролетариата, крепостничества — под названием коллективизации, демократического централизма — под знаком президентской вертикали становятся более важными сущностными характеристиками нового состояния системы, чем поверхностные новации.

Таким образом, политическое развитие осуществляется в двух взаимосвязанных, но различных планах — процесса и изменения. Одна и та же реальность политики в движении может предстать либо в масштабе реального времени, измеряемом суточными, недельными и т. п. циклами (процесс), либо в масштабе исторического времени, измеряемого циклами полного обновления самовоспроизводящихся политических систем (изменение). Так, аргонавты во время длительного плавания меняли детали своего судна, а в результате в Элладу вернулся уже иной "Арго". Политический процесс высвечивает непрерывность развития, политическое изменение — его дискретность.

Было бы в высшей степени соблазнительно проследить, как меняются в ходе истории соотношения между тремя основными параметрами режима политического процесса и двумя параметрами изменения. Такая задача, однако, слишком амбициозна даже для большой монографии, а уж тем более для статьи. Максимум, на что можно решиться, это взять один параметр и наметить критические точки его изменения.

Какой же параметр следует выбрать? Видимо такой, критические точки которого совпадают с наиболее масштабными политическими изменениями. Если взять два вектора политического изменения, т. е. радикализм — поверхностность и формальность — содержательность, то они не подойдут, ибо характеризуют качество рационализации политических систем в процессе подготовки политического изменения, выработки новых качеств и способностей политической системы. Изменения в соотношении тавтология — импровизированность могут быть связаны с приближением к критическим точкам, но могут фиксироваться и независимо от этого. Соотношение либеральность — авторитарность меняется еще произвольнее. Остается концентрация — рассеяние власти.

* * *

Любая система — от человека до биосферы — живет в своих ритмах. В разноголосице исторических ритмов политологам удалось выделить три эпохи, три широких эволюционных уровня — примитивный, промежуточный и современный. Каждая из эпох создала политическое наследие, которое нельзя просто отбросить. Его нужно освоить и передать дальше обновленным. Хотим мы, граждане России 90-х годов XX столетия, или нет, но все оно — наше. Первая эпоха оставила автократию-самодержавие; вторая — империю; третья — нацию-государство. И для каждого эволюционного уровня характерна своя модель распределения власти..

Автократия-самодержавие. Истоки политического развития видятся уже в первобытном роде, хотя там не вычленены ни политические функции, ни роли. Намечена только система родства, которая в своих институциональных аспектах содержит первые предпосылки возникновения политического феномена. С отделением внутри системы родства собственно прокреативной функции (рождения, выкармливания, а затем воспитания детей) от функции организаторской (установление половозрастных статусов, порядка отношений между статусными группами) начинают возникать зачатки элементарной протополитии. Она уже на ранних этапах предстает как противоречивое двуединство сообщества равных по статусам членов рода, родственников и сообщества детей и других зависимых от вождя-патриарха сородичей-клиентов. Хотя физически это единое сообщество, в одной своей ипостаси оно задает тоталитоидный режим родовой (прямой, военной) демократии; а в другой — патриархии или патриархальной протодеспотии (деспот в сущности как раз и означает "властитель в доме, т. е. в семье").

В довольно типичных условиях экстенсивного расширения протополитий, внутренней дифференциации и интеграции образуются политические системы автократии-самодержавия. Они представляют собой сочетание патриархии сверху с общинной демократией снизу. Режим политического процесса, да и режим в узком смысле крайне неопределенны и аморфны. Весьма характерны нерасчлененность, малодифференцированность политической структуры и функций, амбивалентность политических ролей. И патриарх, и общинники объединены одним этосом, который воспринимается как высшая надличностная сила. Местопребывание ее не закреплено конкретно нигде, а воздействие ощущается всюду. Соответственно политический режим вчиняется спонтанно и децентрализованно — все в равной мере и безоговорочно несут свою ответственность за это. Патриарх становится символическим средоточием этой ответственности, восприемником всех бед и побед. В этом комплексе — источник безудержного восхваления и столь же беспредельного поругания вождя, характерных для проникнутых автократическим синдромом культур, включая отечественную.

Империя. Экспансия автократий, укрепление в них деспотического начала в противовес общинно-демократическому вели к образованию держав-протоимперий. При сохранении единого самодержавного этоса происходило перераспределение власти, ее концентрация у самодержца и его ближайшего окружения. Возникал новый политический феномен — центр власти. Он задавал определенный политический режим, который первоначально не был дифференцирован от господствующего самодержавного этоса. Однако за границами территории, внутри которой этот этос царил естественным образом, режим приходилось утверждать силой из столицы. Насколько хватало этого воздействия, из центра распространялся постепенно ослабевавший к периферии политический режим.

Этот принцип получил удачное латинское название империум (imperium). Он, собственно, означает воз-действие, в-чинение, у-равнение. Из центра вчиняется единый режим, который нивелирует, сглаживает, уравнивает местные политические порядки. Император — это тот, кто оказывает подобное воздействие и уравнение, т. е. подчиняет новые территории. Поддержание такого режима требует создания бюрократии, мощной идеологии и устойчивой политической культуры. Их развитие способствовало перерастанию деспотий в протоимперии, а затем в империи. При этом самодержавные начала, элементы патриархии и прямой демократии сохранялись в снятом виде и наследовались.

Неравномерная плотность имперского режима, угасающего к периферии, уязвимость задающего этот режим центра (малейший сбой в его функционировании фатален для всего огромного политического пространства) делают проблему стабильности ключевой. Особое значение в этой связи приобретает политическая культура. Она позволяет закреплять имперские стереотипы прочнее, чем это делают преходящие управленческие структуры и несколько более долговечные коммуникационные системы. В свою очередь, большая устойчивость имперских политических культур в сравнении с институционализированным господством способствует тому, что имперское культурно—политическое наследие переживает сами империи.

Характерный пример — Римская империя. Созданная ею политическая культура доказала свою сверхустойчивость. И это притом, что имперские политические структуры под влиянием огромной и растущей массы политии и внутренних напряжений в ней начали перерождаться еще со времен реформ Диоклетиана (284-305 гг. ), дробивших единое политическое пространство, Константин Великий (306-337 гг. ) продолжил это рассеяние империума, укрепив систему префектур, диоцесов и провинций. Одновременно с горизонтальным соподчинением он создал вертикальную иерархию христианской легитимации: после I Вселенского собора в Никее (325 г. ) христианство получило права государственной религии, делается шаг к превращении? империи в теократию.

Квириновскому Риму наследовали два "вторых Рима" — Ромейская империя и западноевропейский империум. Последний существовал как "мистическое тело": политическая культура и правовой режим римско-католического мира — вплоть до образования в XVI-XVII вв. суверенных территориальных наций-государств. Рассеянный и распределенный среди западноевропейских субъектов власти империум одновременно соединял их, создавая "порядок из хаоса".

Сохранение имперского принципа позволило не только претендовать на политическое наследие Древнего Рима, но и создавать новые версии промежуточных исторических империй. Оба "вторых Рима" были теократическими системами, суть которых в вертикальной, а не только в горизонтальной организации империума. Трансцендентный авторитет задает режим сверху и создает иерархию. Это слово значит фактически то же самое, что и теократия — власть или авторитет сакрального.

Двумерность делала теократические империи сложнее, дифференцированнее: сопересекались Град Земной и Град Небесный, власть духовная и власть светская. Ромейская империя нашла ответ в концепции "симфонии властей". Западная Европа ответа не дала, но целое тысячелетие его упорно искала. Она как бы застряла между консолидацией и полной дезинтеграцией. На фоне Ромейской империи это казалось, на первый взгляд, довольно жалким. Византийский империум был целостен по горизонтали, христианская вертикаль не была разорвана. Запад же, несмотря на усилия пап и императоров — от Карла Великого (800-814 гг. ) до властителей Священной Римской империей (X—XV вв. ), — ничего подобного достичь не сумел. Но нет худа без добра. Недосформировавшаяся империя средневекового Запада своими "неудачами" смогла подготовить перемену режима политического процесса.

Нация-государство. В политическом отношении европейскую современность (эпоху модерна) вполне справедливо связывают с возникновением территориального государства или так называемой нации-государства*. Однако и здесь мы имеем дело не только и не столько с изобретением чего-то принципиально нового, небывалого, сколько с небольшими, на первый взгляд, но в конечном счете важными нюансами в варьировании наследуемых институтов и норм. Фактически на протяжении чуть ли не всего средневековья в его недрах вызревали нации-государства модерности.

Отсутствие земного имперского центра в Западной Европе при сохранении идеи империума как универсального политического режима в идеале для всего христианского мира создавало предпосылки автономизации отдельных сообществ, как территориальных, так и корпоративных. Теократическая система воспроизводится уже не во вселенском масштабе, а в рамках относительно небольших сообществ. Хотя структурная ось политической иерархии продолжает работать, фактически возникает новая реальность — симбиоз множества относительно автономных корпоративно-территориальных образований. Это сословные королевства, пытающиеся воспроизвести вселенскую империю, работать в ее режиме.

Здесь, однако, появляется существенное новшество, свидетельство того, что перемена затронула не только масштабы, но и структуру. Возникают собрания корпораций — парламенты, генеральные штаты или сословия. Это очень существенный момент, ибо налицо иной принцип консолидации политического общества, чем его горизонтальное дисциплинирование из одного центра или навязывание господства сверху вниз. Реализуется модель представительства — территориального и гражданского. В нее включены города и области, различные корпоративные группы, отстоявшие и закрепившие свое частное право — привилегии (privilegium, orprivus lex — "частная законность"), т. е. свободы, вольности и признававшийся еще феодальным теократическим правом иммунитет.

Новый принцип, апробированный в корпоративном (или сословном) государстве, становится ведущим после очередного политического изменения — перехода к территориальной нации-государству. Такой переход осуществился благодаря ослаблению вертикальных и горизонтальных перегородок — они становились все более и более проницаемыми. В результате возникает единая национальная территория, границы которой не только приобретают большие определенность и силу, но и превращаются в один из важнейших отправных моментов самоопределения нового политического образования. Возникает единое гражданское общество нации-государства, а вместе с ним масса граждан. Прежние сословные привилегии становятся "естественными" правами и гражданскими свободами.

Итак, появляются новые скрепы политических систем: территориальные границы; единый правовой режим внутри них; более или менее последовательное признание свободы, равенства и братства полноправных граждан.

* Во французской политологической литературе используется термин "государство-нация" Etat-nation — Прим. ред.

Последующие политические изменения связаны с распространением режима прав и свобод на все больший круг людей. Происходит ликвидация различных цензов, получают гражданские права женщины и т. п. Одновременно развивается и новый принцип суверенитета. Главное, что он предполагает, это выделение в качестве самостоятельного и совершенно особого субъекта политики (актора) нового территориального государства. Поначалу оно довольно наивно и натуралистично представлялось либо в виде состояния (статуса — отсюда европейские термины state, etat, stato, Staat) государя, что отразилось в знаменитом афоризме Людовика XIV ("государство — это я"), либо в виде искусственного "политического тела" —"body politic" или "земного бога Левиафана", как назвал государство Гоббс.

На основании представлений о договорной природе политического сообщества (генеалогически они восходят к "завету" между "избранным народом" и Яхве, подкреплены евангелической идеей и политически проработаны в деталях с помощью договорного права феодально-теократических иерархий) начинает складываться идея суверенитета народа. Он оказывается основным источником власти в современном демократическом государстве.

Излишне говорить, что и здесь нет никакого изобретения. Происходила перс-работка отдельных сторон принципа империума. Его дробление в средневековой теократии, а главное — возникновение внутри феодальных иерархий островков автономности или иммунитета вели к замыканию дробных осколков империума на себя (саморефлексии).

Возникает феномен политических сообществ, обретающих власть и право внутри самих себя. Выдающийся юрист Бартоло де Сассоферато (1314—1357) нашел яркую формулу — принцепс, т. е. император в себе и для себя (sibi princeps). Однако этот сам себе властитель —автономизировавшийся феодал, городская коммуна, монашеский орден или университетская корпорация — не просто утверждает факт верховенства на своей территории, но подтверждает свое верховенство признанием его другими принцепсами "сами себе" (суверенитет признания).

Абсолютный и универсальный империум императорского Рима, умозрительный чистый империум (merum imperium) западноевропейской теократии были грандиозны и внечеловечны. Проработка в небольших закрытых обществах частного права привилегий и свобод позволила выработать и суверенитет факта, и суверенитет признания. При этом первоначально внутренний факт и внешнее признание оказались обращены. Возникли четыре рационально выделяемых и соединяемых стороны суверенитета: внутреннее и внешнее признание, внутренний и внешний факты господства.

Связка внутреннего господства и внешнего признания более или менее очевидна, т. к. уже на уровне автократий она высвечивалась из оппозиции свое/чужое. Еще нагляднее проявляется это на имперском уровне, где столкновение империумов, исходящих из двух центров власти, создает некое подобие разграничения сфер власти. Менее очевидна связка внутреннего господства и внутреннего же признания. Хотя ее признаки можно заметить в соединении патриархии и прямой родовой демократии, в соединении республиканских и имперских начал в Древнем Риме, только создание частной сферы как таковой и возникновение феномена новоевропейского гражданина с его правами и вольностями (для гражданина античного полиса права были обязанностями, а обязанности — правами) позволило перейти от чисто внешней легитимации власти родовым, самодержавным, имперским этосом к ее легитимации изнутри, т. е. снизу, самими вольными гражданами. В первом приближении этот процесс описал Гоббс как передачу свободными индивидами части своих прирожденных (а на самом деле выкованных средневековыми привилегиями) прав государству-Левиафану. Здесь намечена формула суверенитета народа, который понимается не как бесформенное множество, очередное имя-заместитель для родового (самодержавного, имперского) этоса, а как сообщество граждан, обладающих индивидуальными политическими правами.

Что касается последующих связок, то каждая из них дает простор для рациональной проработки. Рассмотрение их было бы крайне интересно (так, можно проследить логику не завершенного еще процесса становления универсальных стандартов прав человека), но выходит за пределы статьи.

Подводя итоги, следует отметить, что утверждение модели нации-государства позволило добиться политической рационализации и модернизации в нескольких аспектах. Вместо аморфной расплывчатости автократии-самодержавия и более рационального по сравнению с ним одномерного пространства империи возникают двумерные, плоскостные пространства наций-государств. Чисто прагматический результат образования территорий и границ позволяет существенно рационализовать многие политические проблемы.

Взять хотя бы оппозицию "свой — чужой". В автократии она абсолютна в той мере, в какой абсолютным может быть миф. В империи возникают уже направления и градации политической чуждости и свойства. Территориальная граница позволяет уточнить, дифференцировать и рационализовать многие политические роли: "свой чужой" (иностранец на национальной территории), "чужой свой", "свой свой" и т. п. Да и сама граница приобретает рационально-инструментальный смысл, доопределяется как граница вражды, дружбы, союзничества, нейтралитета. Определяется ее проницаемость — непроницаемость, затем односторонность — взаимность проницаемости, односторонность проницаемости внутрь или вовне и т. п.

Замыкание границ одновременно размыкает, делает прозрачными границы между сословиями, корпорациями и другими замкнутыми прежде группами. В результате возникают единое гражданство и единый политико-правовой стандарт. Права, бывшие прежде частными (групповыми) свободами и привилегиями, возвышаются теперь до всеобщих прав человека и гражданина. Конфигурация государства (монархическая или республиканская, унитарная или феодальная) помогает обрести состояние, форму гражданскому обществу. Его образуют индивиды — равные как граждане перед правовым законом и государством, а через них и друг перед другом. Образуется — впервые в точном и прямом смысле — социальная масса или масса всего народонаселения нации-государства. Внутри массы возникают социальная мобильность и стратификация в точном, а не метафорическом смысле. В результате появляются социальные страты и классы — новшества эпохи модерна, рациональные обобщения и переработка прежних социально-политических разделений. Общественные отношения радикально, коренным образом преобразовались, воспроизвелись по-новому.

* * *

Отечественная политическая культура восприняла, преобразовала и передела нам довольно богатое политическое наследие, которое включает все три охарактеризованные выше комплекса.

Высокую живучесть и активность демонстрирует наиболее архаичный слой. Для нашей политической культуры характерна просто какая-то одержимость самодержавностью. К ней редуцируются не только структуры и роли Российской империи, что достаточно ожидаемо и естественно, но даже явления, которые по своим интенциям вполне современны. Достаточно упомянуть вдохновлявшую Герцена, а вслед за ним многих других революционеров идею самодержавия народа (как будто "народность" не спаяна с "самодержавием" и не выведена из него графом С. С. Уваровым непосредственно и логически). Сюда же относится якобы "ультрадемократическая" идея всевластия Советов, а также нынешние апелляции к прямому плебисцитарному народовластию, к народоизбранности президента, к политике реформ как некоей внеличностной сверхценной идее-этосу, которая задает единственно верный режим, служит извечной родовой "правде" в наши дни.

Весьма важным оказалось и наследие Рима. Как известно, Третий Рим — Московское царство — воспроизводил имперский принцип, заимствуя его у Ромейской империи. Москва стала вчиняющим политический режим центром, который своим воздействием-империумом естественно и относительно быстро заполнил северо-евразийское материковое цивилизационное пространство. Петербург стал Четвертым Римом, а Красная Москва — Пятым. Все эти политические центры своей сверхзадачей считали вчинение определенного режима (соответственно — православие; православие, самодержавие, народность; коммунизм) на максимально возможном пространстве.

Наша страна стала восприемницей и другого имперского наследия — чингизидского. Созданная Чингиоханом в самом начале XIII в. как империя сначала центра кочевого, а с 1220 г, закрепившегося в Каракоруме, она распространила свое воздействие-империум на огромные пространства. Три четверти тысячелетия спустя их (случайно ли?) занял так называемый социалистический лагерь. Очень скоро (с середины XIII в. ) в низовьях Волги возникает новый имперский центр хана Батыя — Сарай, воздействие-империум которого формирует вокруг себя от Карпат до Алтая, от Хорезма до Владимира Второй Каракорум — Золотую Орду; Третьим стала Московия, поглотившая Казанское, Астраханское и Сибирское ханства; Четвертым — Петербург, Пятым — Красная Москва.

Россия восприняла и западноевропейское наследие нации-государства, но внешним и, к сожалению, довольно поверхностным образом. Вместе с тем это был крайне ценный опыт, связанный с волнами модернизации. Все они были форсированными, а потому затрагивали только отдельные стороны политической культуры. Вступление России в "европейский концерт" означало, например, что следует признать принцип территориального государства с рационально четкими границами. Такими границами Россия будто бы и обзавелась там, где они совпали с границами европейских государств. Да и в Азии вроде бы прочертила границы, но они были скорее имперскими — рыхлыми, плохо демаркированными. По периметру империи возникали полунезависимые, "вассальные государства" типа Хивы и Бухары, "зоны влияния" на сопредельных территориях (Иран, Монголия, Манчжурия, Синьцзян).

Собственные территории испытывали затухающее политическое воздействие. Имперский режим православной теократии существенно ослабевал на инославной периферии: в Финляндии, Прибалтике, Царстве Польском и т. д. Да и православная периферия охватывалась затухающим режимом политического контроля (наиболее яркий пример — обширные области казачьих войск).

Установление жестких границ СССР, затруднившее его международные контакты,имело, однако, свою позитивную модернизаторскую сторону: вольно или невольно модель нации-государства с рационально четкими внешними рубежами утверждалась в сознании, сказывалась на поведении людей.

В ходе нескольких волн модернизации Россия восприняла и многие другие элементы политической культуры нации-государства. Это прежде всего ценность единого правового порядка с одновременным признанием прав граждан. И пусть такое усвоение было неполным и непоследовательным, но именно оно, по сути дела, амортизировало мощные откаты назад, которые неоднократно прерывали и задерживали отечественную политическую историю. Ценность права и индивидуальных прав помогает сегодня рационализовывать веру в стихийную народную Правду, вычленять, дифференцировать возможности, которые дает закон отдельным гражданам и политическим меньшинствам, обретающим способы конструктивного участия в политике. Это важно сознавать особенно теперь, когда вера в исконную справедливость и всемогущество народа, воспринимаемого как мистическая сверхценная идея, а не как сообщество граждан со множественностью интересов и группировок, вновь дает о себе знать в самых различных частях политического спектра — и ультрапатриотическом, и радикал-демократическом.

От того, что и как мы наследуем, зависит, в конечном счете, кем мы становимся. Как узнать, что же мы унаследовали? Подсказка заключена в том, как мы себя называем.

Принципиально важно, как та или иная политическая система концептуализует сама себя. Послепетровская Россия полагала себя империей, СССР — союзом. В любом случае и Московское царство, т. е. та же империя, но в восточной версии (титул царя был отнят великими князьями московскими у золотоордынских властителей и означал претензию на господство над их бывшими владениями и вообще над материковой Евразией), и Российская империя, и Советский Союз концептуализовали себя как государство. Это слово и стоящее за ним понятие принципиально отлично от западного стата-состояния, т. е. нации-государства. Семантическую основу отечественной идеи государства составляет господство, причем в очень архаичной форме. Понятие господин/господь вырастает из того же древнейшего индоевропейского корня власти, что и понятие деспот. Единственная разница, что деспот владычествует над домом, родом, а господь — над чужаками, "гостями", которые могут быть и врагами, и принятыми в число своих через гостеприимство. Наиболее близкими западными эквивалентами такого понятия были бы латинский доминиум, средневековая идея домена и, конечно, деспотия. Любопытно, что понятия империум и доминиум составляли логическую связь: локальные господства-доминиумы пронизывались всеобщей силой политической организации, вчинением-империумом. Они выражали идею непосредственного господства, патриархальной заботы государства и представляющего его отца-государя (царя-батюшки, "отца всех народов") обо всех своих "сыновьях".

Эта идея сохранена и в западном концепте — достаточно вспомнить рассуждения М. Вебера о господстве как сущности государства. Однако, указанный концепт распространяет современную (модерную) идею стата-состояния на все формы статуарной политической власти и соответствующие политии. Специфически же современный тип политии уточняется как нация-стат (nation state), что вовсе не равнозначно национальному государству (national state), ведь организующий принцип стата-состояния — территориальная интегральность в четких границах, а вовсе не национальность. Под нацией фактически понимается народонаселение политически объединенной территории.

Отечественный концепт строится по зеркально противоположной схеме — архаичное смысловое ядро распространяется на концептуализацию последующих форм, включая современную. При этом для стата-состояния в общем-то не определилось самостоятельного названия. Нация-государство (калька с английского) используется пока довольно узко, за неимением лучшего. К тому же и здесь допускается неточный и даже прямо искажающий перевод — национальное государство. Нередко в вульгарных интерпретациях доморощенных политологов происходит дальнейшая трансформация и редукция этого понятия до этнического государства. Это не просто неверно само по себе, но и опасно, ибо подогревает шовинистические настроения национальной исключительности, концептуализирует дискриминацию по этническому признаку, в том числе и на государственном уровне.

Самоопределение СССР как союзного государства включало самые разнородные элементы — от архаичных автократических до модерных, связанных с внедрением структур федеративного политического устройства. Эрозия тоталитаризма, связанная с его фрагментированием (самый ранний и яркий пример — хрущевские совнархозы), на неототалитаристской фазе так называемого застоя привела к сравнительно мощному и автономному развитию национальные союзнические доминиумы. Собственно, "растаскивайте страны на удельные княжества" началось еще до перестройки и все более превращало брежневский центр в место лоббирования локальных властителей-доминиусов за отчужденные этим центром ресурсы. Сам центр все меньше вчинял политический режим, ибо тот мыслился как бы существующим сам по себе. Ленивые и безадресные призывы "улучшить", "углубить" свидетельствовали о безволии центра и о том, что воля эта уже не нужна: советский (самодержавно-импер-ско-модернистско-прогрессистский) этос господствовал и без этого. Центр держался только тем, что здесь — при непосредственном участии его "сенаторов" и при благословении "императора" — местные "прокураторы" и царьки делили отчужденные у союзников-федератов и у бесправной России ресурсы.

* * *

Распад СССР был предопределен его неототалитарной фрагментацией. Перестройка и нынешняя постперестройка по существу лишь продолжили этот процесс. Содержание политического дискурса во многом остается прежним. Прежде всего меняются его формы, которые не могут не оказать воздействия на содержание. Но это воздействие пока малоощутимо. С содержательной точки зрения главным по-прежнему остается борьба за ресурсы (не только материальные, но интеллектуальные, культурные, политические) на фоне сохраняющего в целом свой характер традиционного этоса режима, хотя и претерпевающего немаловажные перемены, внутреннюю дифференциацию.

Борьба за ресурсы осуществляется, естественно, новыми методами. Стремление сохранить максимальное количество ресурсов в своих доменах-доминиумах определяет введение различных экспортных квот, ограничения поставок, эксперименты с ценами на различные продукты и виды товаров. Старые ("внутрисоюзные") цены не признаются, мировые не принимаются, т. к. те и другие "несправедливы". Главный инструмент борьбы — установление парадоксальных границ, которые действуют односторонним образом: задерживают ресурсы у себя и выкачивают их у других.

Вариант с очередным воспроизведением на пространстве экс-СССР имперской системы представляется маловероятным. Отсутствует амбициозный, ничем не сдерживаемый центр, который к тому же обладал бы необходимыми ресурсами. Да и противодействие подобным попыткам внутри и извне было бы очень значительным. В то же время исключать такой вариант также было бы преждевременно. Слишком велики имперские и самодержавные традиции. Усталость от беспорядка может побудить значительные массы народонаселения осуществить нечто вроде "призвания варягов" из числа "пассионарных", по выражению Л. Н. Гумилева, популяций, которые могут появиться в самом ли Содружестве или за его пределами.

Такому варианту можно противопоставить формирование единого режима и единой политической культуры для Сообщества независимых государств. Это не столь уж фантастично, как может показаться на первый взгляд. Ведь в Западной Европе единая политическая культура и режим ее вчинения существовали вопреки многочисленным войнам, раздорам, конфликтам. Конечно, важную роль играло существование единой теократической системы. Но и без этого, думается, возможно решение проблемы — за счет создания общего политического этоса. Конечно, сама по себе данная задача очень трудна, однако в условиях кризиса тоталитаризма и тоталитарного сознания, фрагментации тоталитарного этоса, сокращения его общего массива и возникновения альтернативных нетоталитарных политических ориентации — из этих маленьких элементов (единичных нетоталитарных ориентации) может возникнуть и скорее всего возникнет новая политическая культура, если псевдорадикализм вновь не захлестнет нас какой-нибудь очередной волной великих потрясений.

Можно предположить (хотя бы теоретически) и возможность резкого перехода к системе новых, "с иголочки" наций-государств, своего рода прыжок к вестфальской системе, как она сформировалась в Западной Европе к середине XVII в. Но не надо забывать, что эта система была выстрадана крушением католической теократии, чистилищем целой серии религиозных войн, промежуточными решениями типа формулы Аугсбургского договора 1555г. ("чья земля, того и вера"), наконец, ужасной репетицией мировых войн XX в. — так называемой Тридцатилетней войной. Незаметная и кропотливая работа по тысячелетнему созиданию политических систем, моделей поведения, их многократная проверка оказались сильнее войн и потрясений. Если помнить об этом, то покажутся, видимо, наивными надежды быстренько соорудить современные нации-государства там, где на протяжении веков обманывают себя стремлением решить все одним махом, а на деле воспроизводят архаику.

Фактически можно оставить без серьезного внимания иллюзии, будто СНГ способно в краткий срок воспроизвести систему ЕС. Подобная задача на несколько порядков сложнее воспроизведения вестфальской системы. Западная Европа прошла через несколько модификаций этой системы, через разработку и усвоение международного права, накопила беспрецедентный политико-культурный и правовой опыт. Такой опыт и позволяет ЕС работать, да и то, после многих лет аккуратного взращивания системы, не без сбоев.

Гнаться за ЕС — все равно, что вчерашнему охотнику пытаться соорудить компьютер из веточек, собранных в ближайшем перелеске. В то же время использовать опыт Европейского сообщества несомненно нужно. Однако надо заимствовать то, что мы способны адаптировать и усвоить. Скажем, принцип субсидиарности. Именно принцип, а не те конкретные юридические формулы, которые содержатся в документах ЕС. Сам по себе принцип субсидиарности достаточно прост: принятие решения на максимально низком уровне и передача проблемы вверх по иерархии только в случае невозможности ее решения на нижнем уровне. Этот принцип имеет глубокие культурные корни, связанные с общим для нас христианским наследием и опытом функционирования теократических иерархий.

Видно, еще долго придется изживать негативное наследие империи и автократии-самодержавия. Не следует по этому поводу впадать в отчаяние. Лучший способ изживания — это, как показывает исторический опыт, создание новых контекстов, функциональных связей, целей и т. п. Следует, например, сдержанно воспринимать издержки имперского мышления в политике, скажем, Украины, а автократического — в действиях лидеров Туркмении или Узбекистана. С другой стороны, не следует и в создании надгосударственных структур СНГ усматривать только имперский диктат. Не обойтись, видимо, без того, чтобы образовать своего рода иерархию, систему кругов и колец, более или менее интегрированных в Содружество государств. Те, кто будет утверждать, что это воспроизведение имперского принципа, одновременно правы и неправы. Да, создается некая затухающая неравномерность политического режима, ослабевающего к периферии, возникает призрак центра. Но данная формула есть трансформация имперского принципа, его подчинение противоположным по духу целям. Это как вакцина, силы которой хватает, чтобы "напугать" организм и мобилизовать его защитные силы, но которой недостаточно, чтобы повлечь болезнь.

* * *

Так что же происходит с нашей политией? Мелкие новации в политическом процессе или глубокие политические изменения? Перемена текущего курса или крутой поворот судьбы? Ответа на эти вопросы сегодня нет и не может быть. Смысл и значение отдельных политических решений и актов, какими бы эпохальными они ни казались нам, определятся только после двух или трех, как минимум, полных циклов самовоспроизводства системы. До тех пор неопределенность еще слишком велика. Она, конечно, будет сокращаться, но не столько за счет "судьбоносных" решений, сколько благодаря рутинному воспроизведению мелких циклов. Иное "судьбоносное" голосование или указ могут так и остаться курьезными упражнениями в политической риторике, если их не заметят и не отразят ритмы нашего повседневного поведения.

В конечном счете глубина и смысл перемен, появление или отсутствие политических изменений зависят от упорства и последовательности отдельных граждан, воспроизводящих свои политические роли: будут ли они некритически воспроизводить привычное и старое, при этом, может быть, с удовольствием обряжая его в новые слова, или будут спокойно и деловито насыщать рутину своими новыми устремлениями и ценностями. Чтобы достойно жить, не нужны революции, надо вести себя достойно. Чтобы оказаться в правовом государстве, например, нужно каждый день вести себя так, словно это государство уже стало для тебя реальностью.

Что же касается ускорения реформ — речь идет о реформах политических, — то это опять определяется большими циклами самовоспроизводства системы. Парадоксально, что лозунг ускорения сочетался у М. С. Горбачева с упорным оттягиванием проведения съездов КПСС — этих "критических точек" самовоспроизводства советской системы. Да и сейчас, несмотря на громкие декларации, послеавгустовское в моральном и духовном отношении общество продолжает воспроизводить доавгустовскую политическую систему. Какими бы ни были субъективные устремления, но попытки оттянуть проведение выборов фактически ведут к пробуксовке политического процесса, а значит, обусловливают все большую вероятность соскальзывания назад.

Такова реальность. Однако надо помнить, что большие циклы воспроизводства политических систем только устанавливают рамки для политического процесса и нашей повседневной деятельности. Европа, как уже отмечалось, почти тысячу лет прозябала в раздробленности и кажущемся политическом беспорядке. Она стала тем, что так привлекает нас сегодня, не в результате какого—то "судьбоносного свершения", но благодаря кропотливому политическому труду многих поколений. За нас такой труд никто не проделает, как и мы не можем изменить совершенного предками или взять на себя удел потомков.

Март 1993 г.