Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ДАЛЕКОЕ - БЛИЗКОЕ Заметки о Токвиле

М. И. Лапицкий

ЛАПИЦКИЙ Марк, доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник ИСПРАН.

"Я желал уяснить себе не только недуг,
от которого погиб больной, но и те условия,
при которых он мог избегнуть смерти".
А. Токвиль. Старый порядок и революция.

"Опять о Токвиле", — может с досадой или недоумением сказать читатель нашего журнала (1). Но обращение к творчеству этого выдающегося человека—не дань некой "моде", а веление времени. Слишком долго Алексис де Токвиль оставался "музейной ценностью", глубоким, проницательным, тонким, но все же далеким от современности мыслителем. Почему же в последние годы он как бы приблизился к нам? Очевидно потому, что в его работах поднимаются болезненно переживаемые нами, сегодняшними, проблемы, содержатся идеи, открывающие принципы, на основе которых только и можно двигаться по пути демократии.

Если в первой нашей публикации речь шла о труде Токвиля "Демократия в Америке", то сейчас хотелось бы поговорить и о другой его книге — "Старый порядок и революция" (2). (Р. Арон замечал, что эти произведения составляют как бы "две дощечки диптиха", ) Может быть, такой анализ позволит приблизиться к пониманию того, что же представляет собой сама политика. Почему, в частности, Токвиль как политик был так одинок, имел немного единомышленников?

Темы этих заметок, отнюдь не претендующих на полноту и систематичность, можно обозначить так: о методологии Токвиля; Токвиль и Россия; французская и российская революции "глазами Токвиля"; Токвиль о соотношении свободы и справедливости; "законы" социального взрыва по Токвилю.

МЕТОДОЛОГИЯ "НЕ ДЛЯ ШИРОКОГО КРУГА"

В своих основных трудах Токвиль выступает скорее не как социолог или публицист, а как политический философ. Причем, если "Демократию в Америке" можно отнести к жанру сравнительной политологии, то "Старый порядок" — к историческому жанру.

Сам Токвиль являл редкое сочетание политического мыслителя и политического практика. В своей конкретной политической деятельности он придерживался разумной, сбалансированной, ответственной позиции, избегая крайностей, не руководствовался некими надуманными построениями. Он накапливал опыт, систематизировал и анализировал факты, затем выводил упорядоченные принципы и разрабатывал общие концепции, прекрасно понимая, однако, что политика лишена возможности точной экспериментальной проверки. Может быть, отчасти поэтому и пришел он к методу, во многом основанному на интуиции.

Токвиль осознавал (и руководствовался этим в многолетней парламентской деятельности), что те схемы, которые претендуют быть научными в области политики, — не более, чем банальные констатации, часто имеющие весьма отдаленное отношение к политическому действию. Своей деятельностью Токвиль как бы предвосхитил вывод известного венгерского философа и политолога И. Бибо из работы "Смысл европейского общественного развития": "Эксперименты в политике происходят в форме революций, войн, массовых движений, реформ, создания различных государственных структур, конституций, и в точности повторить их, воспроизвести аналогичным способом, по сути дела, невозможно; именно в этом пункте до сих пор и терпели крах любые попытки превратить политику в науку" (3).

Токвиль нередко играл роль Кассандры. Некоторые исследователи его творчества подчас пишут о нем как о некоем прорицателе, предсказавшем многое из того, что стало впоследствии реальностью. В этих утверждениях есть немалая доля истины, хотя предсказания Токвиля и не сродни пророчествам, скажем, Нострадамуса, Действительно, нельзя не поразиться некоторым "футурологическим" достоинствам мысли философа. Так, в январе 1848 г. он предсказал революцию, которую в тот момент никто из государственных деятелей Франции не ждал. В числе сбывшихся предсказаний Токвиля (они содержались в книге "Демократия в Америке") — война США с Мексикой, неизбежное обострение конфликта между Севером и Югом США, приблизительно верные оценки роста населения этой страны, характер будущих изменений американской конституции и др. "Читающий Токвиля, — замечает американский историк А. Шлезингер, — постоянно с изумлением различает в его великой работе характерные черты современной Америки" (5).

В основе предсказаний Токвиля лежит отнюдь не "ясновидение". Р. Арон отмечает, что, стремясь осознать суть политических институтов, Токвиль сосредоточивает свое внимание на состоянии общества в целом (6). Очевидно, именно в этом следует искать ключ к его проницательности, как, впрочем, и к методологии. Западная литература в немалой степени отдала должное этой методологии, приобретшей статус "классической". Уникальный вклад Токвиля в "концептуализацию современности" позволил некоторым из исследователей сравнивать его с Аристотелем, Макиавелли, Монтескье. Значение Токвиля, писал Джон Стюарт Милль, не следует измерять, исходя из идей, выдвигавшихся им, какими бы верными или неверными они ни были. Его вклад измеряется скорее не выводами, а методом, каким он, делая их, пользуется.

Метод Токвиля предусматривает отказ от мелочей и безделиц, от нагромождения "Монблана фактов" — всего того, что препятствует пониманию Мира политики в его целостности и динамике. При этом Токвиль стремится как бы завуалировать всю подготовительную работу, проделанную им, представляя читателю не элементы анализа, а сразу синтез. Оставляя за скобками весь кропотливый черновой этап работы, Токвиль рассматривает ее как некоторое подтверждение справедливости системы, внутренне связанной с тем, что Монтескье называл "необходимыми отношениями вещей". Чтобы использовать такой метод, прийти к безусловно верным заключениям, необходимо, очевидно, знать все эти "необходимые отношения".

Следует заметить, что метод Токвиля имеет, помимо явно позитивных, и негативные стороны. Его преимущества реализуются лишь тогда, когда им пользуется мыслитель "высокой пробы", Однако не столь глубокого исследователя метод Токвиля подчас приводит к весьма печальным последствиям: выводы как бы "повисают в воздухе" и принимают вид пустых догматических рассуждений. Но и у самого Токвиля они приобретают порой скорее моралистический характер. На наш взгляд, довольно точно его метод охарактеризовал Е. Эйхталь, так писавший о Токвиле: "Очень часто он не говорит: вещи суть таковы, но, дав признанную отправную точку, заявляет: они таковыми будут" (4, 14).

Как метод Токвиля, так и его идеи в целом оказали большое влияние на западную общественную мысль (И. Тэн, А. Сорель, А. Сэ, Дж. С. Милль, Э. Дюркгейм, Ф. Теннис, М. Вебер, К. Маннгейм и др. ). Любопытно исследование американского социолога из Чикагского университета А. Стинчкоумба. Сравнивая "Старый порядок" и "Историю русской революции" Троцкого, он обнаружил не только многочисленные параллели между двумя событиями, описываемыми в этих книгах на "микросоциологическом уровне", но и сходство авторов обеих работ в изображении действительности (7).

Исследователь Токвиля М. Ричтер пишет, что во время создания "Демократии в Америке" автор буквально ежедневно обращался к Монтескье, Руссо и Паскалю (8, р. 75). Однако ближе всего Токвилю оставался первый. Тот же Ричтер, посвятивший специальную работу сравнительному исследованию творчества Монтескье и Токвиля, отмечал, что обоим были свойственны интуитивное мышление, развитое воображение, заменявшие им с лихвой отсутствие скрупулезного анализа (8, р. 75-56); впрочем, Монтескье и Токвиль и не стремились к нему. Метод, разработанный ими (американский политолог С. Хадари называл его "методом реконструкции") (9), возможно, не давал живой и полной картины жизни, а скорее служил своего рода диаграммой того, какой она могла бы стать, если бы продолжали действовать те или иные принципы, определившие ее развитие.

МЫСЛИ О РОССИИ

Если такие темы, как "Токвиль и Америка", "Токвиль и Франция", "Токвиль и Англия" достаточно разработаны (во всяком случае в западной историографии), то тема "Токвиль и Россия" по существу остается белым пятном в современной науке. Но, может быть, такой сюжет и не просматривается? Ведь в России Токвиль (в отличие от своего современника маркиза де Кюстина) никогда не бывал, специально о ней ничего не писал, даже упоминаний о ней не так уж много в "Демократии в Америке", в "Старом порядке", а в "Воспоминаниях" и вовсе их нет. Посол США в СССР в 50-х годах, а затем профессор Принстонского университета Дж. Кеннан утверждал: в работах Токвиля "почти нет свидетельств о его особом интересе к России, так же как нет их, по моему представлению, и в его переписке" (10).

Однако Токвиль высказал немало заслуживающих внимания глубоких и тонких мыслей о России. Не случайно ли то, что последние абзацы "Демократии в Америке" посвящены Соединенным Штатам и России, причем эти страны поставлены здесь рядом? Токвиль начинает этот фрагмент такими словами: "В настоящее время в мире существуют два великих народа, которые, несмотря на все свои различия, движутся, как представляется, к одной цели. Это русские и англоамериканцы" (11, с. 296).

Вряд ли исследователь начала 30-х годов прошлого столетия, не наделенный известной интуицией, "сделал бы ставку" на эти народы. При всем уже зримом старении Европы Англия продолжала оставаться самой могущественной мировой державой, весьма высоко оценивались и возможности Франции, Германии, империи Габсбургов.

Токвиль продолжает: "Оба эти народа появились на сцене неожиданно. Долгое время их никто не замечал, а затем они сразу вышли на первое место среди народов, и мир почти одновременно узнал об их существовании, и об их силе" (11, с, 296). Автор "Демократии в Америке" объясняет, почему он выделяет именно эти два народа и полагает, что за ними будущее: "Все остальные народы, по-видимому, уже достигли пределов своего количественного роста, им остается лишь сохранять имеющееся; эти же постоянно растут". Токвиль здесь делает сноску, в которой поясняет: "Из всех стран Старого света в России при равных условиях население растет быстрее всего". И далее в тексте: "Развитие остальных народов уже остановилось или требует бесчисленных усилий, они же легко и быстро идут вперед, к пока еще неизвестной цели" (11, с. 296).

Токвиль подметил в России пугающую дисгармонию между "внешним положением" раскинувшейся на необъятном пространстве империи и ее "внутренним" варварским состоянием. Для него, человека романо-германского мира с хорошо отлаженными уже к тому времени нормативами правопорядка и общежития, воочию наблюдавшего и исследовавшего "демократию в действии" в Новом Свете, Россия была воплощением деспотизма и самодержавия, веры в неизменность дедовских преданий, привычки бездумного, беспрекословного подчинения монарху. (Об этом он позднее напишет в своих "Воспоминаниях". )

Размышления Токвиля близки мыслям В. Ключевского. "Неестественное отношение внешней политики государства к внутреннему росту народа" (12) русский историк считал роковым для России. "Едва ли, — замечал он, — в истории какой-либо другой страны влияние международного положения государства на его внутренний строй было более могущественно... ".

Редкий пророческий дар Токвиля позволил ему осознать важность расширения границ Америки, и он увидел в этом средство, препятствующее ограничению инициативы, т. е. именно тому, что порождало недовольство в Старом Свете. Следует напомнить, что П. Чаадаев (да и не только он) считал, что развитию России во многом мешает ее огромная территория. Из столетия в столетие все шире и шире развивалось Российское государство во все стороны. За четыре сотни лет его территория увеличилась в 36 раз. В судьбе Америки географический фактор также играл далеко не последнюю роль, но опыт ее истории оказался примером другого рода, И если, как писал Н. Бердяев, "русская душа подавлена необъятными русскими полями и необъятными русскими снегами..., утопает и растворяется в этой необъятности" (13), то американская душа раскрепощается от простора, получает стимул проявления инициативы и предпринимательства. Американец жаждет овладеть этим пространством и "организовать" его.

Токвиль не называл цель, к которой движутся русские и американцы, однако утверждал, что цель эта одна и достигнут они ее различными путями: "Американцы преодолевают природные препятствия, русские сражаются с людьми. Первые противостоят пустыне и варварству, вторые — хорошо вооруженным развитым народам. Американцы одерживают победы с помощью плуга земледельца, а русские — солдатским штыком" (11, с. 29).

И все же, по мысли Токвиля, идут они к одному и тому же, несмотря на существование демократии в Америке и деспотизма в России. В Америке для достижения целей полагаются на личный интерес и дают полный простор силе и разуму человека. В России же "вся сила общества сосредоточена в руках одного человека. В Америке в основе деятельности лежит свобода, в России — рабство" (11, с. 296).

Этот довольно значительный фрагмент, посвященный будущему России и Америки, Токвиль заканчивает фразой, венчающей первый том исследования: "У них разные истоки и разные пути, но очень возможно, что Провидение в тайне уготовило каждой из них стать хозяйкой половины мира" (11, с. 296).

Мысли Токвиля в те времена подхватывали другие, но они в ином изложении подчас теряли свой первоначальный смысл. Вот как, например, их интерпретировал известный французский государственный деятель и историк А. Тьер в 1847 г.: "Европа состарилась, Европа ни к чему большему уже не способна, остались в мире только два молодых, энергичных, истинно великих народа: русские и американцы. Они рано или поздно вступят между собой в жестокую борьбу, об ужасах которой ничто не может дать и представления" (14).

В редакции Тьера мысль Токвиля приобретает зловещий характер. Между тем автор "Демократии в Америке", в отличие от Тьера, не предрекает войны между Россией и Соединенными Штатами, так как не пророчит в будущем завоевание мира Россией, подобно Наполеону. Последний считал, что стоит лишь только на русском престоле появиться сильному воинственному монарху, как мир будет у его ног. "Разумеется, я в положении Александра Первого пришел бы в Кале по маршрутам, в точно определенное время, а там оказался бы хозяином Европы", — говорил Наполеон графу Лас-Казу на острове Святой Елены. В другой раз он предрекал: "Когда увидят, что Европа захвачена северными варварами, люди скажут: "А ведь прав был Наполеон" (14).

Как видим, мысли Токвиля — гораздо глубже и тоньше. Так или иначе очевидно, что его высказывания о России выражают глубокий интерес мыслителя к странам, с которыми он связывал будущее мира. Впоследствии, став видным политическим деятелем, одно время определявшим внешнюю политику Франции, Токвиль не мог не держать Россию в поле своего зрения.

Сохранились высказывания Токвиля о России, относящиеся к более позднему периоду его сравнительно недолгой жизни. Американский историк Дж. Лукас, исследователь незаконченной работы Токвиля "Европейская революция" и его переписки с Жосефом Гобино, отмечал, что некоторые из писем Токвиля раскрывают его глубокое проникновение в российские проблемы: "Он полагал, что Россия, несмотря на ее европейское местоположение, все же находится вне западной цивилизации и враждебна ей". Исследователь даже экстраполировал мысли французского философа на советскую действительность, утверждая, что Токвиль "не удивился, если бы своими глазами увидел превращение России в коммунистическую страну" (15, р. 22).

Так или иначе, Токвиль рассматривал тогдашнюю Россию как воинственную державу, представлявшую опасность для Франции и для Европы в целом. В переписке с Гобино обсуждались, в частности, вопросы возможного военного похода России на Индию, последствия падения Севастополя в Крымской войне, положение в "кавказских провинциях" России, обстоятельства русско-иранского конфликта, российская тарифная политика, взаимоотношения России и Грузии, международное влияние деятельности Александра II, некоторые другие (15, р. 259, 261-263, 264).

Видимо, Гобино, хорошо разбиравшийся в российских проблемах, поддерживал интерес Токвиля к России. Впрочем, в качестве гипотезы можно предположить, что последний мог черпать сведения об этой стране из книги А. де Кюстина "Россия в 1839 г. ". Во всяком случае бросается в глаза "перекличка" мыслей авторов. Сближавшие их идейные убеждения, по сути, получены от обратного — трудно было найти в мире столь полярные страны, исследование которых стало как бы "фактом" биографии каждого: в Америке Токвиль обнаружил воплощение демократии, в России Кюстин — неожиданно для себя — открыл жесткую деспотию и самодержавие; в одной стране торжествовал закон, в другой — полное его попрание; в одной — неповоротливая, бюрократическая централизация, в другой — раскрепощающая децентрализация, и т. д. Каждому из авторов удалось "схватить", подметить главное, "квинтэссенцию" того, что составляло суть общественного устройства соответствующей страны. При всей несхожести "Демократии в Америке" и "России в 1839 г. ", описанные Токвилем и Кюстином нравы и порядки этих стран как бы оттеняют друг друга. И дело здесь не просто в дихотомии "белое — черное", а в том, что контрастные цвета лучше видятся один на фоне другого, как "черный квадрат" Казимира Малевича.

"ТЕ ЖЕ ВОДЫ" В НОВЫХ БЕРЕГАХ

Почему в советское время оказалась забытой книга "Старый порядок и революция", хотя на русский язык были переведены и издавались, пожалуй, все мало-мальски значительные работы, посвященные событиям во Франции 1789—1794 гг., Проницательный читатель без труда может понять причину этого забвения. Великая французская революция представляла собой не столько разрыв с историческим прошлым страны, сколько последовательное его завершение и дальнейшее развитие в данном направлении, — таков основной вывод автора "Старого порядка".

Эту стержневую идею книги было нетрудно спроецировать и на Октябрьскую революцию, а главное — на последующие события в России. Р. Арон считает, что доживи Токвиль до Октября 1917 г., ему не составило бы труда интегрировать российский феномен в свою историческую систему*. По мысли Токвиля, со времен средних веков европейское общество переживает глубокую и беспрерывную демократическую революцию. Этот демократический поток, все усиливаясь, течет неудержимо (снижается влияние аристократии, сглаживается сословное неравенство и т. д. ), и нет такой страны в мире, которая рано или поздно не станет частью этого потока. Написанный через двадцать лет после "Демократии в Америке" на основе глубокого изучения архивных материалов, "Старый порядок" как бы продолжает и углубляет размышления раннего Токвиля**. Он блестяще доказал, что видимые потрясения истории лишь на время скрывают ее непрерывность. Великая французская революция служит Токвилю лишь примером таких потрясений, вывод же его далеко выходит за рамки данного исторического события.

* Одну из последних попыток рассмотреть общее и особенное в двух революциях предприняли Е. Плимак и И. Пантин в статье «От смуты до смуты. Россия в тупике "догоняющего развития"» (16). Авторы приводят к выводу, что "наша страна шла все теми же путями Франции, только на полтора столетия позже, уже в эпоху промышленного капитализма, и потому по непосредственным результатам, по характеру движущих сил наша революция оказалась разнообразнее и шире, сложнее, чем борьба за разрешение тяжбы между "третьим сословием" и "старым режимом" во Франции" (16, с. 169).

** Работа эта осталась незавершенной из-за смерти автора.

В "Старом порядке" Токвиль первым сумел "перекинуть мост через пропасть, отделявшую в представлении прежних историков послереволюционную Францию от дореволюционной" (17). То, что российская революция "отрезала" себя от прошлого, также было лишь поверхностным впечатлением. Новые лозунги и призывы, громогласно провозглашенное пришествие "нового царства" на деле не означали коренного разрыва со "старым порядком"*. Он вскоре стал проступать со всех сторон, только в несколько видоизмененном виде.

Предоставим читателю самому проделать нехитрую перестановку в тексте из "Старого порядка", заменив лишь "1789 год" на "1917 год" и "Францию" на "Россию". И тогда перед нашими глазами откроется до боли знакомая картина: "В 1789 г. французы совершили величайшее из всех когда-либо сделанных народами усилий для того, чтобы отрезать себя от своего прошедшего и отделить бездной то, чем они были, от того, чем они желали быть впредь. С этой целью они приняли всевозможные предосторожности, чтобы не перенести что-нибудь из прошлого в свое новое положение; они всячески насиловали себя, чтобы сделать себя непохожими на своих отцов; словом, они сделали все, чтобы стать неузнаваемыми.

Я всегда был того мнения, что они гораздо менее успели в этом своеобразном предприятии, чем могло казаться со стороны, и чем сами они думали первоначально. Я был убежден, что, сами того не зная, они удержали из старого порядка большую часть чувств, привычек и даже идей, с помощью которых они вели революцию, разрушившую этот порядок, и что, сами того не желая, они воспользовались его обломками для постройки здания нового общества" (2, с. 8).

Исследуя "старый порядок", Токвиль, как он пишет, "вызвал из могилы" страну, которой уже нет, и попытался приложить ее к той, которую революционеры назвали "новой". "Мы воображаем, будто нам очень хорошо знакомо французское общество того времени, потому что ясно видим то, что блистало на его поверхности, потому что подробно знаем историю наиболее знаменитых личностей, живших тогда, и потому что интересные и красноречивые критические работы довершили наше знакомство с творениями великих писателей, украшавших то время. Но, что касается способа, каким велись дела, действительной практики учреждений, действительного взаимного положения классов, что касается положения и чувств тех классов, которых в то время еще не было ни видно, ни слышно, что касается самой сущности мнений и нравов, — обо всем этом мы имеем лишь смутные и часто ошибочные представления" (2, с. 9).

Проникая в самую сердцевину "старого порядка", Токвиль не переставал поражаться сходством старого с новым: "Я находил множество понятии, которые раньше считал порождением Революции, множество идей, исходивших, как мне казалось, от нее одной, тысячу привычек, которые, по общему мнению, дала нам только она; я повсюду находил корни современного общества глубоко вросшими в старую почву. Чем больше я приближался к 1789 году, тем явственнее различал тот дух, под действием которого революция образовалась, родилась и росла. Мало-помалу перед моими глазами открылась физиономия этой революции. Она уже заявляла свой темперамент, свой гений; это была она сама. Я находил не только основные мотивы того, что ей предстояло сделать при своем первом усилии, но еще более, — указания на то, что ей суждено было создать надолго; потому что Революция имела два фазиса, весьма отличных друг от друга: первый, в течение которого французы, казалось, хотели все уничтожить в своем прошлом, и второй, когда они из прошлого снова берут часть того, что покинули. Есть большое количество законов и привычек старого порядка, которые таким образом внезапно исчезают в 1789 г. и снова показываются несколько лет спустя, как некоторые реки скрываются под землей, чтобы вновь появиться немного далее и показать те же воды новым берегам" (2, с. 11).

* Метод и идеи Токвиля, исследовавшего внутриполитический курс 1789 г., блестяще использовал другой выдающийся французский историк А. Сорель в работе "Европа и французская революция" (1885— 1911) в отношении внешней политики лидеров революции. Он пришел, по сути, к тем же выводам: в этой политике вожди революции опирались на традиции "старого порядка". Сорель еще раз доказал истинность слов Токвиля: "Всякий, кто изучал и видел одну лишь Францию, никогда — смею сказать — не поймет французскую революцию".

Представляет интерес по сути идентичное отношение обеих революций к религии. Уничтожая одну религию, они насаждали другую. "Французская революция, — писал Токвиль, — является политическою революцией, употреблявшею приемы и, в известном отношении, принявшею вид революции религиозной... Она проникает на далекие расстояния, она распространяется посредством проповеди и горячей пропаганды, она воспламеняет страсти, каких до того времени никогда не могли вызвать самые сильные политические революции... Она сама стала чем-то вроде новой религии, не имевшей ни Бога, ни культа, ни загробной жизни, но тем не менее наводнившей землю своими солдатами, своими апостолами и мучениками" (2, с. 27-28, 29).

Но ведь тоже с полным основанием можно отнести к нашему Октябрю. Как пишет Р. Арон, русская революция в глазах социолога, представляющего школу Токвиля, отличается той же самой особенностью: в сущности, это была революция религиозная (6).

И в заключение еще об одной черте, отмеченной Токвилем и обусловившей революционный взрыв в обеих странах, — неспособности привилегированных групп общества договориться между собой; впрочем, нынешнее противостояние властей в немалой степени напоминает далекое и не столь далекое прошлое, о котором идет речь.

СВОБОДА И/ИЛИ РАВЕНСТВО

В "Старом порядке" Токвиль рисует "физиономию революции", создавшую поначалу видимость кардинальных перемен и преобразований, а на деле лишь утвердивших власть вождей, поднявших массы под благородными знаменами свободы и равенства. Вскоре, однако, первоначальные цели оказываются забытыми. Вернее, из лозунга "свобода и равенство" сама собой выпадает "свобода", люди превращаются в рабов. Эта слишком хорошо знакомая нам по отечественной истории "извращенная склонность" к равенству (Токвиль, конечно, не представлял, до какой степени она может дойти) низводит всех до уровня массы, уравненной деспотизмом. А что же затем?

"Затем, — пишет Токвиль, — правительство, более сильное и гораздо более абсолютное, чем то, которое было низвергнуто революцией, захватывает и сосредоточивает в себе все виды власти, подавляет все вольности, купленные такой дорогой ценой, и ставит на их место пустые призраки, называя свободным вотированием налога — изъявление согласия со стороны безмолвных и порабощенных собраний" (2, с. 12).

Как кажется, интерес к дихотомии "свобода—равенство" Токвиль пронес через всю жизнь. Во Франции периода его зрелых лет любовь к свободе уступала место страсти к равенству. Такой характер демократического движения знаменовал собой кризис либерализма, в защиту которого выступал Токвиль. Он пытался примирить в общем синтезе идеалы свободы и равенства. Проблему "свобода — равенство" Токвиль впервые поднял в "Демократии в Америке", к ней вернулся через двадцать лет в "Старом порядке". И если в первой работе отразились опасения автора относительно возможности подавления свободы равенством ("абсолютное или деспотическое правление легче всего установить над тем народом, где общество характеризуется равенством") (12, с. 416), то во второй Токвиль на конкретном примере событий 1789—1794 гг. показывает, как люди, "забыв о свободе, пожелали сделаться равными рабами" (2, с. 12).

Может сложиться впечатление, что Токвиль отвергал равенство. — Вовсе нет. Он отдавал ему должное, в том числе и как непременному условию многих иных немаловажных ценностей, пытался отыскать некое равновесие между свободой и равенством. А в одном из писем Токвиль как-то заметил, то ли в шутку, то ли всерьез: "Мой вкус подсказывает мне: люби свободу, а инстинкт советует: люби равенство" (18). Его отношение к связке "свобода — равенство" можно выразить так: равенство желательно, но постоянно чревато угрозой свободе (19).

Однако высшей ценностью для Токвиля является политическая свобода, которой он отдает явное предпочтение в ее конфликте с политическим равенством. Последнее современный американский социолог Д. Роу характеризует в духе Токвиля как "простейшее и наиболее отвлеченное из понятий, в то время как практическая жизнь в мире неизмеримо конкретнее и сложнее "(20).

И в "Демократии в Америке", и в "Старом порядке" Токвиль предупреждает об опасности, которая подчас вызревает в недрах демократического общества. В таком обществе люди не связаны между собой "ни кастой, ни сословием, ни корпорацией, ни родом, слишком склонны заботиться только о своих частных интересах и, всегда занятые только собою, погрязают в узком индивидуализме" (2, с. 14). Этот присущий демократии индивидуализм может привести ко "всеобщей апатии", которая, в свою очередь, служит прекрасным подспорьем для деспотизма.

Федеративная форма правления, децентрализация, отделение церкви от государства, независимость и авторитет судебной власти — эти и некоторые другие атрибуты демократии, по мысли Токвиля, перекрывают дорогу деспотическому правлению. Однако горе тому народу, который не сможет противостоять деспотизму, проникающему во все сферы общественной и частной жизни.

Из своего "далекого далека" Токвиль блестяще изображает характерные черты возможного будущего тоталитарного режима (невольно напрашиваются сравнения с Оруэллом) — еще одно ярчайшее подтверждение его удивительного провидения. "И хотя Токвиль не мог, конечно, предвидеть столь ужасающего характера деспотизма, каким он стал во времена режимов Сталина в России и Гитлера в Германии, — пишет современный американский политолог Р. Бош, — он совершенно точно подметил в индивидуализме необходимое условие для возникновения деспотизма" (21).

Более того, Токвиль заглядывает не только в наше недавнее прошлое, но и пытается проникнуть в наше возможное будущее. И тогда ему видятся такие, например, картины: "Я часто спрашиваю себя, что произойдет, если сегодня, когда демократические нравы размягчены, а армия проявляет беспокойство, власть в стране захватит военное правительство... Я уверен, что в этом случае произошло бы слияние привычек гражданского служащего и солдата. Правительство восприняло бы воинский дух, а армия — навыки гражданского правления В результате установилось бы упорядоченное, ясное, четкое, абсолютное правление; народ превратился бы в армию, а общество — в казарму" (11, с. 509).

Противники демократии утверждают иной раз, ссылаясь в том числе и на Токвиля, что демократическое равенство с неизбежностью ведет к уничтожению свободы. Философ, однако, говорил лишь о вероятности, а не о неизбежности этого, что, очевидно, не одно и то же. Ссылаясь на Америку, Токвиль полагал, что равенство может сосуществовать со свободой, хотя он, разумеется, не имел в виду, что американские условия и институты могут, или, тем более, должны быть точно воспроизведены в Европе или в каких-нибудь других районах мира. Более того, судя по высказываниям Токвиля, он вряд ли полагал возможным в принципе приспособление деспотического режима к демократии.

Высказывая свое отношение к связке "свобода — равенство", Токвиль утверждает, что "почти все революции, изменившие жизнь народов, совершались либо для того, чтобы укрепить, либо для того, чтобы уничтожить равенство" (11, с. 459). Он предлагает удалить все второстепенные факторы, рассматривая причины революций, крупных волнений, и тогда — в качестве главной — всегда остается неравенство. Отсюда логика подсказывает философу вывод: если возникнет такое общество, всем членам которого было бы что терять и не было бы соблазна кого-то грабить, вряд ли бы появился соблазн поднимать революции (11, с. 459).

Опыт более чем семидесятилетней истории нашей страны подтвердил верность многих мыслей Токвиля, в том числе и такой: "извращенная склонность" к равенству низводит всех до уровня массы и приводит к "равенству в рабстве". Пылкий поборник свободы, мыслитель приходит к выводу, что лишь сам человек имеет право определять свои интересы, и, покуда они не наносят, ущерба другим, никто не имеет права вмешиваться в его дела.

Токвиль — не утопист, тем более не социалистический утопист (его отношение к социализму — тема особая). Он отнюдь не игнорирует того факта, что в любом, даже самом демократическом, обществе всегда будут существовать очень бедные и очень богатые люди; однако подавляющим большинством "великих демократических народов" должны стать не бедные, а богатые. Такое большинство становится естественным врагом любых общественных потрясений. Но ситуация, когда есть что терять, отнюдь не означает, что люди полностью удовлетворены своим положением. Напротив, в таком обществе они обуреваемы безумной жаждой обогащения (наше общество, похоже, начинают терзать сходные страсти). Однако разумное социальное устройство должно ограничивать эти желания определенными рамками. Предоставляя широкие возможности изменять свою жизнь (в том числе и обогащаться), такое устройство делает людей не заинтересованными в изменениях, особенно брутальных, радикальных.

Гарантом стабильности общества становится средний класс, далекий как от роскоши, так и от нищеты. Именно для людей этого класса невыносима мысль об утрате своей небольшой собственности, ибо лишь она отделяет их от бедности, нависающей "дамокловым мечом". Ежедневные усилия по части приумножения состояния все крепче привязывают человека к своей собственности, что исключает его участие в революциях, во всяком случае сводит эту возможность к минимуму, ибо любые революции, какой бы характер они не носили, и к каким бы результатам в конечном счете не приводили, всегда подвергают собственность опасности.

Все эти замечания Токвиль делает, основываясь на том демократическом устройстве, которое он изучал в Америке. Уже в первой трети XIX в. Соединенные Штаты служили самой "чистой" моделью подобного устройства. Именно здесь Токвиля поразили два обстоятельства (они и до сих пор поражают знакомящихся с общественным устройством этой страны): чрезвычайно изменчивый характер большей части человеческой деятельности и странная устойчивость определенных принципов — религиозных, философских, этических и политических.

РЕВОЛЮЦИЯ И "ЗАКОНЫ ТОКВИЛЯ"

Изучая революции и причины, порождающие их, Токвиль подчас приходил к парадоксальным выводам. Казалось бы, чем "круче" деспотизм, безжалостней власть, сильнее беззаконие и отчаяннее положение масс, тем сильнее народное возмущение и ближе революционный взрыв. Вовсе нет, — полагал Токвиль. "Чаще всего случается, что народ, переносивший без жалоб и как будто нечувствительно самые тягостные законы, буйно сбрасывает с себя их бремя, как только оно облегчается". В "Старом порядке" так объясняется эта, казалось бы, странная логика: "Порядок вещей, уничтожаемый революцией, почти всегда бывает лучше того, который непосредственно ему предшествовал, и опыт показывает, что для дурного правительства наиболее опасным является обыкновенно тот момент, когда оно начинает преобразовываться" (2, С. 197). И как раз именно этот момент, с точки зрения Токвиля, и является наиболее опасным для властей. "Только гениальный ум может спасти государя, задумавшего облегчить участь своих подданных после долговременного угнетения" (2, с. 13).

Опыт подсказывал французскому мыслителю, что зло, еще вчера воспринимавшееся как нечто неизбежное, кажется невыносимым, когда забрезжит надежда на возможность избавления от него. И тогда, как бы власти ни пытались ослабить гнет и облегчить положение масс, еще не устраненные злоупотребления проступают отчетливее и ярче.

Этот "закон Токвиля" был "забыт" в Советской России, ибо явно не соответствовал знаменитому ленинскому определению революционной ситуации. Во Франции же он был подхвачен многими историками революции. Так, А. Матье вслед за Токвилем пишет: "Революция разразится не в истощенной, а, напротив, в переживающей подъем, цветущей стране. Нищета, зачастую предопределяющая бунты, не может вызывать больших общественных потрясений. Последние всегда порождаются нарушением классового равновесия" (22).

Не располагая данными относительно знакомства нашего соотечественника Ф. И. Тютчева с работами Токвиля, рискнем все же предположить, что мысли французского политолога о революции оказали влияние на русского поэта. В этом читателя, думается, может убедить письмо Тютчева графине А. Д. Блудовой от 28 сентября 1857 г. (т. е. оно написано спустя год после выхода в свет "Старого порядка"). Поэт, в частности, пишет: "В истории человеческих обществ существует роковой закон, который почти никогда не изменял себе. Великие кризисы, великие кары наступают обычно не тогда, когда беззаконие доведено до предела, когда оно царствует и управляет во всеоружии силы и бесстыдства. Нет, взрыв разражается по большей части при первой робкой попытке возврата к добру, при первом искреннем, быть может, но неуверенном и несмелом поползновении к необходимому исправлению. Тогда-то Людовики шестнадцатые и расплачиваются за Людовиков пятнадцатых и Людовиков четырнадцатых" (23, с. 374).

Тютчев проецирует этот "закон Токвиля" на Россию, подкрепляя свою мысль: приближающиеся реформы вряд ли облегчат положение значительной части народных масс. Тютчев делает этот вывод на основании заключения, что "власть в России на деле безбожна" и "не имеет и не может иметь другого катехизиса, кроме катехизиса самой власти". "Только намеренно закрывая глаза на очевидность, дорогая графиня, — продолжает Тютчев, — можно не замечать того, что власть в России — такая, какою ее образовало ее собственное прошедшее своим полным разрывом со страной и ее историческим прошлым (здесь вновь явная перекличка с Токвилем — М. Л. ), что эта власть не признает и не допускает иного права, кроме своего, что это право — не в обиду будь сказано официальной формуле — исходит не от бога, а от материальной силы самой власти, и что эта сила узаконена в ее глазах уверенностью в превосходстве своей весьма спорной просвещенности" (23, с. 374-375).

Уступки, на которые пошло самодержавие, решившись на реформы 1860-х годов, провозглашались "выдающейся вехой" в истории России, их называли даже "революцией сверху" (24). Другое событие, произошедшее полвека спустя, окажется для страны более значимым. В широком же историческом плане судьба реформ 1860-х годов печальна. Чуть "облегчилось бремя" (по Токвилю), как последовало убийство царя-реформатора, а там грянул взрыв Октября 1917 г., по сути перечеркнувшего реформы и заставившего Россию пойти по самому неудачному для нее пути.

Опираясь на этот "роковой закон", подтвержденный эпохой Великой французской революции, Тютчев пророчествовал: "По всей вероятности, то же постигнет и нас в том страшном кризисе, который — немного раньше или немного позже, но неминуемо — мы должны будем пережить" (23, с. 374). Российская (и не только российская) история и после Октября доказывала, что "закон Токвиля" не изменял себе.

Глубоко всматриваясь в природу французской революции конца XVIII в., Токвиль подмечает одну немаловажную деталь, во многом объясняющую тот факт, что "все французы сразу могли впасть в грозную революцию". Среди важнейших причин, приведших к ней, Токвиль называет "неделовитость" своих соотечественников. Именно в том, что они "в наибольшей степени утратили деловой навык" (2, с. 225), видит исследователь объяснение столь широкого участия в революции народных масс. Токвиль бросает вскользь это весьма тонкое замечание, не расшифровывая его; однако исключительно глубокий характер наблюдения не остался не замеченным некоторыми из тех исследователей, которые изучали впоследствии как французскую революцию 1789 г., так и российскую 1917 г.

Есть и еще одна общая черта у двух революций. Обеим предшествовало "политическое воспитание", которое целиком осуществлялось "писателями" (в их число Токвиль включал всех пишущих, в том числе и философов); это-то и явилось "едва ли не главной причиной" "особого духа" революций и того результата, к которому они привели. Оценка Токвилем состояния французской интеллектуальной элиты накануне 1789 г. весьма напоминает "веховскую" критику нашей отечественной интеллигенции начала века. Под влиянием "писателей", "не имея других руководителей, среди глубокого неведения практики, вся нация, читая их, в конце концов усвоила себе инстинкты, склад ума, вкусы и даже причуды, свойственные людям пера; так что, когда ей, наконец, пришлось действовать, она перенесла в политику все привычки литературы" (2, с. 166-167).

Справедливость суждений Токвиля, выявляющих неразрывную связь революций с деловыми качествами того или иного народа, с характером и сферой деятельности его интеллектуальной элиты, доказала история, в том числе (а может быть, и особенно) история России. В этом плане особый интерес, пожалуй, представляют труды оригинального религиозного философа Ф. А. Степуна, который разделил судьбу многих известных философов и деятелей русской культуры, высланных из Советской России в 1922 г. Размышляя над причинами Октября, Степун задается вполне правомерным вопросом: почему между российской революцией 1917 г. и германской 1918 г. гораздо меньше общего, чем между нашим Октябрем и французской революцией 1789 года?

Действительно, русскую и немецкую революции объединяют эпоха, идеи, организационные формы: обе произошли почти в одно и то же время, обе в известной степени стали результатом одной и той же войны, обе организовали Советы рабочих и солдатских депутатов. И вместе с тем...

Главную причину поражения германской и победы российской революции (как некогда Токвиль в отношении французской) Степун видел в том, что "в России... деловых гасителей революционного пламени не нашлось". Победа, российской революции была во многом обеспечена отсутствием "во всех нас, ее творцах и деятелях, духа творческой созидательности и законопослушной деловитости" (25, с. 220). Что же касается германской революции, то ей, по словам Степуна, противостояла "партия деловых людей". Здесь с самого начала революционная стихия была "обескрылена", отяжелена немецкой деловитостью.

В России в 1917 г, отсутствовала европейская выдержка (как не было ее во Франции в конце XVIII в. ), не было развито "чувство возможного", а также то, что Степун называл "европейской политической вышколенностью". Эта связь идейной напряженности и какой-то высшей неделовитости, прекрасно уживающейся с напряженнейшей деятельностью, — пишет Степун, — представляется мне очень глубокою и очень страшною проблемой". И далее следует заслуживающая особого внимания мысль философа: "Может быть в ней, в этой связи, и надо прежде всего искать ответа на то, почему русский мужик был наречен русской революцией пролетарием, пролетарий — сверхчеловеком, Маркс — пророком сверхчеловечества и почему вся эта фантастика одержала в России столь страшную победу над Россией" (25, с. 220).

Токвиль писал (безотносительно к России), что рабство "обесчещивает труд", вносит элемент праздности в общество, а вместе с праздностью проникают невежество, спесь, нищета, они-то и "усыпляют человеческую активность" (11, с. 45, 46). Анализируя этап становления американской нации, Токвиль не находил в нем черт, отвращающих людей от труда. Как уже говорилось, он, как и Чаадаев в России, подчеркивал значение географического фактора, который оказывал влияние на Америку, дополнялся массовой иммиграцией, а также быстро развивающейся в Новом Свете протестантской трудовой этикой.

Изучая природу Октябрьской революции, Степун, вслед за Токвилем и Чаадаевым, придавал большое значение пространственному фактору и считал, что отношение россиян к труду во многом связано с этим обстоятельством, сыгравшим здесь пагубную роль. Во многом именно этот фактор, по словам Степуна, "коренным образом определил собою не только стиль русского земельного хозяйствования, но в известном смысле и стиль всякого русского делания и творчества" (25, с. 221). Этот-то стиль и предопределил характер и трагический исход событий 1917 г., определяет в какой-то степени и нынешнюю ситуацию в России. Несмотря на все призывы объединиться во имя спасения страны от экономической катастрофы, оставить в стороне политические разногласия, "заморозить" их, "вечно бывшие" (говоря словами Токвиля) вновь с легкостью толкают люмпенизированную часть общества на "большие авантюры". В заключение пожелаем, чтобы российский Октябрь и послеоктябрьская эпоха нашли "своего Токвиля", который сумел бы в далеком увидеть близкое, проанализировать черты нашего старого порядка, предрешившие характер будущей революции и последующего развития страны, в том числе и специфику нынешней "посттоталитарности". Для всех нас главное сегодня, говоря словами В. Ключевского, — "прежде всего приняться работать своим умом вместо пассивного усвоения плодов чужого ума" (26).

1. См. "Полис", 1992, № 5-6, с. 143-155.

2. Tocqueville A. L'Ancien Regime et la Revolution. P., 1856; Токвиль А. Старый порядок и революция. М., 1903 (книга издавалась в России также в 1896 и 1918 гг.).

3. Цит. по: Бибо И. Вода живая и мертвая. — "Новое время", 1993, № 8, с. 56.

4. Эйхталь Е. Алексис де Токвиль и либеральная демократия. СПб, 1902.

5. Шлезингер А. Циклы американской истории. М., 1992, с. 11.

6. Aron R. Les Stapes de la pensее sociologique. P., 1967.

7. Stinchcomb A. Theoretical Methods in Social History. N. Y., 1978, p. 31—76.

8. Richter M. The Uses of Theory: Tocqueville's Adaptation on Montesqueu. — Essays in Theory and History, Cambridge (Mass. ), 1970.

9. Hadari S. Theory in Practice. Tocqueville's New Science of Politics. Stanford (Cal. ), 1989, p 2.

10. Kennan G. The Marquis de Custine and His "Russia in 1839". Princeton, 1971, p. 20.

11. Токвиль А. Демократия в Америке. М., 1992.

12. Ключевский В. О. Собр. соч., т. 3, М., 1988, с. 12.

13. Бердяев Н. Судьба России. М., 1990, с. 59.

14. См. Алданов М. Из записной тетради. — "Независимая газета", 29. IX. 1992.

15. Lukus J. Introduction to Alexis de Tocqueville's "The European Revolution" and Correspondence with Gobineau. №. Y., 1959.

16. См. "Октябрь", 1993, № 1.

17. См. Вутенко В. Токвиль. — "Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона", т. XXXIII, СПб. 1901, с. 420.

18. Tocquevilie A. Selected Letters on Politics and Society. Berkeley (Cal, 1985, p. 100.

19. См. подробнее: Даль Р. Введение в экономическую демократию. М., 1991, с. 116.

20. Roe D. Equalities. Cambridge (Mass. ), 1972, p. 150.

21. Boesche R. The Strange Liberalism of Alexis de Tocqueville. Ithaca (M, Y. ), 1987, p. 244.

22. Mathtez A. Revolution Francaise. P., 1951, p. 13.

23. Тютчев Ф. И. Стихотворения. Письма. М., 1978.

24. Эйдельман Н. Ч. "Революция сверху" в России. М., 1989. Исследователь Б. Г. Литвак считает, что Эйдельман в этой работе подменяет понятия "реформа" и "революция сверху", и делает это весьма убедительно. (Б. Г. Литвак. Переворот 1861 года в России: почему не реализовалась реформаторская альтернатива. М., 1991, с. 276—277). Мы же хотим здесь подчеркнуть особую историческую значимость этих реформ, по сути заменивших одну общественную структуру на другую.

25. Степун Ф. А. Мысли о России. — "Новый мир", 1991, № 6.

26. Ключевский В. О. Собр. соч., т. 5, М., 1989, с. 281.