Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

"НОВЫЕ РУССКИЕ": ПОЯВЛЕНИЕ ИДЕОЛОГИИ (II)

В. Б. Пастухов

ПАСТУХОВ Владимир Борисович, кандидат юридических наук, научный сотрудник Института сравнительной политологии РАН.

"NEW RUSSIANS": EMERGENCE OF AN IDEOLOGY (II)

The article deals with ideological processes in a post-communist society. It is just today that Russia is entering her New Age and forming a nation state, the author believes. Therefore, it is only in this post-communist period that real ideology appears in Russia. The said ideology comes into being through the over-coming of bolshevism characterized in the article as an intermediary form between religion and ideology. Moveover, the author analyzes the decay of Russian Soviet intelligentzia and the birth of a middle class, exactly the bearer of actual ideology.

Быстрота освоения россиянами палитры современных идеологий поражает воображение* Люди, которым еще недавно был доступен лишь язык коммунизма, заговорили едва ли не на всех известных идеологических наречиях. Нет такой идеологии, которая не заявила бы сегодня о себе в России. Вслушиваясь в этот многоголосый хор, теоретики и практики посткоммунизма прилагают титанические усилия к тому, чтобы по окрошке из идей определить, в какую эпоху они живут и действуют. Однако именно идеологии отражают происходящее в обществе, а не наоборот. Это положение не становится автоматически ошибочным лишь потому, что аналогичной точки зрения придерживался не очень почитаемый ныне в России Карл Маркс.

Изучение идеологии современной России наталкивается на серьезное методологическое препятствие. В отечественной науке по сей день отсутствует четкое понятие о факторах, определяющих развитие идеологии. Уровень представлений о ней у ниспровергателей "русского марксизма" оказался не выше, а ниже, чем у Маркса и Энгельса. Разделив с основателями марксизма имевшиеся у них заблуждения, они добавили к ним еще и аберрации, которых сами основатели были уже лишены.

Значит, разговор о современной российской идеологии следовало бы начинать с ответов на вопросы, чем определяется развитие идеологии вообще и в России, в частности.

ИДЕОЛОГИЯ В КОНТИНУУМЕ ИСТОРИИ

У. Матц рассматривает идеологию как специфическую разновидность убеждений, имеющих силу веры (1, с. 135). Это исходное определение позволяет исследовать ряд связей и отношений, проливающих свет на сущность идеологии. Некоторые из них изучены в большей, другие — в меньшей степени; многие оценки есть в методологической работе проф. Матца. Рассмотренные в совокупности, такие связи и отношения позволяют придти к любопытным выводам.

Отправными могут быть два вполне очевидных положения. Первое касается исторической поры появления идеологии, как известно, существовавшей не всегда. Идеология предвозвещает Новое время и знаменует собой начало эпохи модерна*. Второе относится к функциям идеологии, возникающей как элемент властеотношений в логической связи с кардинальным изменением роли государства.

* Понятия Нового времени и модерна используются автором в строго определенном научном смысле; их суть достаточно полно и глубоко определена У. Матцем (см. 1), потому вряд ли следует указывать здесь на некорректность былой советской периодизации мировой истории, в которой точкой отсчета некого "новейшего времени" считался Октябрьский переворот в России.

До Нового времени роль государства в жизни человека и общества была достаточно ограниченной, оно было корпоративным, "частным" институтом, а всеобщее значение имела только религия. Единство средневекового общества есть единство религиозное. Новое время меняет соотношение между религией и властью, так как происходит одновременно эмансипация государства и "разгосударствление" религии. При этом государство не просто освобождается от религиозного влияния. Оно перестает быть "частной корпорацией" и становится всеобщим. Религия же не просто отделяется от государства, а теряет всеобщность, превращаясь в частное дело граждан. Единство общества Нового времени есть государственное единство. Государство Нового времени наносит поражение религии. Но одновременно оно обретает собственную "внутреннюю религию", свою душу — идеологию, что закрепляет его всеобщность.

Формы всеобщего исторически изменчивы. Единство племени держалось на традиции. Единство народа имеет религиозную основу. Нация объединена посредством государства. Уже в трайбалистских порядках в зачаточном состоянии можно найти элементы религии и государственности, а когда на месте племени появляется народ, традиции не исчезают, но теряют значение всеобщности. С движением времени всеобщий характер обретает религия, затем — государство; религии же вместе с традициями отведена уже в жизни общества частная роль. Возникновение идеологии, таким образом, знаменует момент образования нации. "Нациогенез" — сущность любой идеологии, а не обязательно национализма.

Последнее замечание кажется парадоксальным лишь потому, что до сих пор в российской научной традиции представления о нации и национализме остаются неопределенными, даже противоречивыми. Для И. А. Ильина и его последователей, к примеру, нация есть все; она — самая глубокая сущность и основа основ. "Проблема истинного национализма разрешима только в связи с духовным пониманием Родины, — пишет он, — ибо национализм есть любовь к духу своего народа, и притом, именно к его духовному своеобразию" (2). Антитеза четко была сформулирована П. А. Сорокиным. Нация как социальная реальность не существует: "В процессе анализа национальность, казавшаяся нам чем-то цельным, какой-то могучей силой, каким-то отчеканенным социальным слитком, эта национальность распалась на элементы и исчезла. Вывод гласит: национальности как единого социального элемента нет, как нет и специально национальной связи. То, что обозначается этим словом, есть просто результат нерасчлененности и неглубокого понимания дела" (3). Справедливы, однако, оба подхода. Просто в рамках первого из них нация рассматривается как род, а второго — как вид. Как род нация действительна; как вид, т. е. "особое" объединение — мнимая величина.

Государство Нового времени, выступая в качестве всеобщего, есть отрицание общества, его противополагание. Оно противопоставляется обществу как воображаемая общность действительной. Именно в этой парадигме общество Нового времени предстает в качестве "гражданского", или реального, действительного общества. В свою очередь нация противополагается государству Нового времени (мнимой общности) в качестве действительной общности, возникшей в связи с приобретением им статуса всеобщего. Таким образом, нация — это отрицание отрицания общества Нового времени и потому — синтез гражданского общества и политического государства. Но она действительна только как род, как высшее единство гражданского общества и государства. Именно в данном смысле был прав Ильин.

Нация, однако, не сразу предстает в своей законченной форме. Она развивается, последовательно проходя стадии "в себе", "для себя", "для других". Сначала нация проявляет себя как антифеодальное движение; это еще стадия "небытия", своего рода "отрицательное" существование. Затем она предстает в своей непосредственной форме — как нация-государство, некое нерасчлененное единство, новая историческая общность. Это стадия "бытия", на которой нация наиболее зримо являет себя социальной реальностью, хотя ее сущность еще скрыта. Наконец, на третьей стадии нация как бы перестает быть непосредственной реальностью и раскрывается в качестве дихотомии гражданского общества и государства. Эта стадия "инобытия" и является истинным существованием нации, ибо ее родовая субстанция открыто проявляет себя.

В то же время на последней стадии нация обнаруживает присущее ей внутреннее сущностное противоречие как противоречие между гражданским обществом и государством. Вначале оно проявляется в форме различия; затем гражданское общество и государство уже противопоставляются друг другу и, в итоге, нация воспринимается лишь в качестве их опосредования. Так появляется ложный образ нации не как высшего единства гражданского общества и государства, а наподобие существующего рядом с ними "третьего", которое есть нечто большее, чем гражданское общество и государство сами по себе. В этом смысле прав Сорокин, отрицающий реальность нации как вида, действительность неких особых, бытующих вне гражданского общества и государства национальных отношений.

Таким образом, по-разному может быть истолкован национализм. Во-первых, поскольку возникновение идеологии — обязательное условие, или момент, конституирования нации, постольку национализм есть "родовая" сущность любой идеологии независимо от ее конкретного содержания. Во-вторых, национализм — это и одна из идеологий, которая нацелена на конституирование нации в качестве особого политического субъекта, поглощающего гражданское общество и государство, и на создание в конечном счете "национального государства". Рассмотрение национализма во втором смысле не относится к предмету настоящей статьи, хотя предложенная интерпретация проблем нации и национализма позволяет, думается, отчетливо увидеть, что так называемое национальное государство — идеологический фантом, не имеющий действительной почвы. Но первое положение подсказывает возможные ответы на вопрос о развитии идеологии.

Идеология проходит те же стадии, что и нация. Рождается она в отрицательной форме как критика религии сначала скрытого квазирелигиозного, а позднее открыто атеистического характера. Затем идеология выступает как откровенная апология нации-государства; это недолгий век идеологий наполеонов и бисмарков. В развитой уже идеологии "национализм" продолжает существовать как бы в "снятом" виде. Он растворен в либерализме, настаивающем на разделении гражданского общества и государства, разумеется, в рамках признаваемого их высшего единства.

От того, как идет формирование нации, всецело зависит и становление идеологии. В ней находят концентрированное выражение все особенности "нациогенеза". В то же время появление идеологии (в отличие, например, от возникновения религии) — во многом сознательно управляемый процесс, ибо она может сложиться лишь в обществе, где господствует критическое сознание*. Потому идеология отражает прежде всего состояние того общественного класса, который в эпоху Нового времени является основным носителем критического сознания. Функция этого класса по отношению к идеологии двойственна: он выступает и как основной потребитель, и как основной производитель идеологии. В процессе формирования нации происходит эволюция данного специфического класса. Выступая первоначально как "среда", сформировавшаяся вокруг господствующего класса, он постепенно конституируется как самостоятельный субъект, как "средний класс". Только сформировавшийся средний класс "производит" идеологию в ее развитой и законченной форме.

Это вынужденно неполное изложение обстоятельств и факторов возникновения и развития идеологии вообще показывает, что рассмотрение актуального идеологического процесса в России должно быть предварено поиском ответов на целый ряд проблем: позиция современной России в континууме исторического развития мировой цивилизации; особенности формирования российской нации; состояние отечественного среднего класса.

* Матц пишет в связи с этим: "Можно сказать, что "кризис" становится "одним из структурных признаков Нового времени" (Р. Козеллек, 1982), причем как раз не в смысле отличительного свойства политической и социальной действительности, а в качестве способа интерпретации действительности" (1, 0. 131).

НАЧАЛО РОССИЙСКОГО НОВОГО ВРЕМЕНИ

В Европе элементы Нового времени созрели в недрах средневекового феодализма. В ходе буржуазных революций вполне уже жизнеспособные нации сбрасывали устаревшую "оболочку". Россия же вступает в эпоху Нового времени долго и мучительно, прокладывая к нему особенный путь. В ней феодализма, феодальной культуры в европейском понимании не было. С этой точки зрения Россия представляла собой неорганическое смешение патриархальной культуры с вкраплениями заимствований культуры Нового времени. Под напором революций начала XX в. распалась неорганичная культура империи; взамен появилось то, что по природе своей оказалось протокультурой Нового времени. Именно в ее рамках совершалась предварительная работа, которая в Европе была сделана в пределах Возрождения.

Таким образом, особенность вхождения России в эпоху модерна состоит в том, что российскому Новому времени предшествовал особый ("эмбриональный") период развития, в рамках которого происходило вызревание элементов модерновой культуры. Это компенсировало отсутствие феодальных отношений, подготовивших европейское Новое время. Именно поэтому Советскую эпоху можно, думается, обозначить — в зависимости от избранной точки отсчета — и как поздний квазифеодализм, и как ранний квазикапитализм.

Тезис о советской культуре как протокулътуре Нового времени необходимо сопроводить двумя комментариями. На первый взгляд он опровергается явной антибуржуазной направленностью Октябрьского переворота. Но на самом деле в ходе большевистской "революции" уничтожалась буржуазная культура одной десятой части общества и создавались условия для будущего (отнесенного на несколько десятилетий в историческом времени) усвоения буржуазной культуры девятью десятыми общества, находившимися в 1917 г. на дофеодальной ступени развития. Кроме того, понимание советской культуры в качестве эмбриональной формы российского Нового времени позволяет критиковать миф о тоталитаризме как состоянии общества, при котором прекращается (замораживается) всякое развитие. На поверхности советское общество казалось застывшим, но внутри него происходило весьма интенсивное развитие. Общество действительно было закрытым, но динамические процессы в нем от этого не останавливались. Если "ранний тоталитаризм" выглядит как феодализм, впитавший в себя достижения научно—технической революции, то "поздний тоталитаризм" похож на капитализм, обремененный пережитками феодализма и отсталой технической базой.

В этом смысле необоснованным выглядит популярное ныне отождествление коммунизма и фашизма. Конечно, определенное сходство режимов здесь существует, но оно не выходит за рамки сходства двух любых деспотических культур. В таком контексте коммунизм похож на империю Чингисхана и на Россию времен Ивана Грозного не меньше, чем на германский нацизм. Природа же фашизма и коммунизма различна. Фашизм есть патологическое развитие культуры Нового времени. Как и всякая патология, он выглядит дегенерацией, провалом в историческое прошлое, в деспотическое средневековье. Коммунизм — это преддверие культуры Нового времени, ее недоразвитие, строй, не вырвавшийся до конца из тисков средневековья.

Россия еще не взошла в свое Новое время. Поэтому все институты, характерные для европейского Нового времени, находятся в России и других осколках бывшего Советского Союза в эмбриональном состоянии. Ни один процесс, подготовлявший эпоху модерна, не был в России завершен. Здесь так и не произошла полная эмансипация политической власти, государство не приобрело значение всеобщего и, как следствие, не сложилась нация.

Вместо нации возникло специфическое образование, получившее название "новой исторической общности — советского народа", которая была ничем иным как "преднацией". С одной стороны, это было единство, в основании которого формально лежала государственная связь, что приближало данную общность к уровню нации. С другой — реально эта общность держалась благодаря распространению "коммунистической религии" и определялась как некое "идеологическое и психологическое единство" советских людей. Стоило рухнуть коммунизму и "советский народ" перестал существовать.

Здесь мы подходим к очень важному обстоятельству. Следовало бы признать, что поскольку в России/Советском Союзе нация так и не сформировалась, то в ней никогда не существовало идеологии в ее строго научном понимании. В рамках описанной выше предмодерновой культуры сформировалась своеобразная п р о т о -идеология, своего рода промежуточная форма между религией и идеологией — большевизм.

Большевизм почти всегда примитивно отождествляется с коммунизмом. На самом деле это разные вещи. Коммунизм — случайный и несущественный признак большевизма, который вполне мог быть и антикоммунистическим, и вообще некоммунистическим. Он представляет собой внутренне противоречивый сплав европеизма с российским традиционализмом. По форме большевизм выстроен вполне рационалистически — как "критическое" учение, что сближает его с идеологией. Но по сути он совершенно иррационален, потому вряд ли чем отличается от религии. Большевизм — не столько цель, сколько метод ее достижения, крайне субъективное стремление к преобразованию действительности и воплощению в ней некой абстрактной истины. Рациональные идеи трансформируются им в иррациональные планы, программы, концепции и т. д. Большевизм исходит из необходимости стимулировать общественное развитие в нужном направлении и поэтому всегда ориентирован на лозунг, "скачок", "шоковую терапию" или нечто подобное. Оборотной стороной всех большевистских начинаний является насилие над историческим процессом.

Понимаемый в таком ракурсе, большевизм более всего близок ранним, зачаточным формам идеологии века европейской Реформации, когда последняя носит еще квазирелигиозный характер. Тогда возник и новый тип сектанта-"праведника", чья "политическая задача состоит в радикальном разрушении унаследованного светского и религиозного порядка и в столь же фундаментальном возведении заново общества... Если абстрагироваться от Бога и не обращать внимания на религиозную терминологию — перед нами якобинец или революционный коммунист" (1, с. 132—133). И, по аналогии с сектами кальвинистского типа, боровшимися в XVI—XVII вв. за политическое господство над значительной частью Европы, в конечном счете большевизм выступал как превращенная форма русского православного мессианства, стремившегося экспортировать под прикрытием коммунизма и интернационализма "русскую идею".

Связь большевизма с марксовым коммунизмом диалектически противоречива. С одной стороны, то, что большевизм окончательно сформировался, приняв оболочку марксизма, есть историческая случайность. С другой — нельзя не увидеть в этом и определенной закономерности. Неорганичная культура России, приближавшейся к порогу Нового времени, не могла воспринять ценности эпохи модерна в их положительной форме. Марксизм, являясь наиболее полным и систематизированным отрицательным выражением идеологии Нового времени, был наиболее удобной формой восприятия европеизма. Русский коммунизм в этом смысле — негативное усвоение идеологии Нового времени и (параллельно) предпосылка и условие будущего позитивного усвоения.

Таким образом, большевизм можно понимать как предварительную стадию в развитии идеологии современной России, своего рода "промежуточное образование" между религией и идеологией. Если в Европе идеология вырастала из религии как ее критика, то в России идеология должна вырастать из большевизма — как критика большевизма.

Было бы ошибочным и слишком поверхностным видеть смысл перестройки лишь в разрушении коммунизма. Перестройку вообще нельзя рассматривать как самостоятельную фазу исторического процесса. Это отнесенный во времени на несколько десятилетий действительный итог Октябрьского переворота. По сути Россия делает завершающий бросок к своему Новому времени в два этапа. На первом этапе была создана специфическая протокультура, в рамках которой вызревали отношения и институты модерна. Затем, когда этот эмбриональный период закончился, окрепнувшие новые отношения обнаруживают себя открыто и уничтожают уже не нужную промежуточную культуру.

Я предложил бы рассматривать идущие в России с 1985 г. идеологические процессы в описанном выше контексте. Думается, что критика коммунизма — лишь поверхностный слой гораздо более глубокого и сложного движения. Россия мучительно преодолевает не коммунизм, а большевизм. И вместе с тем она совершает переход от предидеологии к идеологии, а это значит, что в России формируется нация и, взамен империи, государство Нового времени.

МЕТАМОРФОЗЫ БОЛЬШЕВИЗМА

Критика большевизма не случайно начинается с критики коммунизма, его внешней формы выражения. Вместе с тоталитаризмом большевизм проделал длительную и непростую эволюцию. Чем "старше" он становился, тем больше слабела связь между смешанными в его содержании элементами европеизма и традиционализма, тем очевиднее проявлялась их взаимная противоречивость. Внешне это выражалось в усиливающейся рационализации коммунизма. Ведь первоначально его русская версия была очень алогичным набором квазирелигиозных догм, мало рассчитанных на критическое осмысление. Но постепенно росла его претензия быть научной доктриной. Постоянная рациональная систематизация большевизма привела к тому, что его европейские, рациональные черты становились более рельефными, и, напротив, его традиционалистская ("православная") начинка — все менее заметной. В результате возникло противоречие между формой и содержанием большевизма. Сегодня об этом не принято вспоминать, но в позднетоталитарный период происходило очевидное отторжение коммунизма от большевизма. В самом деле, трудно представить более противоестественную оболочку для революционного большевизма, чем бюрократический коммунизм времен Хрущева и Брежнева.

Таким образом, коммунизм в пору позднего (вырождавшегося в авторитаризм) тоталитаризма перестает быть адекватной формой выражения большевизма. Более того, в своем рационализированном виде он становится фактором, сдерживающим и ставящим большевизм в определенные рамки. К середине 80-х годов в форму коммунизма облекался уже не большевизм, а нечто иное. В это время в советском обществе зарождаются и укрепляются опосредованно буржуазные отношения (4). Соответственно и коммунизм мимикрировал в опосредованную форму выражения либеральной идеологии на манер буржуа.

"Либеральное" перерождение коммунизма происходило поэтапно. Вначале рационализация коммунизма потребовала нового подхода к критике либерализма; вместо огульного отрицания он подвергался подобию рационального анализа. Такая "критика" незаметно стала формой массового усвоения либеральных ценностей. Вскоре это усвоение приобрело более откровенный характер: в коммунистическую доктрину по-русски встраивались квазилиберальные идеи, такие как "социалистический рынок", "социалистическая законность", "права человека при социализме" и т. д. По сути шло заимствование элементов "чуждой" идеологии, сопровождаемое обязательной оговоркой, что в "рамках социализма" эти идеи имеют совершенно иное звучание. На определенном этапе количество таких заимствований привело к рождению нового качества, и Россия получила своеобразный вариант "коммунистического либерализма". Андропов уже вплотную подходит к идее реорганизации отношений собственности, в научной литературе начинает обсуждаться тезис о "социалистическом правовом государстве". Однако "коммунистический либерализм" был противоречием в себе самом. Либеральные идеи вырастали в нем из отрицания либерализма. Настал момент, когда дальнейшее усвоение "чуждых" ценностей без опровержения основополагающих постулатов коммунизма сделалось невозможным. Новое содержание не умещалось в старую коммунистическую форму, потому "опосредованный либерализм" вроде бы должен был превратиться в непосредственный.

Необходимо видеть всю сложность идеологической ситуации середины 80-х годов. В то время коммунизм был и фактором, сдерживающим проявления большевизма, и фактором, препятствующим дальнейшему развитию либерализма. Потому накладывающиеся друг на друга процессы крушения коммунизма и распространения либерализма неизбежно должны были привести к рецессии большевизма. (Мне уже приходилось писать о том, что идеология "демократического" движения второй половины 80-х годов была двойственной: либеральной по форме, большевистской по сути. ) Когда закончилась "эра Горбачева", выяснилось, что "коммунистический либерализм" уступил место "либеральному большевизму".

"Либеральный большевизм" конца XX века является детищем советской интеллигенции в такой же мере, в какой "коммунистический большевизм" начала века был порождением российской интеллигенции. Поколение советской интеллигенции, вышедшее "из шинели" XX съезда, в течение трех последних десятилетий империи было совестью народа и хранителем культурной традиции. Параллельно интеллигенция была носителем большевистской традиции даже тогда, когда номенклатура уже окончательно распрощалась с большевизмом. Либерализм был воспринят основной интеллигентской массой столь же иррационально и догматически, как в свое время Марксов коммунизм.

Однако при определенном внешнем сходстве "либеральный большевизм" (как упадочная, декадентская форма, запрограммированная на самораспад) существенно отличается от изначального "коммунистического большевизма" ленинской гвардии, который был явлением восходящим. Большевизм же "шестидесятников" — явление нисходящее. Корни старого большевизма были скрыты глубоко в массовой культуре той эпохи; он вырастал из общества и постоянно подпитывался им. Корни нового большевизма — в тоталитарной власти, десятилетиями вскармливавшей его. Разрушение этой власти лишает его энергии, заставляя существовать по инерции, пока продолжает свое бытие советская интеллигенция.

О ЛОЖНОМ ЛИБЕРАЛИЗМЕ

"Либеральный большевизм" наших дней может быть рассмотрен и как ложный либерализм. Явление это для России не новое. В основе возникновения ложного либерализма в конце XIX — начале XX вв. лежало неравномерное распространение в обществе элементов заимствованной культуры европейского Нового времени. Тогда общество было расколото на два "культурных класса" — на небольшую европейски образованную элиту, отличавшуюся достаточной интеллектуальной самостоятельностью, и на противостоявшую ей во всех смыслах огромную патриархальную массу, всецело находившуюся под культурным влиянием восточного коллективизма. Сознание элиты индивидуализировалось стремительно и на рубеже веков свобода личности воспринималась ею уже как значимая величина, требующая особой защиты. Именно в этой среде сложились условия для появления либеральных идей. В массах, где господствовало коллективистское сознание, личность, напротив, представляла из себя какую-либо ценность лишь постольку, поскольку была частью коллектива. Индивидуальная свобода расценивалась отрицательно — как фактор, разрушающий традиции и освященный веками порядок (5).

На переломе прошлого и нашего веков настроение подавляющей части российского общества было скорее агрессивно-антилиберальным. Это и предопределило две специфические черты русского либерализма того времени. Во-первых, в отличие от европейского отечественный либерализм был не массовой общественной идеологией, а узкоэлитарным, не связанным с демократизмом течением. Настоящим русским либералам приходилось опасаться даже не столько деспотического государства, сколько самого народа, в своем огромном большинстве рассматривавшего индивидуальную свободу как зло. Потому во имя защиты действительной свободы русский либерализм был вынужден оставаться антидемократическим или, в лучшем случае, недемократическим. Во-вторых, в России уже тогда преобладали ложные (превращенные) формы и версии либерализма. Представители этих идейных групп заимствовали европейские либеральные постулаты формально и некритически, не понимая или не думая о том, что парламент, разделение властей, всеобщие выборы и тому подобное ценны не сами по себе, а лишь постольку, поскольку являются средствами защиты индивидуальной свободы. Для этого либерализма (в отличие от первого) были характерны радикальность и абсолютность демократических требований. Он существовал вне конкретного пространства и времени; для тогдашней России его лозунги были действительно большей частью неприемлемы, ибо вели не к укреплению, а к уничтожению даже зачатков свободы.

К концу XX в. реальная основа для развития настоящего автохтонного либерализма в России, судя по всему, так и не появилась. Либеральные идеи опять-таки заимствуются из Европы, уже в чем-то изживающей свой модерн. Они расходятся по стране, однако, не благодаря укоренению ценностей свободы и собственности, повсеместному распространению свободных индивидуальностей, а по мере ослабления тоталитарных скреп. Такой либерализм мало похож на оригинальный, который был следствием уже произошедших в Европе общественных изменений, когда тип активной, самостоятельной личности стал массовым. В России либерализм по-прежнему рассматривается как средство для совершения общественного переворота, только итогом которого явится рождение автономного индивида.

Существует, правда, и разница между ложным либерализмом начала и конца нашего столетия. В начале века самостоятельная личность как массовый тип вообще отсутствовала. В конце века такой тип личности принципиально уже сложился, но он погружен в летаргию после долгого "тоталитарного шока". Тем не менее рано или поздно пробуждение должно состояться. Поэтому, если ложный либерализм начала века канул в Лету, не оставив после себя заметных следов, то сходный феномен конца века имеет потенцию помочь проложить в Россию дорогу действительному либерализму, сыграв хотя бы роль его катализатора (6).

Понимания генерального вектора российского историко-идеологического развития недостаточно для того, чтобы объяснить все сегодняшнее идеологическое многоцветье. Для этого надо бы знать не только куда идет процесс, но и как он идет. Последнее же определяется состоянием социального носителя идеологии в культурной системе уже нашего Нового времени. Обычно предполагаемся, что это интеллигенция.

СТАНОВЛЕНИЕ СРЕДНЕГО КЛАССА

В Европе образование особого "среднего класса" свидетельствовало о том, что формирование идеологии вошло в завершающую фазу. Так окончательно определялся носитель идеологии. В России же прототипом этого среднего класса выступила, разумеется, советская интеллигенция*. Ее развитие в целом завершилось только в позднетоталитарный период, в 60-е и 70-е годы. Выполняя в советском обществе функции, аналогичные роли европейского среднего класса, интеллигенция очень сильно от него отличалась.

Средний класс на Западе изначально формировался как самодеятельное образование, приспособленное к существованию в свободной, конкурентной экономике. Его ядро до сих пор составляют "лица свободных профессий"; их можно рассматривать как простых, товаропроизводителей, занимающихся интеллектуальными видами деятельности, которая оплачивается господствующим классом (даже тогда, когда они находятся в непосредственных трудовых отношениях с государством). Буржуазия — главный работодатель для среднего класса, поэтому последний заинтересован в том, чтобы между ним и буржуазией стоял арбитр в лице государства. Отсюда вполне естественное стремление среднего класса выделить государство из гражданского общества, сделать его равноудаленным от всех социальных групп. Именно такая позиция среднего класса в европейском обществе эпохи модерна превращает его в главного носителя базовых либеральных ценностей и национальной идеи в ее наиболее развитом виде как публичных истин.

Положение интеллигенции в России совершенно иное. Все отношения в обществе еще с досоветских времен опосредованы государством, которое после 1917г. выступает для интеллигенции и единственным работодателем. Интеллигенция изначально сложилась как класс, материально и духовно зависимый от государства. Такая несамостоятельность создала у основной массы интеллигентов своего рода комплекс неполноценности, который с лихвой компенсируется присутствием особой, часто иррациональной агрессивности в отношении к государству, воспринимающемуся как безусловное зло.

Таким образом, если представитель европейского среднего класса — самодеятельный "ремесленник-интеллектуал", то советско-российский интеллигент — это, если воспользоваться формулой Ильфа и Петрова, "пролетарий умственного труда". Отношение к государству у такого "пролетария" двойственно. С одной стороны, скрытые, присутствующие на уровне подсознания закомплексованность и тяготение к политической сфере, с другой — "компенсирующее", демонстративно открытое отторжение власти. Именно эта раздвоенность позволила интеллигенции, сформированной большевизмом, в нужный момент стать орудием разрушения большевистской государственности, позднее — обеспечивать "идеологическое" прикрытие перестройки и (частью) посткоммунистического перехода к новому режиму.

Однако в складывающейся системе общественных отношений начала российского Нового времени интеллигенция оказалась более инертной, чем номенклатура. В то время, когда номенклатура быстрыми темпами превращалась в буржуазию (4), она продолжала оставаться сама собою. В результате возникла неординарная ситуация, когда советский правящий класс — номенклатура — как бы растворяется, трансформируясь в новые обличья, обслуживающий класс — интеллигенция — неожиданно для него оказался поставленным перед необходимостью существовать самостоятельно.

* "Сегодня утверждают, что нужен средний класс, являющийся носителем демократии, — пишет К. Мяло. Я утверждаю, что средний класс у нас был, он уже начал формироваться, хотя процесс шел особым образом" (7).

Внутри интеллигенции начался сложный противоречивый процесс. С одной стороны, ускорилось неизбежное ее разрушение как особого класса, с другой — усилился рефлекс самосохранения, произошли инстинктивное "сжатие", мобилизация всех ресурсов для отвращения нависшей опасности. Распад советской интеллигенции "как класса" — явление гораздо более глубокое, чем простая смена взглядов или статуса. Это прежде всего изменение образа жизни. Один за другим представители интеллигенции уходят из-под опеки государства и, приспосабливаясь к условиям рыночной экономики, обретают самостоятельность, т. е. по сути превращаются из "пролетариев" в "ремесленников". Сообразно этому меняются взгляды и в первую очередь — на государство. Отношение к нему становится более спокойным и взвешенным, появляется нового рода заинтересованность в существовании сильной политической власти.

Пока лишь единицы рвут связь со своим "интеллигентским" прошлым; процесс этот для них, конечно, болезненен. Основная же интеллигентская масса еще долго пребудет в летаргии подчиненности государству. Но это не значит, что в ней отсутствует внутренняя динамика; если метаморфоза интеллигенции на первых порах не очень заметна, то изменения в ее поведении (как это будет показано ниже) сразу бросаются в глаза. Вместе с тем они — лишь результат внешнего, "механического" приспособления к меняющимся условиям существования. Оставаясь большевистской, интеллигенция в целом кардинально меняет только форму выражения своих взглядов.

Я бы попытался предложить "космогоническую" версию сегодняшних превращений советско-российской интеллигенции. Она похожа ныне на комету, приближающуюся к Солнцу. Под действием преобразующей энергии ее ядро плавится и выбрасывает в общественное пространство длинный хвост "бывших интеллигентов". В результате "гравитационного взаимодействия" значительная часть этих разрозненных людей-корпускул как бы конденсируется в некое образование, со временем более отчетливо проявляющее себя средним классом. А. комета летит дальше, все уменьшаясь, пока не распадется совсем.

Какое-то время идеологические импульсы будут исходить и от разрушающейся интеллигентской "кометы", и от неоформившегося образования, обещающего быть средним классом. Пока влияние последнего едва заметно, но соотношение сил обязательно будет меняться не в пользу интеллигенции. И рано или поздно должен наступить момент, когда общественный "вес" интеллигенции станет настолько мал, что она прекратит решающе воздействовать на развитие идеологии.

Подытоживая, замечу и то, что в посткоммунистическом обществе возникает уникальное явление идеологического "параллелизма". Идеологический процесс, двигаясь в одном, заданном объективными историческими условиями направлении, разворачивается одновременно в двух плоскостях. В одной из них носителем идеологии выступает старая советская интеллигенция, в другой — формирующийся средний класс. Рядом, конкурируя друг с другом, развиваются как мнимая, так и действительная идейная трансформация. В первом случае большевизм видоизменяется, меняет символику и мимикрирует под псевдоидеологию, во втором он преодолевается и преобразуется в подлинную идеологию. Так что реальными антагонистами в период посткоммунизма являются большевизм во всех его псевдомодерновых проявлениях и та идеология российского Нового времени, носителем которой выступает формирующийся средний класс. Это действительное противоречие вначале скрыто за баталиями большевиков, но постепенно оно выходит на свет и начинает определять идеологическое развитие общества.

Складывающаяся в России идеология проходит те же стадии развития, что и любая другая, только в более быстром темпе, так как большевизм — это уже "пред-идеология". Российская идеология рождается в негативной форме как отрицание (критика) коммунизма, являющегося формой выражения большевизма; затем антикоммунизм должен будет перерасти в стадию апологии нации-государства; рано или поздно эта идеология кристаллизуется в виде либеральной системы взглядов на гражданское общество и государство.

Специфика российской ситуации состоит в том, что на каждой из этих стадий происходит как бы "удвоение" процесса. Рядом с действительным формированием идеологии через преодоление большевизма идет и другой процесс — приспособления самого большевизма к новым условиям и создания псевдоидеологии. Все это вместе и рисует ту исключительно сложную картину взаимосвязей между развитием идеологии и развитием культуры и общества начала эпохи российского модерна.

КРИЗИС ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

На самом первом этапе формирования идеологии Нового времени в России противоречие между действительным и мнимым преодолением большевизма выступает в латентной форме. Оно скрывается под общими либерально-демократическими лозунгами. Вскоре оно начинает проявлять себя. Одним из симптомов здесь может быть настроение интеллигенции, которое меняется прямо на глазах даже не в силу экономических причин, хотя и они значимы.

Интеллигенцию явно начинает все больше страшить вроде бы полученная ею самостоятельность, обратной стороной которой кажется "ненужность" этого класса (или "прослойки" — на большевистском языке). Выясняется, что в новых общественных отношениях она вряд ли сможет выжить, будучи предоставленной самой себе. Поверхностное отвращение к власти, всегда считавшееся "фирменным знаком" российской интеллигенции, испаряется; его замещает инстинктивный страх перед будущим без той тоталитарной государственности, которую можно было, беспрерывно порицая и осмеивая, обслуживать. Примеры тому — едва ли не в каждой газете. Анализируя специфическое поведение творческой интеллигенции, критик В. Топоров едко замечает: "... Сорок сороков мастеров культуры ищут хозяина. Нашли его. Поняли как он им нужен. Остается только — воспользоваться моментом — убедить его в том, что они позарез нужны ему. И тогда наступит — а верней, восстановится — всеобщая гармония... Литература и искусство тоталитарного режима, весь творческий истеблишмент (за исключением впавших в немилость — да и то временно — патриотов) пребывает в целости и сохранности. Разве что в некоторой растерянности, но и она, похоже, проходит. Литературе и искусству необходим просвещенный деспот. На худой конец сойдет и непросвещенный. Лишь бы карал, и миловал, и ласкал" (8). Неуверенность в будущем и подсознательное (у многих) стремление восстановить привычную для себя среду обитания мотивируют поведение лидеров общественного мнения из числа интеллигенции. Чем долее продолжается ее кризис, тем больше истерии, аффекта в самовыражении. Вот описание встречи с Президентом, данное драматургом В. Розовым, которого трудно упрекнуть в интеллигентофобии: "То, что произошло с ними (участниками встречи — В. П. ) в этот день, нельзя назвать иначе, как дьявольским наваждением... Так перед главой государства не пресмыкались ни при Хрущеве, ни при Брежневе... Я был ошеломлен тем, что слышалось со всех сторон: "Накажите ваших противников", "Снимите их с должностей", "Закройте ненужные вам издания" (9).

И еще. В годы так называемой перестройки номенклатура "вежливо" и с умыслом отошла на второй план, предоставив интеллигенции главную роль в драме под названием "разрушение тоталитарной системы". В среде активных участников этой гигантской постановки родилась иллюзия, что именно интеллигенция превращается в посткоммунистическом обществе в "правящий класс". "Наше мнимое "первое сословие" так срослось со своей ролью, — пишет И. Мамаладзе, — что рассчитывает, видимо, и в дальнейшем повести жизнь по своим планам, и что вскормленное, "воспитанное" поколение программистов, физтеховцев, удачливых коммерсантов, которые уже сейчас составляют костяк преуспевающих предпринимателей, будет послушно сидеть на отведенном третьем месте и всегда нуждаться в духовном водительстве и пастырском окормлении" (9).

Все это вместе подталкивает массу интеллигенции к тому, чтобы в новых условиях заниматься хорошо знакомым делом — апологией власти, однако на сей раз не с затаенной брезгливостью, а открыто и чистосердечно. Соответствующие изменения происходят и на идеологическом уровне. "Либеральный большевизм" перестраивается таким образом, что большевизм занимает в нем доминирующее положение, а либерализм превращается в формальность, в символику.

О кризисе интеллигентского сознания свидетельствует и то, что ее усердием почти в неприкосновенности восстанавливаются старые идейные схемы, в частности, коммунистической мифологии, где миф о тоталитаризме прочно занимает место предания о коммунизме. Если коммунизм был абсолютным добром, отнесенным в неопределенное будущее, то тоталитаризм — абсолютное зло, отнесенное в неопределенное прошлое. Если раньше мы определяли действительность через коммунизм, измеряя прогресс степенью приближения к нему, то теперь мы определяем ее через тоталитаризм, считая, что день прожит не зря, если мы хоть на шаг удалились от него. Миф о всемирно-исторической миссии пролетариата замещается "особой миссией" предпринимателей...

Однако новая "большевизация" основной части интеллигенции вызывает реакцию отторжения у тех ее групп, которые за последние годы приблизились по взгляду на мир и на свое место в нем к европейскому среднему классу. В области идей это находит отражение, видимо, в первую очередь в обсуждении вопроса о кризисе интеллигенции. "Русская интеллигенция вступает, возможно, в самый мрачный период своего существования", — пишет литературовед М. Берг (10). Подвергаются сомнению искренность и уместность ее антикоммунистического аффективного пафоса. "Бурное отречение от отцов — реакция невротическая. Невроз полагается лечить, — замечает критик А. Латынина. — Идее разрыва можно противопоставить только одно: идею развития, идею исторического творчества" (9). А самое главное — сомнению подвергается действительность сформировавшегося "либерализма", и не только в научных кругах.

ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ ПРОГНОЗ НА ЗАВТРА

Идеологический процесс, начавшийся в России в середине 80-х годов, одолевает только первую фазу в развитии. Его содержание и форма будут неоднократно меняться, но уже сегодня предугадываются основные вехи ближайшего времени, поскольку исходные данные и условия его развития, можно сказать, известны.

К осени 1993 г. критическая (антикоммунистическая) стадия формирования российской идеологии практически останется позади. То, что борьба с коммунизмом все еще находится в центре внимания средств массовой информации и политических демагогов, вызвано преимущественно разного рода конъюнктурными причинами и неверной интерпретацией свойств обыденного сознания россиян, нежели величиной коммуно-политической угрозы. Реальные же политические и экономические процессы уже выдвинули на первый план проблемы государственности и единства России. Таким образом, наше общество плавно подошло к тому рубежу, когда формирование идеологии из критической стадии переходит в стадию апологии нации-государства. Российская интеллигенция и новый компонент общества — средний класс отреагируют на изменения, скорее всего, по-разному.

Средний класс будет стремиться выстроить рациональную концепцию новой государственности; предпосылки к этому есть уже сейчас. Идеологически же он проявляет себя в настоящий момент пока в пассивной форме — через неприятие "либерального большевизма". Сегодня он ограничивается и почти общим для его представителей воздержанием от политики. Именно поэтому линия действительно возможного в близком будущем идеологического противостояния — между интеллектуалами из среднего класса и группами (осколками) былой советской интеллигенции — как бы намечена пунктиром на фоне театральной борьбы "либеральных" и "реликтовых" большевиков, Не надо быть пророком, чтобы сказать: именно эта незаметная сегодня линия станет в начале эпохи российского модерна едва ли не главным водоразделом в идеологии, когда враждующие ныне большевики окажутся вместе по одну сторону баррикад, построенных ими против среднего класса.

Интеллигенция, помимо собственно "строительства баррикад", попытается вновь мимикрировать под условия, диктуемые политикой и экономикой, обретя таким образом еще одну форму выражения своих иррациональных взглядов. В начале стадии апологии нации-государства она позаимствует уже не либеральную, а националистическую систему, возможно, частью и из Европы. Для стороннего наблюдателя этот новый для нее дискурс покажется несколько неожиданным. Та самая основная масса интеллигентов, которая упоенно обличала "красно-коричневые" (ярлык, по идеологической сути неверный) взгляды "национальных большевиков", начнет ревностно исповедовать мировоззрение уже национал-патриотов. Причем, если судьба проявит свойственную ей иронию, нынешние "патриоты" так и останутся маргиналами большой политики, а наиболее яркие "либералы" возглавят патриотическое движение. Ничего неожиданного в таком повороте не будет, ибо его предпосылки заложены в самом "либеральном большевизме". Антиимперские ориентации сегодняшних радикальных демократов — очередная превращенная форма русского православного мессианства. В начале нашего века коммунизм стал формой, в которой русское мессианство совершало мировую экспансию; в конце его оно может проявляться и как изоляционизм. За вполне рациональными рассуждениями о необходимости покончить с состоянием России как империи (империи, в том числе и как формы, исторически предшествующей нации-государству (11), о праве народов самостоятельно определять свою судьбу и т. д., стоит, вероятно, иррациональное восприятие «лимитрофного мира» как "гири на шее России". (Логика здесь примитивна: "Россия израсходовала себя в панславизме, в Средней Азии; чтобы ей реализовать себя, надо насильно избавиться ото всех — перевести на расчеты в долларах, лишить военной помощи и т. д., надо отгородиться от ненужных России проблем. А заодно — "наказать" ослабивших свои связи с Россией, дав понять, что они потеряли". ) Это все то же мессианство, только в упадочной форме. "Либеральный большевизм" таким манером продолжает русский традиционализм.

В близком будущем (если уже не сегодня) противоречие между формирующейся идеологией начала российского Нового времени и агонизирующим большевизмом во всех его версиях проявит себя открыто как противоречие между рациональным национализмом, исходящим из интересов нации-государства, и иррациональным традиционализмом, опирающимся на народные мифы. И для общества самым трудным будет, скорее всего, не политический выбор — между демократией и авторитаризмом, а идеологический — между национализмом и шовинизмом.

Трудно предсказать, чем завершатся все эти коллизии и противостояния. Но чтобы Россия не сорвалась в очередной раз в пропасть, ей все-таки придется найти некую опосредующую идеологическую форму, в рамках которой на время могли бы совместиться оба течения, т. е. рациональный национализм и традиционализм. Не исключено, что прообразом такой формы могли бы послужить взгляды А. И. Солженицына. Этот мыслитель как бы завершает историю российского большевизма. С одной стороны, его взгляды вполне соответствуют умонастроению необольшевиков, в частности, его тезис об истощении России в попытках собрать вокруг себя народы выглядит иррационально. Но то, что интеллигенция несет в себе неосознанно, то, что в ее изложении затуманено мифами, символами, заимствованиями, у Солженицына сформулировано ясно и в рациональном виде. С этой стороны Солженицын уже не большевик, а первый идеолог. Потому он стоит особняком, не вписываясь в сегодняшнюю картину идеологических противоборств. Внешне противостояние между иррационализмом уходящей с исторической сцены интеллигенции и рационализмом восходящего на нее среднего класса выступает в его идеях как внутреннее противоречие. Его взгляды постепенно все больше рационализируются; мистицизм же, будучи выстроен прямо и рационально, поддается критике и может быть преодолен. Через критику идеологических трудов Солженицына, вполне вероятно, и будет сформирована автохтонная идеология начала российского Нового времени.

Ирония истории состоит в том, что заглянуть в это отдаленное будущее можно, прочитав открытое письмо А. Д. Сахарова А. И. Солженицыну начала 70-х годов.

1. Матц У. Идеологии как детерминанта политики в эпоху модерна. — "Полис", 1992, № 1—2.

2. Ильин. И. А. Путь духовного обновления. — Ильин И. А. Путь к очевидности. М., 1993, с. 233.

3. Сорокин П. А. Проблема социального равенства. — Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992, с. 248.

4. См. Пастухов В. Б. От номенклатуры к буржуазии: "новые русские" (I). — "Полис", 1993, № 2.

5. См. Пастухов В. Б. Будущее России вырастает из прошлого. — "Полис", 1992, № 5—6.

6. См. Капустин Б. Г. Кризис ценностей и шансы российского либерализма. — "Полис", 1992, № 5—6.

7. "Мегаполис-экспресс", 1993, №11.

8. "Независимая газета", 30. IV. 1993.

9. "Общая газета", 23-30. IV. 1993.

10. "Московские новости", 21. 11. 1993.

11. См. в частности: Ильин М. В. Ритмы и масштабы перемен (О понятиях "процесс", "изменение" и "развитие" в политологии). — "Полис", 1993, № 2.