Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ВИЛЬГЕЛЬМ ФОН ГУМБОЛЬДТ О КОНСТИТУЦИОННОМ ГОСУДАРСТВЕННОМ УСТРОЙСТВЕ (ч.1)

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПУБЛИКАЦИИ

Новая ценностно-нормативная система, какою в условиях глубокой секуляризации общественного сознания европейского Нового времени стало правосознание, в рамках философии развертывалась "в теоретическое правопонимание и цивилизованную политологию" (формулировка Э. Ю. Соловьева) и развивалась в общем русле становления либерализма как сложной совокупности мировоззренческих, экономических и политических принципов. Осознание реальных трудностей практического воплощения этих принципов при сохранении верности и просветительскому идеалу торжества Разума, и гуманистическому идеалу органично развивающейся личности как высшей ценности принимало на определенном этапе форму самокритичной рефлексии либерализма, прояснения им собственных философских оснований. Один из первых примеров такой рефлексии явлен на германской почве в политических сочинениях представителя классического немецкого гуманизма и немецкой либеральной политической мысли Вильгельма фон Гумбольдта (1767—1835).

Самокритика либерализма, впервые на европейском уровне проявившаяся в его (В. Гумбольдта) концепции государства, осуществлялась, во-первых, в направлении более широкого, соответствующего идеалу "гуманности" понимания свободы — не только как свободы экономической деятельности на основе гарантии частной собственности, но и как защищенности от государственного вмешательства также и всей сферы духовного развития человека (см.: Гумбольдт В. Язык и философия культуры. М., 1985, с. 25, 141). Во-вторых, такая самокритика либерализма была связана с социально-философским обоснованием неприятия политического априоризма в государственном строительстве: не по принципам абстрактного разума должно создаваться любое новое государственное устройство, а с учетом исторически обусловленной идентичности соответствующей нации, складывающейся, как мы теперь сказали бы, в "нацию-государство". Еще до романтиков (в частности, А. Мюллера) и исторической школы права В. Гумбольдт в определенном смысле обнаружил органическое понимание сущности государства и естественных предпосылок его развития, не зависящих от вмешательства человека и его разума, — понимание, несвойственное рационалистам XVIII в.

Все это нашло свое отражение в публикуемых нами (впервые на русском языке) двух политических сочинениях В. Гумбольдта (второе публикуется лишь частично, в виде отрывка), отделенных друг от друга 27 годами, наполненными напряженной и разнообразной деятельностью, когда он — политический философ, государственный деятель и дипломат (и выдающийся лингвист) — находился в самой гуще бурных событий европейской политической истории.

Конечно, перед нами два совершенно разных документа. За строками "Письма к другу" (1791) вырисовывается облик молодого ученого-гуманиста, который с глубокой проницательностью критически высказывается о "французских делах", о попытке возведения в революционной Франции совершенно нового здания государства на принципах Разума. А теперь взглянем на второй документ — памятную записку (1819): мы видим уже умудренного огромным опытом прусского государственного чиновника, составляющего сугубо деловой по стилю документ. Вместо философской критики конституционно-государственного строительства в соседней стране мы здесь имеем дело, напротив, с тщательнейшей позитивной разработкой конкретных идей конституционного устройства в собственном отечестве,

И тем не менее оба документа отмечены глубокой общностью. В самом деле, "Письмо к другу" выходит из-под пера все-таки уже сложившегося политического мыслителя, чьи взгляды философски глубоко отрефлектированы. Ну, а памятная записка? Хоть пишет ее обремененный государственными заботами деятель, причем по деловому же поводу (анализ поступивших материалов по конституционному вопросу), однако в документе не чувствуется бюрократической приземленности. Разве что уверенность в собственной правоте стала более трезвой, зрелой — не от сознания ли, что жизнь подтвердила давние, столь значимые прогнозы? В тексте, который состоит преимущественно из "дополнений", посвященных обоснованию собственного проекта, сквозь подобающий жанру стиль энергично пробиваются те же идеи, с которыми мы познакомились в "Письме", только облеченные в плоть практического реформаторства. Словом, все это пишет опытнейший "государственный человек", сохранивший верность и идеалам, и откровениям своей молодости.

Мысли о непреложной исторической преемственности, о том, что "процессы государственной и правовой жизни регулируются законами исторического развития и поэтому лишь в

ограниченной мере поддаются произвольному формированию в соответствии с идеями абстрактного разума" (см.: Schaffstein F. Wilhelm von Humboldt. Ein Lebensbild. Yrankfurta M., 1952, S. 76), впервые высказанные В. Гумбольдтом в 1791 г., повторяются и развиваются во многих параграфах его памятной записки 1819 г. Поздний В. Гумбольдт, не отказываясь от либеральных идей и связанной с ними необходимости реформирования всей прусской государственной системы, вновь и вновь подчеркивает, что осуществлять разного рода политические новации необходимо с осторожностью, памятуя, что при любой реформе новое состояние должно быть связано с предшествующим.

МЫСЛИ О КОНСТИТУЦИОННОМ ГОСУДАРСТВЕННОМ УСТРОЙСТВЕ В СВЯЗИ С НОВОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ КОНСТИТУЦИЕЙ

(Из письма к другу, август 1971 г. )*

В уединении я больше занимаюсь политическими предметами, чем когда-либо занимался ими в связи с теми частыми поводами, которые дает для этого деловая жизнь (2). Регулярнее, чем прежде, читаю политическую прессу; и хоть и не могу сказать, что она вызывает во мне большой интерес, все же меня больше других еще волнуют французские дела. При этом на память приходит все умное и наивное о них, слышанное мною в течение двух лет; и в конце концов мои мысли обычно возвращаются к Вам, дорогой***, и к тому живому участию, с каким Вы относились к этим предметам. Мое собственное суждение — если заставить себя таковое вынести, хотя бы для того, чтобы отчитаться перед самим собой, — не совпадает вполне ни с каким другим; оно может даже показаться парадоксальным: но уж Вы-то знакомы с моими парадоксиями, и нынешней не откажите, по крайней мере, в последовательности по отношению к остальным.

То, что я чаще всего и, не могу отрицать, с наибольшим интересом выслушивал о Национальном собрании и его законодательстве, представляло собой нарекания; но, увы, всякий раз такие, от которых столь просто отговориться. В упрек ставились то некомпетентность, то предубежденность, то малодушный страх перед всем новым и непривычным, и кто знает, какие еще прегрешения, которые легко оспорить; — и даже если какой-то упрек нельзя было отвести никакими возражениями, всегда оставалось то унылое оправдание, что 1200 депутатов — это пусть умудренные, но все же только люди. Нареканиями, следовательно, как и вообще оценкой отдельных постановлений, дела не прояснить. Есть зато, думается мне, один очевидный, простой, общепризнанный факт, безусловно, полностью содержащий в себе необходимые данные для того, чтобы основательно оценить все предприятие.

Учредительное Национальное собрание взялось возвести совершенно новое здание государства исключительно по принципам разума. С этой констатацией должен согласиться каждый, как и оно само. — Но не может удаться никакое конституционное государственное устройство, которое разум (если предположить, что в его власти беспрепятственно воплощать свои проекты в действительность) создает по заранее намеченному плану как бы с самого начала; успех же может сопутствовать лишь такому, которое возникает из состязания более могущественного случая с устремляющимся ему навстречу разумом. Данный тезис кажется мне настолько самоочевидным, что я, не ограничиваясь отнесением его лишь к государственным конституционным устройствам, распространяю его на любое практическое предприятие. Впрочем, для такого ревностного защитника разума, как Вы, он, пожалуй, может и не обладать той же самоочевидностью. Поэтому остановлюсь на нем подробнее.

Однако прежде чем перейти к обоснованию данного тезиса, — еще несколько слои, с тем, чтобы выразить его конкретнее. Прежде всего, видите ли, я допускаю, что проект Национального собрания относительно законодательства является проектом самого разума. Во-вторых, я не хочу также сказать, что принципы его системы слишком спекулятивны, не рассчитаны на осуществление. Я хочу даже предположить, что законодатели, все вместе, самым наглядным образом видели перед собой действительное положение Франции и ее населения; и что принципы разума адаптированы к этому положению настолько, насколько это вообще возможно, и притом без ущерба для самого идеала. Наконец, я не касаюсь трудностей осуществления. Сколь, следовательно, ни верно и ни остроумно правило, qu'il ne faut pas donner des leсons d'anatomie sur un corps vivant**, — только результат должен был бы показать, не обретен ли все-таки данное предприятие долговечность и не стоит ли скорее предпочесть поставленное на прочную основу благо целого, чем считаться с преходящими бедами отдельных индивидов. Я, таким образом, исхожу только из простых положений: 1) Национальное собрание пожелало учредить совершенно новое конституционное государственное устройство; 2) оно пожелало разработать его во всех его отдельных частях в соответствии с чистыми, хотя и адаптированными к конкретному положению Франции, принципами разума. Я принимаю это конституционное государственное устройство в качестве (на данный момент) полностью осуществимого или, если угодно, в качестве уже реально осуществляемого. И все же, говорю я, такому конституционному государственному устройству не может сопутствовать успех.

* Humboldt, WilheJm von. Ideen iiber Staatsverfassung, durch die пене Franzo&iscfie Constitution verunluRt (Aus einem Briefe an einen Freund, vom August 1791). — In: Willielm von Humboldt's gesanitnclte Werke В, 1841. Bd. l, S. 301—311. Впервые опубликовано. "Berlinische Monatsschnft", 1792. Stuck 1. S 84-89 (1)

** Что нельзя давать уроки анатомии на живом теле (фр )

Некое новое государственное устройство должно сменить собою предыдущее. На место системы, которая была рассчитана только на то, чтобы выкачивать из нации как можно больше средств для удовлетворения тщеславия и мании расточительства одного единственного человека, должна прийти система, цель которой — лишь свобода, спокойствие и счастье каждого. Значит, два совершенно противоположных состояния должны следовать одно за другим. Где же то звено, которое их соединит ? Кто сочтет, что обладает в достаточной степени изобретательностью и умением, чтобы создать его? Даже если еще детальнее изучить современное положение и, соответственно, еще точнее рассчитать то, что может за ним последовать, — этого окажется все-таки недостаточно. Все наше знание, все наши познания основываются на общих, а значит, если говорить о предметах опыта, — на неполных и полуистинных представлениях; особенное же мы в состоянии постигать лишь в малой степени. Между тем здесь все зависит от особенных (individuelle) сил, от особенного действия, страдания и наслаждения.

Дело обстоит совсем по-иному, если действует случайность, а разум лишь стремится направлять ее. Тогда последующее вытекает из всего наличного особенного состояния — ибо эти-то не познанные нами силы для нас и есть лишь случайное. Проекты, осуществляемые тогда стараниями разума, получают и при успехе его стараний форму и модификацию еще и от самого предмета, на который они направлены. Благодаря этому они могут обретать долговечность, приносить пользу. — Иначе же, если их и осуществляют, они вечно остаются бесплодными. То, чему надлежит утвердиться (gedeihen) в человеке, должно проистекать из его внутренней сущности (Innern), а не быть дано ему извне; а что такое государство, как не сумма человеческих, действующих и страдающих сил? Да и всякое действие предполагает равное ему противодействие, всякий акт творчества (jedes Zeugen) требует столь же активного восприятия. Поэтому настоящее должно заранее уже быть подготовленным к будущему. На это и направлено столь мощное действие случайности. Будущее тогда вбирается настоящим. Там же, где будущее еще чуждо ему, все остается безжизненным и застывшим. Так происходит там, где намерение хочет плодоносить. Разум, может быть, и обладает способностью преобразовывать имеющийся материал, но он не обладает силой создавать новый. Такая сила заключена лишь в сущности вещей: именно они действуют; подлинно мудрый разум лишь побуждает их к деятельности и пытается направлять их. Сам же он при этом скромно остается в стороне. Государственные конституционные устройства нельзя прививать людям, как прививают к деревьям черенки. Там, где предварительно не поработали время и природа; это все равно, что привязывать нитками головки цветов: они вянут, опаленные первым полуденным солнцем.

Тут, положим, все-таки возникает вопрос, не является ли французская нация достаточно подготовленной для принятия нового государственного устройства. Да только никогда и никакая нация не может быть достаточно зрелой для государственного устройства систематически разработанного исключительно по принципам разума. Разум требует соединенного и соразмерного действия всех сил. Кроме определенной степени совершенства каждого из индивидов, он рассчитывает еще и на устойчивость их соединения и на наиболее соответствующее отношение каждого из них к остальным. Но если, с одной стороны, разум может удовлетвориться только наиболее многосторонним действием, то, с другой, человеческим уделом является односторонность. В каждый момент времени отрабатывается лишь какая-то одна сила в каком-то одном ее выражении. Частое повторение переходит в привычку, и это одно выражение этой одной силы становится в большей или меньшей степени, на более или менее длительное время характером. Как бы ни старался человек модифицировать отдельную, действующую в каждый момент силу посредством действия все остальных, он этого никогда не достигает: а что он отвоевывает у односторонности, он теряет в силе. Тот, кто распространяет свое действие на многие предметы, воздействует на все из них слабее. Таким образом, сила и многосторонность вечно находятся в обратной зависимости друг от друга. Мудрый не отдает полностью предпочтения ни одной из сил, слишком дорожа каждой, чтобы полностью пожертвовать ею в пользу других. Так даже в высшем идеале человеческой природы, созданном пылкой фантазией, каждое мгновение настоящего, будучи прекрасно, все же являет собой лишь один цветок. Сплести венок в состоянии лишь память, соединяющая прошлое с настоящим.

Как с отдельным человеком — так и с целыми нациями. В один раз они выбирают лишь один путь. Отсюда их различия между собой; отсюда и их отличия от самих себя в разные эпохи. Что же делает мудрый законодатель? Он изучает современное направление; затем, в зависимости от того, каким он его находит, содействует ему или же противодействует; благодаря этому оно приобретает иную модификацию, последняя затем снова — иную и так далее. Так законодатель довольствуется тем, что приближает его к совершенству как цели. — Но что получится, если оно будет действовать сразу по плану одного лишь разума, в соответствии с идеалом, если оно уже не станет преследовать скромно какую-либо одну цель, но устремится одновременно к многим? Расслабленность и бездеятельность! Все, за что мы беремся с жаром и энтузиазмом, есть проявление любви. Если же душу уже не заполняет какой-либо один идеал, тогда возникает холодность там, где некогда пылал огонь. Вообще никогда не может энергично действовать тот, кто должен сразу пользоваться всеми силами равномерно. Но вместе с энергичностью исчезает и всякая иная добродетель. Без нее человек становится машиной. Можно восхищаться тем, что он совершает, но презирать то, чем он является...

Бросим взгляд на историю государственных устройств. Ни в одном из них мы не обнаружим разве лишь сколько-нибудь высокой степени сплошного совершенства; но то или иное из достоинств, которые должен был бы соединить в себе идеал государства, мы всегда встретим даже в самом порочном из них. Первоначально господство было рождено потребностью в нем. Люди всегда подчинялись лишь покуда не могли без повелителя обойтись или же покуда не могли ему противостоять. Такова история всех, даже самых процветавших древних государств. Какая-либо серьезная опасность заставляла нацию подчиниться повелителю. Проходила опасность, и нация стремилась сбросить иго. Однако часто повелитель оказывался слишком прочно утвердившимся, ее противоборство становилось тщетным. — Этот характер развития событий полностью соответствует и человеческой природе. Человек способен действовать во внешней среде, а также развиваться внутренне. В первом случае речь идет только о силе и ее целесообразном направлении, во втором — о самодеятельности. Поэтому если для последнего необходима свобода, то в первом случае, поскольку многие силы никогда не бывают направляемы лучше, чем будучи управляемы единой волей, — необходима покорность. Данное чувство заставляло людей подчиняться господству повелителя всегда, когда они желали действовать; но как только эта цель достигалась, пробуждалось более высокое чувство их внутреннего достоинства. Вне этого соображения было бы, кстати, совершенно непостижимо, каким это образом тот же римлянин, который в самом городе предписывал сенату законы, в военном лагере послушно подставлял спину под удары центурионов. Из данной особенности древних государств проистекает то, что если под системами понимать заранее продуманные проекты (Plane), то эти государства, собственно, и не имели никакой политической системы; и что, желая ныне указать на философские или политические основания государственных учреждений, мы у них всегда обнаруживаем лишь исторические.

Такое состояние длилось вплоть до средневековья. В это время, так как повсюду царило глубочайшее варварство, должен был возникнуть, как только власть соединилась бы с этим варварством, наихудшего рода деспотизм: и со свободой просто-напросто пришлось бы окончательно распроститься. Она сохранилась только благодаря междоусобице среди жаждавших власти. Конечно, при таком положении вещей, державшемся на насилии, никто не мог быть свободен сам по себе, не будучи одновременно угнетателем свободы других: то была ленная система, в которой непосредственно сосуществовали наихудшее рабство и безудержная свобода. Ибо вассал противоборствовал сюзерену в не меньшей степени, чем угнетал бесчеловечным образом себе подвластных. Ревность правителя к власти вассалов создала последним противовес в лице городов и народа; и, наконец, ему удалось подчинить их себе. Вместо того, чтобы, как раньше, одно единственное сословие было Depot* свободы, теперь все стали рабами: все служило только целям самого правителя.

Все же выиграла свобода. Ибо поскольку народ был более подчинен правителю, чем дворянству, большее отдаление от первого уже позволяло свободнее вздохнуть. В таком случае и упомянутых целей уже нельзя было, как раньше, относясь к этому как к должному, достигать непосредственно с помощью физических сил подданных, из чего прежде всего и возникало личное рабство. Необходимо было посредство: деньги. Все усилия направлялись на то, чтобы добыть из нации как можно больше денег. Возможность же этого основывалась на двух моментах. Нация должна была иметь деньги, и нужно было получить их от нее.

* Здесь: носителем (фр. ).

Чтобы не пройти мимо первой из этих целей, необходимо было открыть для нации всевозможные источники средств, какие дает промышленная деятельность; чтобы наилучшим образом достигалась вторая цель, требовалось изыскивать разнообразные пути: частью с тем, чтобы не вызвать волнении применяемыми способами мобилизации средств, частью — для уменьшения издержек, с которыми сопряжено само их взимание. На этом, собственно, основываются все наши политические системы. — Но так как ради достижения главной цели, т. е., по сути, в качестве подчиненного средства, предусматривалось благосостояние нации и за ней, в качестве необходимой предпосылки этого благосостояния, признавалась более высокая степень свободы, благодушные люди, преимущественно писатели, представили дело противоположным образом: назвали это благосостояние целью, а поборы — всего лишь необходимым для него средством. Такая идея могла порой прийти в голову и тому или иному правителю; и так появится принцип, что правительство должно заботиться о счастье и о физическом и моральном благополучии нации. Это ли не наихудший и самый угнетающий деспотизм! Ведь из-за того, что средства угнетения были столь замаскированы и столь запутаны, люди полагали себя свободными — и были связаны в своих самых благородных силах.

Вновь, однако, беда принесла с собой и средство исцеления. Сокровище знаний, заодно открытое на этом пути, широко распространившееся просвещение заново вразумили людей насчет их прав, вновь вызвали в них стремление к свободе. С другой стороны, дело управления стало настолько сложным и тонким (so kuhstig), что требовало невероятно изощренного ума и предусмотрительности. — Между тем как раз в стране, где просвещение сделало нацию грозой деспотизма, управление оказалось более всего запущенным и обнаруживало опаснейшие слабости. Здесь, следовательно, и должна была прежде всего произойти революция; и теперь — при известной неспособности людей находить средний путь и особенно при порывистом и пылком характере нации — никакой иной системы нельзя было и ожидать, кроме той, в которой предусматривалась наибольшая возможная свобода: это — система разума, идеал конституционного устройства. Человечество страдало тем, что впало в крайность, и в крайности же должно было искать спасение. —

Предстоит ли этому конституционному устройству успешно двинуться дальше? Исходя из исторических аналогий: Нет! Но оно заново прояснит идеи, вновь оживит всякую деятельную добродетель; и таким образом распространит свое благо (Segen) далеко за пределы Франции. Оно в этом смысле сделает ход событий человеческой истории таким, при котором нечто благое никогда не оказывает своего воздействия там, где совершается, но всегда на большом пространственном или временном удалении; а там, где оно совершается, его благотворное воздействие испытывается, будучи, в свою очередь, оказываемо из подобного же отдаления.

Не могу удержаться, чтобы не привести еще несколько примеров, иллюстрирующих это последнее соображение. В любой период имели место явления, которые, будучи сами по себе дурными, приносили человечеству неоценимые блага. Что уберегло свободу во времена средневековья? Ленная система. А просвещение и науки во времена варварства? Монашество. А благородную любовь к другому полу во времена унижения его у греков, чтобы взять пример и из обыденной жизни? Любовь к отрокам. Да нам и не нужно обращаться к истории; сам жизненный путь человека является наилучшим примером. В каждую пору один какой-либо образ бытия представляет в картине жизни человека главную фигуру, все же прочие подчинены ей, как фигуры второстепенные. В другую пору она становится второстепенной, а одна из остальных выступает на первый план. Так, всей безоблачной веселостью, беззаботностью удовольствия мы обязаны детству; всем энтузиазмом, какой охватывает при восприятии красоты, всем презрением к тяжести трудов и опасностям при устремлении к ней — цветущей юности; всей взвешенностью суждений, всей разумной обоснованностью проявляемого усердия — зрелости мужа; всей полнотой того, что испытывают, сжившись с мыслью о самой бренности существования, всей горькой радостью думать: это было, и этого теперь нет! — старческому угасанию. Человек в любой из периодов существует в своей целостности. Но в каждый из них всего одна искра его сущности ярко блестит и сверкает; другие же лишь слабо светятся или уже тускнеющим, или только еще разгорающимся светом. Именно так происходит в каждом отдельном человеке с любыми из его способностей и чувств. — Однако всех чувств индивид какой—то одной людской категории не исчерпывает даже в последовательности всех состояний. К примеру, мужчине — даже если говорить о тех, кто не столь захвачен деятельностью во внешнем окружении, вечным добыванием свободы и господства, — редко бывает присуще все то, что так свойственно женщине: кротость, доброта, желание осчастливить также и тем счастьем, которое испытывают, а не только тем, которое дают. Зато женщине так часто не хватает силы, активности, отваги. Для того, следовательно, чтобы прочувствовать всю красоту человека в его целостности, должно иметься средство, позволяющее делать ощутимыми, хотя бы лишь на краткое время и в различной степени соединения, оба преимущества сразу; и именно оно должно делать возможным прекраснейшее наслаждение прекраснейшей жизнью.

Что же из всего этого следует? Что никакое отдельное состояние людей и вещей не заслуживает внимания само по себе, но лишь в связи с предшествующим и последующим существованием; что результаты сами по себе ничто, а всем являются лишь те силы, которые их породили и заново из них берут начало...

1 Статья представляет собой письмо, адресованное Генриху фон Гентцу, с которым автор подружился в Берлине в 1790 г., находясь на государственной службе в качестве референдария сначала городского, а затем Верховного прусского суда. В этом письме (напомним: август 1791 г. ) В Гумбольдт, критически оценивая первую конституцию, разработанную Учредительным Национальным собранием в революционном Париже (она вступила в силу чуть позднее, в сентябре), развивает глубоко диалектическое понимание исторического процесса как не укладывающегося в прокрустово ложе принципов абстрактного разума.

2. В 1791 г. В. Гумбольдт вышел в отставку и на время поселился в имении своей жены Каролины фон Дахероден в Бургернере недалеко от Мансфельда.

Перевод с немецкого, примечания, предисловие и послесловие к. филос. н. Р. М. Габитовой