Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ДРАМАТУРГИЯ ВЛАСТИ

А. И. Щербинин

ЩЕРБИНИН Алексей Игнатьевич, кандидат исторических наук, доцент кафедры политологии Томского госуниверситета.

Знакомство со статьей Т. Болла "Власть" ("Полис", 1993, № 5) напомнило российским читателям о том, что власть, являясь фундаментальной категорией политической теории и политологии, еще долго будет привлекать внимание ученых. И, разумеется, не в силу "сущностной оспариваемости" этого понятия или "принципиальной непознаваемости" самого феномена власти* Последнее утверждение тяготеющих к софистике философов, кстати, удачно спародировал Б. Брехт: "Когда софисты утверждали, что знают многое, ничему не учившись, софист Сократ выступил с дерзким утверждением, что знает только то, что ничего не знает. Можно было ожидать, что он продолжит свою мысль: "... ибо и я ничему не учился". (Чтобы узнать что-нибудь, надо учиться. ) Но Сократ, по-видимому, больше ничего не сказал; возможно, потому, что бурные аплодисменты, раздавшиеся после его первой фразы и длившиеся две тысячи лет, заглушили последующее" (1). Как бы там ни было, но значительное большинство отечественных политологов, особенно преподавателей, может сегодня получить лишь наиболее общие представления о состоянии дел в кратологии (науке о власти) из сборника под редакцией В. Мшвениерадзе (2) и нескольких разрозненных статей. Материал проф. Болла интересен уже тем, что в нем обобщены, во-первых, сведения о современном состоянии проблемы, а во-вторых, его дискуссионный разворот дает возможность ознакомиться с осмыслением и самого понятия власти, и ее различных концепций в их динамике.

Анализ Т. Болла еще раз подтверждает мысль о том, что понимание власти как "воли", "принуждения", "воздействия" суть не что иное, как разновидности или реликты христианской волюнтарной парадигмы, наделяющей властвующий субьект характеристиками особой силы и т. п., что облачает его в покрова тайны и сакрализирует; главное основание власти — божественная воля. Впрочем, здесь уместно было бы привести замечание Нобелевского лауреата И. Бродского о том, что иудаизму присуще понимание Бога скорее как произвола, а не как существа, с которым можно вступить в некие отношения, договориться, что является уже преимущественно христианской идеей (3).

В объяснении власти через волю, внешнее воздействие немало привлекательного, его и поныне используют, ссылаясь то на М. Вебера, то на Б. де Жувенеля или Р. Даля. Действительно, воля была первотолчком возникновения отношения власти — приказание/подчинение, — уже самого по себе предполагающего существование некой иерархии. Это подтверждает хотя бы этимология самого слова "власть" в разных языках. То же самое можно было бы сказать и о силе.

Вместе с тем еще в античности разделяли власть и силу. В поэме "Теогония" ("О происхождении богов") Гесиод в VIII в. до н. э. поведал, что Власть (Кратос) и Сила (Биа) были, наряду с Рвением (Зелосом) и Победой (Нике), детьми нимфы-реки Стикс (4). А в драме Эсхила "Прометей Прикованный" два слуги Зевса — Власть и Сила — ведут по его наказу к "скифской скале" ослушавшегося бога. Власть, которую Эсхил наделил суровым, твердым и жестким нравом, незнанием ни мягкости, ни сочувствия, понукала и покрикивала на Гефеста, приковывавшего "дерзостно любящего людей" Прометея. Таким образом, в прологе драмы были изложены весьма типичные для античности (как оказалось, и для более поздних времен) представления о власти. Еще более любопытно другое: Эсхил косвенным образом указал на то, что сила — лишь орудие власти, т. е. имеет по отношению к ней и к воле (Зевсу) подчиненный, инструментальный характер. Если Власть была активна в общении с Гефестом, ссылаясь постоянно на приказ Зевса и апеллируя к солидарности богов, то Сила просто помогла Власти доставить Прометея к скале, не сказав ни единого слова и никак не выразив своего отношения к событию (5).

Уже само по себе основание власти только на силе или воле привело бы к истощению главного ресурса властителей, с одной стороны, а с другой — к неминуемому уничтожению подвластных, поскольку трудно рассчитывать на их неизменную покорность. Более того, волящие в данном случае должны находиться как бы вне социальных — или "земных" — связей в их совокупности, т. е. быть "трансцендентными" (быть Зевсом по отношению к Гефесту, Прометею, Власти и Силе). В этом особая метафизика власти, для которой воля и сила являются эпифеноменами.

В политической науке кризис волюнтарной теории наметился уже во второй половине XIX в. Исследователи все больше убеждались, что не только от субъекта, но и от объекта властной иерархической дихотомии зависит само существо власти. Властвующие и подвластные находятся в отношениях взаимной зависимости, без которых невозможно ее (власти) осуществление. Об этом написал сто лет назад в докторской диссертации "Указ и закон" известный русский правовед Н. М. Коркунов. Именно он во всей стихии человеческих взаимоотношений усмотрел первоначальное состояние власти в чувстве зависимости, подчинения. 20 годами позже С. А. Котляревский, анализируя работу Коркунова, особо выделил суждения о том, что "реальная сила, перед которой мы склонились, исчезла, но сознание ее превосходства осталось и сделалось частью нашей природы, точно так же остается чувство зависимости, подвластности, хотя носители власти меняются" (6).

Таким образом, корни политического властвования — в совокупном человеческом опыте, накапливающимся с незапамятных времен и удачно наложившимся на естественный инстинкт самосохранения. Парадокс властвования немногих над многими заключается, с одной стороны, в "отложенном" применении воли и силы, а с другой — в феномене инерционного, порой бессознательного, подчинения. Воля как единовременный акт, принуждение как акт воли и силы, авторитет правителей, нуждающийся в постоянном подтверждении, проигрывают заурядному рефлексу перманентного повиновения. Неслучайно Н. Макиавелли дает совет государю разорить завоеванный город, привыкший жить свободно при республиканском режиме, и лишь обложить податью государство с династическим правлением. В последнем случае сознание и форма правления константны, в первом же — переменные (подати, управители и т. д. ) мало что значат при сохранении консервативной константы — сознания свободы. Разумеется, чувства зависимости и подчинения — не единственные элементы человеческого менталитета. Точно так же нормально стремление, "воля к власти", как определял ее Т. Гоббс, или "жажда власти" по Ф. Ницше. В противном случае сложились бы неменяющиеся касты правителей и подданных. Жажда же власти привносит историческую динамику в само политическое развитие общества: меняются династии, формы правления и режимы, властвующие и подчиненные социальные классы и группы, наконец, элиты. (Кстати, выражение Ницше — это антитеза шопенгауэровской "жажде жизни": "Как может тот, кто уже живет, хотеть жизни. Истинный принцип есть воля к власти" (7).

Итак, чтобы отношения власти возникли, необходимы как минимум двое. Пушкин здесь точен как всегда; по его строфе мы можем понять специфику взаимоотношений властвующего и подвластного, субъекта и объекта: "Но человека человек (Послал к анчару властным взглядом: / И тот послушно в путь потек... ". С одной стороны, как видим, "послал" и "властным", с другой — "послушно" и "потек". Следовательно, власть возможна только в режиме диалога, общения, коммуникации и в этом прав Т. Болл, поддержавший мнение Х. Арендт. Реляционизм, положенный в основу понимания власти, имеет, на мой взгляд, большие перспективы в плане концептуального развития, позволяет принять аргументы противников теории "власти над. Добавлю, что анализ власти сквозь призму связей "субьект /объект" и дефиниция ее как наиболее общих отношений взаимозависимости дают возможность понять не только власть политическую или такие крайние формы социальной власти, как власть рабовладельца, деспотичного главы семейства, но и учителя над учениками, врача над больными, священника над паствой и т. д. С одной стороны, статус, знание, умение и прочие атрибуты властителя являются социальными основаниями для установления иерархических отношений зависимости. В основе же последних лежит естественное и/или искусственно создаваемое субъектом чувство беспомощности у тех, кто становится подвластным. Институциональное оформление властных реляций уже, как говорится, "дело техники". С другой стороны, учительский или пастырский труд теряет смысл без его человеческого объекта. Значит, все-таки властные отношения — это взаимозависимость. Популярный нынче в отечественных политических дебатах пример щедринской "Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил" — отличное подтверждение данной взаимной связи.

Следует разделить и сомнения Т. Болла относительно крайности противоположной точки зрения—десубъективизации власти (Ю. Хабермас, А. Гидденс и др. ), когда смешиваются ее субъект и объект, а на отношения социальных групп распространяется применимая, по-видимому, лишь к внутреннему миру индивида формула "властвовать собой". Власть, на мой взгляд, все же есть интерактивный процесс, где дозируются принуждение и сделка, процесс правомочного воздействия или насилия, причем легитимизированного обеими сторонами — властителем и подвластными. Вспомним эпизод венчания на царство Годунова в трагедии Пушкина. Если до возложения венца в народе слышны рассуждения о качествах пока не принятого им властителя: "Его страшит сияние престола". (О Боже мой, кто будет нами править? / О горе нам!", то спустя некоторое время народ на коленях приветствует царя: "Ах, смилуйся, отец наш! властвуй нами! / Будь наш отец, наш царь!" Так подданными, народом, после благословления царицей на правление Бориса, он был признан легитимным. Таким образом, в установлении властных отношений зависимости (через своего рода сделку) участвовали обе стороны — властители и подвластные. Последние (и бояре, и народ) рассуждали, видимо, так: ты, власть, вторгаешься в мою жизнь до определенных пределов, поэтому я тебя терплю. Причем пределы эти подвижны: власть отняла свободу — оставила кров, лишила прерогатив, но оставила чувство превосходства над другими, уничтожила во мне личность, но оставила жизнь и пищу, а в худшем случае — подарила смерть без мук.

Даже в кульминационной точке властных отношений, пограничной смерти, — разрыва всех, в т. ч. и властных реляций — объект (нередко и субъект) оставляет себе и своей "паре" возможность, "люфт" для маневра, сделки. Что же в таком случае говорить об ординарных жизненных ситуациях? "Давление" со стороны власти воспринимается так же естественно, как и атмосферное. И так же естественно, с использованием тех или иных минимальных средств защиты, на него откликаются. В этом, видимо, была одна из причин весьма обыденной реакции подавляющего большинства советского общества на тоталитарное насилие. Чтобы ощутить давление власти, необходимо, по крайней мере, резкое изменение привычного бытия в экономическом ли, социальном или политическом смыслах. И это происходит именно сейчас, в период перехода России от тоталитарной формы правления к какой-то иной: любые попытки власти использовать свои полномочия воспринимаются той частью населения, которая считала вполне естественным сталинский террор, как нечто экстраординарное.

А чтобы попытаться еще раз осмыслить изощренную драматургию власти, логику действий и интенции вступивших во властные отношения персонажей, можно было бы, пожалуй, изменить и привычный — по преимуществу политический — ракурс исследования проблемы: ведь "власть" не сводится к "политике". Это не столь уже безусловное для некоторых утверждение позволяет мне вновь вернуться к упомянутой выше статье Т. Болла.

Борясь против крайностей в подходах к понятию власти и смешивания с его содержанием всяких концепций власти, американский профессор доказывает возможность совместимости различных точек зрения с целью подтверждения тезиса о "сущностной определимости" власти как объекта исследования. При этом, к сожалению, если судить по данной статье, ему не всегда удается доказательная сторона. Так, критикуя С. Лукса за отдаваемое им предпочтение концепции "власти над", Болл обосновывает свои возражения тем, что политика "не только и главным образом не принуждение или господство", что, на мой взгляд, верно, но в аргументации он как бы предполагает, что через политику можно определить всю сущность власти. И дело здесь не в том, что понятие власти не следует идентифицировать с понятием политики (как это делают Р. Даль, Б. Жувенель или М. Дюверже, считающий, правда, что политика — часть некого целого, называемого феноменом власти), или что в статье нет деления на "власть вообще" и ее специфическую форму "политическую власть", а в том, что при дефиниции таких предельно широких категорий невозможно обойтись только функциональным подходом. Сама логика дискуссии требует перехода к феноменологическому исследованию сущности власти, когда один на один остаются Власть и Люди-во-власти. Вот тогда уже не важны маски президентов, диктаторов, монархов или географические, исторические и социальные координаты. Ученый получает возможность как бы выделить "чистую культуру" власти.

Возможно, поспособствовал бы выводу исследования проблемы за рамки политики "шекспировский ключ". Правда, немецкий политолог М. Хеттих предупреждал: "Понятие власти в поэзии имеет иной смысл, нежели в политической науке. Требовать от поэта научной точности и определенности понятий равносильно убийству поэзии" (8). Вместе с тем, великая литература — это и великий, поистине бесценный источник для современного исследователя, поскольку в ней поставлены вечные вопросы и даны весьма убедительные варианты их решения: о границах власти и неизбежности ее распределения, об ее онтологическом содержании, о поведении и психологии человека с его экзистенциальной сущностью во властных отношениях и т. д.

Конечным пределом власти в литературе выступает обычно граница жизни. Именно это придает непревзойденное напряжение драмам Шекспира. Для него любопытны, как отмечал М. М. Бахтин, конститутивные моменты всякой власти — "насилие, угнетение, ложь, трепет и страх подвластного" и глубокая обратная связь последнего с правителем — "возвратный страх властителя перед подвластным" (9), а, к примеру, христианская волюнтарная парадигма ему малоинтересна. Все же главное в шекспировских поэтических исследованиях власти (и в этом он предвосхитил Ницше) то, что для его персонажей вершина жизни — власть, соответственно, крайним ее отрицанием является смерть. Вспомним хотя бы общеизвестные вопросы из "Гамлета": можно ли Александром Великим заткнуть пивную бочку, может ли король совершить путешествие по кишкам нищего? Принц пытается выяснить пределы власти постепенно, спрашивая Горацио о том, мог ли данный череп принадлежать наихитрейшему политику, придворному или законоведу, который теперь позволяет грубому мужику хлопать себя грязной лопатой по затылку и не может привлечь его за оскорбление действием. Для человека, который достиг всего, распоряжается жизнью и смертью подданных, может ради пустяка подвергнуть уничтожению соседние народы, осознание того, что он сам смертен и не властен над этим, — драма. Предания о Чингисхане и сожаления престарелых представителей ленинско-сталинской гвардии о том, что революционная наука пока еще не может найти эликсир бессмертия, показывают, что этим экзистенциальным пределом власти в равной мере были сильнейшим образом озабочены идеалисты и материалисты. И неважно, называлось ли вожделенное средство продления властных полномочий эликсиром жизни или чем-то наподобие "живого вещества" О. Б. Лепешинской. Ричард II в одноименной драме выразил это так: "Внутри венца, который окружает /Нам, государям, бренное чело, /Сидит на троне смерть, шутиха злая, /Глумясь над нами и величьем нашим. / Она потещиться нам позволяет: / Сыграть роль короля, который всем /Внушает страх и убивает взглядом; /Она дает нам призрачную власть / И уверяет нас, что наша плоть — / Несокрушимая стена из меди. / Но лишь поверим ей, — она булавкой / Проткнет ту стену, —- и прощай король" (акт III, сцена 1).

Итак, власть и смерть — верхняя и нижняя границы жизни, между которыми лежит бесконечный ряд промежуточных звеньев, связанных с борьбой за возвеличивание и против падения. Тот же Ричард II говорит: "Готов сменять я свой дворец на келью, / Каменья драгоценные — на четки, / Наряд великолепный — на лохмотья, / Резные кубки — на простую миску, /Мой скипетр — на посох пилигрима, / Весь мой народ — на грубое распятье, / И всю мою обширную страну — /На маленькую, тесную могилку, /На тесную убогую могилку. / А то пускай проезжая дорога / Мне будет кладбищем, чтоб мой народ /Вседневно попирал чело монарха... " (акт III, сцена 1).

Теперь уже мы видим попытку сделки властителя с жизнью, где залогом компромисса сначала предлагаются внешние атрибуты власти, затем ее необходимые ресурсы и, наконец, когда торг проигран, делается последняя ставка — сама жизнь, поскольку для "человека власти" политическая смерть и смерть физическая сливаются воедино уже по той причине, что экзистенциальная сущность жизни для него заключается в политическом властвовании.

Пределы власти можно попытаться, разумеется, осмыслить и по-иному, с помощью, например, каких-либо логических формул или схематических моделей, неизбежно упрощающих (и в этом любая аналитика абсолютно проигрышна по сравнению с литературой) сам предмет. Условимся, что власть, обозначенная "Р" (от англ. Power), является наиболее общими отношениями зависимости между людьми (n), где n>О. Каким образом могут развиваться властные отношения по форме n>∞/P>], т. е. любая власть формально претендует на единоличное правление, будь то монарх, стремящийся к абсолютизму и сбрасывающий с себя опеку родственников или "серых кардиналов", борьба политических элит за превращение одной их них в олигархию либо соревнование законодательной и исполнительной ветвей власти в республике за приоритет, выглядящее вполне допустимым, тем более что цивилизованные правила игры не позволяют ему переродиться в войну властей. Числитель показывает, что любая власть постоянно нацелена на расширение масштабов своего влияния, идет ли речь о захвате новых территорий или же о тотальном подчинении личности, социальных групп, оппозиции, всего общества, наконец (внешняя и внутренняя экспансия власти). По содержанию мы видим как бы отраженную картину: n>]/P>∞, что означает тенденции любой власти к бесконечности своего воздействия при ожидании в то же время единообразия в подчиненном поведении управляемых. В наиболее законченной форме это можно наблюдать на примерах тираний ("Тридцать тиранов" Афин конца V в. ), диктатур либо известных тоталитарных режимов, где с уничтожением гражданского "противовеса" государству и распространением всеобщего контроля за жизнью управляемых правящая группа была уверена в предсказуемости практически всех их действий. Похоже, что и по форме, и по содержанию власть в своей сути имеет тенденцию к прирастанию "объема".

Разумеется, жизнь вносит свои коррективы. Ведь стремление человека к единоличной власти трудно объяснить иными, кроме психологических, факторами, поскольку это влечет за собой труд, непосильный даже для самой волевой личности. Бдения от зари до зари для властителя нежелательны и физически невозможны. Еще законодателю и судье Моисею советовал его тесть Иофор ввести нечто вроде разделения властей: "Ты измучишь и себя, и народ сей, который с тобою, ибо слишком тяжело для тебя это дело: ты один не можешь исправлять его;... ты же усмотри (себе) из всего народа людей способных, боящихся Бога, людей правдивых, ненавидящих корысть, и поставь (их) над ним тысяченачальниками, стоначальниками, пятидесятиначальниками и десятиначальниками (и письмоводителями)" (Исход, гл. 18: 18, 21). И Моисей последовал разумному совету.

*   *   *

В заключение добавлю: публикацию статьи проф. Болла хотелось бы воспринять еще и как своеобразное приглашение читателей "Полиса" к научной дискуссии. Нынешние высказывания многих политологов и комментарии людей "при политике" о феномене власти вообще и оценки конкретно "власти политической" в современной России вполне можно уподобить спору трех слепцов из индийской притчи, каждый из которых ухватил свой "фрагмент" слона и упорно доказывал, что именно он обладает монополией на истину. Здесь проблема не в наличии полярных мнений или уничижительных суждений о власти в конкретных ее проявлениях. Подобное положение дел типично не только для политологии, других наук об обществе (т. е. "не-естественных") или для "вольного стиля" политической борьбы в России, а для науки вообще и любого соревнования людей за обладание истиной, так как не диагнозы являются их сутью. Причем не следует сетовать на появление новых разногласий в дальнейшем, ибо научное сообщество будет живо до тех пор, пока существуют проблемы, которые интересны более чем одному ученому. Что же касается нашей политической науки, то это прекрасная возможность для ее становления уже в более высоком статусе, нежели изучение мировой литературы и написание учебных пособий. А комментаторам феномена власти в современной России хотелось бы напомнить мысль О. Тоффлера о том, что в конце XX в. из трех источников власти — насилия, богатства, знания — именно знание становится определяющим фактором.

1. Брехт Б. БВЛ, М., 1972, т 39, с. 350.

2. Власть: Очерки политической философии Запада. М., 1989.

3. "Московские новости", 1993, № 48.

4. Грейвс Р. Мифы Древней Греции, М., 1992, с. 31.

5. Античная драма. БВЛ, М., 1972, т. 5, с. 79 — 82.

6. Котляревсккй С. А. Власть и право. Проблема правового государства. М., 1915, с. 12.

7. Цит. по: Фуллье А. Ницше и имморализм. СПб., 1905, с 53.

8. Хеттих М. Основные понятия политической науки. — Актуальные проблемы современной зарубежной политической науки. М., 1991, вып. 4, с. 21.

9. Бахтин М. М. Дополнения и изменения к "Рабле". — "Вопросы философии", 1992, № 1, с. 138.