Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ДИЛЕММЫ БЕЗОПАСНОСТИ: АМЕРИКАНСКИЙ ВАРИАНТ

Т. А. Алексеева

АЛЕКСЕЕВА Татьяна Александровна, доктор философских наук, член редколлегии "Полиса", заведующая сектором философии проблем политики Института философии РАН.

Какова политическая и геостратегическая позиция России в мире постконфронтационного периода? Существует ли четкая, получившая легитимность в самой стране и признание за ее пределами формула российских национальных интересов? Кто наши союзники и партнеры и в чем состоят непосредственные и потенциальные угрозы жизни и благополучию россиян? Если наше государство перестало числиться "сверхдержавой", то каков новый статус России — великая держава, "центр" регионального значения или просто некое аморфное пространство, с трудом обретающее структуру и подпадающее под весьма широкую дефиницию "развивающегося"? Разброс суждении здесь настолько велик, что можно смело констатировать полное отсутствие ясности как у политиков, так и у избирателей по всему кругу оговоренных проблем.

А какое, собственно, содержание мы, жители России, вкладываем в понятие безопасность, кроме той простейшей ассоциации с "большим домом" на Лубянке по известной с детства логической связке: "Дерево? — Яблоня"... ? У государства наличествует Совет безопасности с весьма невнятными функциями, но есть ли концепция безопасности россиян и национальной безопасности России, которая опиралась бы хоть на какую-нибудь теоретическую и ценностную основу, не говоря уже о философской?

Самый грубый контент-анализ весьма обширного текста новой российской Конституции показывает, что примерно из десятка упоминаний термина "безопасность" подавляющее большинство их относится именно к государству. Это в общем—то верно отражает типичную для многовековой России картину: не государство для человека, а человек для государства.

Несколько официальных документов, той или иной гранью затрагивающих проблемы безопасности России (военная доктрина, доклад Службы внешней разведки и еще один-два) в последнее время были опубликованы (прежде всего, видимо, к сведению интересующихся за рубежом), но легко догадаться, что речь в них шла сугубо о военных аспектах безопасности государства. Правда, редкие статьи в академических журналах или газетах показывают, что некоторым авторам наконец-то удалось выйти за пределы узкоспециального, технического понимания безопасности как "эманации" исключительно силовых структур государства. Тем не менее формулирование целостной и недекларативной концепции безопасности все еще сталкивается со значительными трудностями, обусловленными, на мой взгляд, вполне определенными обстоятельствами, — у власти и у общества нет ответа на два главных вопроса: на каких собственно фундаментальных принципах, или иначе — философско-мировоззренческих основаниях, могла бы быть построена концепция безопасности человека, живущего в России, и сложилась ли у нас современная форма государственности — нация-государство, способная выработать оригинальную, собственную доктрину национальной безопасности? Вопросы, разумеется, пока по преимуществу риторические, так как в сегодняшней России нет господствующей системы ценностей, по поводу которой сложился бы более-менее устойчивый консенсус ее граждан. Понятно также и то, что представления о безопасности у москвичей или петербуржцев весьма отличны от аналогичных мыслей жителей какой-либо претендующей на суверенность территории в призрачных пока границах России: угрозы ими воспринимаются по-разному. Между тем, берусь утверждать, что до той поры, пока не будут хотя бы в первом приближении теоретически решены эти проблемы, и, таким образом, найдена "точка отсчета", неизбежен грех субъективно-вкусовых предпочтений и у облеченных властными полномочиями политиков, и у простых граждан, если не обыкновенного лоббирования в пользу конкретных идеологий, ведомств, регионов и т. д.

По-видимому, для россиян психологически трудно воспринять основательно подзабытый совет: не решив общих вопросов, невозможно разрешить и частные. В таком случае не вредно будет обратиться к инонациональному, например, американскому опыту и посмотреть, как вообще возможно трактовать проблемы безопасности. Кстати, весьма примечательное определение слову "безопасность" было дано в одном из старых французских словарей "Лярусс": это доверие, душевное спокойствие, проистекающее из мысли о том, что нет опасности, которую следовало бы бояться. И, значит, отнесено это понятие прежде всего к живому объекту — будь то один человек или множество, т. е. народ, нация, мировое сообщество людей.

*   *   *

Официальная американская формула безопасности предполагает защиту Соединенных Штатов как свободного государства, его неизменных основополагающих институтов и ценностей. И хотя в целом эта задача остается постоянной, конкретные пути ее реализации на практике, равно как и принципы, лежащие в фундаменте ее концептуального объяснения, неоднократно подвергались пересмотру, причем зачастую весьма радикальному. Стратегия и политика безопасности неотделимы от культурного и исторического контекста развития американского общества. Изменившаяся внешняя и внутренняя среда, интериоризация возможности "конца света" не как новозаветного апокалипсиса, а из-за ядерной и экологической угроз, интенсивная общественная дискуссия вокруг соотношения индивидуалистических и коллективистских (коммунитаристских) ценностей способствовали отходу от традиционного понимания "национальной безопасности" как синонима оборонной стратегии. Безопасность все чаще рассматривается сквозь призму взаимосвязанной триады, которую можно было бы представить некой схемой:

Все стороны этого условного треугольника равны, причем индивид как высшая

цель безопасности, ради которого, собственно, и выстраивается вся ее модель, передоверяет большую часть забот о своей безопасности государству, а нация-государство в какой-то степени доверяется международному сообществу государств.

Общественная безопасность, упоминаемая в российской Конституции, как правило, не рассматривается в американской модели в качестве самостоятельного элемента, поскольку эта проблема возникает лишь в случае недостаточной защищенности общества от тоталитоидных поползновений государства. Американская концепция безопасности строится на постоянном диалоге политики с философией либерализма, а в либеральной трактовке гражданское общество само по себе выступает гарантом безопасности и индивида, и государства.

БЕЗОПАСНОСТЬ ИНДИВИДА VERSUS БЕЗОПАСНОСТЬ ГОСУДАРСТВА

Практически все американские теоретики, работавшие в последнюю сотню лет в области безопасности, с большей или меньшей настойчивостью (или убедительностью) утверждали, что они раз и навсегда приняли за философскую основу своих концепций либеральное учение Дж. Локка. "Лишь когда вы свои этические принципы считаете не требующими доказательств, — писал знаток либеральной традиции в США Л. Харц, — все проблемы становятся проблемами методологии" (1).

Для американцев констатация того, что концепция их национальной безопасности во всех своих вариантах неизменно опирается на прочный фундамент либерализма, который, как известно, ставит свободу на первое место в раду человеческих ценностей, не вызывает сомнений. Едва ли не главным подтверждением здесь зачастую выступает ссылка на Декларацию независимости, назвавшую некогда неотчуждаемыми права человека на жизнь, свободу, стремление к счастью. И воистину, всеобщее восприятие американцами этого положения стало уже фактом культуры Соединенных Штатов. Но с политико-философской точки зрения современное соотношение индивидуальной свободы с другими либеральными ценностями устанавливается гораздо сложнее.

В этом смысле европейские авторы более откровенны. В своем блестящем полемическом эссе о современном моральном порядке А. -Ж. Слама заметил: уважению к безопасности и жизни подчинены другие ценности, включая индивидуальную свободу и даже демократию, так что из всех естественных прав человека (закрепленных, правда, теперь уже во французской Декларации 1789 г. ) — на свободу, безопасность, собственность, сопротивление угнетению — "выжило" только право на безопасность. А защита и организация условий для безопасности подчинены сверхценности, сочтенной отныне нерушимой и святой — Жизни (2).

И действительно, в диахроническом срезе даже либеральными теоретиками особенность свободы как ценностного приоритета далеко не сразу и не всеми была осознана. Либералы самого начала индустриальной эпохи, чтобы спасти идею приоритета свободы, удовлетворялись различными интеллигибельными проработками версий "минимального государства". Из-за ясных нам только сейчас прагматических соображений тот либерализм, который мы привыкли определять как классический, вынужден был изыскивать основания для легитимации более сильного государства как гаранта и защитника индивидуальной свободы. Иными словами, антиномия государства и индивида преодолевалась через попытку найти более или менее устойчивое (хотя бы теоретически) равновесие между безопасностью всех и свободой каждого, однако с некоторым смещением центра тяжести в пользу государства. И такой философский "дисбаланс" вполне, как выяснилось, устраивает современных теоретиков безопасности.

Причины этого становятся понятными, если принять во внимание весьма специфический тип усвоения идей Локка в американском обществе. Известно, что в локковской аргументации роли государства есть две стороны: подразумеваемая (защита государства) и явная (ограничение государства). Первая идея, нашедшая свое выражение в концепции свободной личности в естественном состоянии, философски освобождала человека от множества классовых, церковных, местнических, цеховых и тому подобных пут, определявших его жизнь в феодальные времена. Государство по Локку поднималось над феодальными связями, и только оно одно получало легитимное право на принуждение. В истории США, где феодальные условности значимой роли не играли, более важное оказалась идея ограничения государства. Однако в американской идеологии это не вело к недооценке его значения, наоборот, необходимость сильной государственной власти не нуждалась в дополнительных доказательствах и однозначно воспринималась как данность. Поэтому, перелистывая многочисленные современные труды о принципиальном превосходстве прав и свобод индивида, не следовало бы делать вывод, что личность автоматически получает приоритет по отношению к государству, в т. ч. в контексте проблемы безопасности.

Вообще-то трактовка безопасности, которую можно было бы назвать либеральной, уже прошла в своем развитии три основные стадии. На первой (в XVI—XVII вв. ) из них, как бы включающей в себя "предлиберальную" и "локковскую" фазы, акцент ставился главным образом на противостоянии физическому покушению на безопасность индивида (т. е. угрозе индивидуального насилия). Полиция, суды, "государственная монополия на власть" были призваны обеспечить безопасность жизни и собственности граждан. На втором — "постлокковском" — этапе (с конца XVIII ст. ) яснее осознавалась угроза для индивида теперь со стороны самого государства, способного обернуться деспотией, а позднее — тоталитарным властвованием. Иными словами, речь зашла об обеспечении безопасности индивида от властного могущества государства; такая безопасность считалась достижимой благодаря развитию свободы и равенства. Средствами же здесь служили защита позитивным законом естественных прав человека, в т. ч. права граждан на сопротивление и неподчинение незаконной реализации государственной власти, последовательное проведение принципа разделения властей и т. д. Третий этап (XX в. ) связан с осознанием угрозы индивиду со стороны экономического неравенства и рыночной стихии. В теоретическом плане он предполагает конструирование систем обеспечения максимальной социальной справедливости при распределении благ, государственного контроля за злоупотреблениями свободой рынка и тому подобное.

Духовный последователь Локка, "либеральный индивидуалист" Дж. С. Милль в свое время охарактеризовал безопасность как интерес высшего порядка, обязывающий к защите того, что необходимо для благосостояния граждан данного государства. Этот широко воспринятый американскими философами тезис не только не исключает, а, наоборот, допускает восприятие безопасности прежде всего как безопасности государства, точнее, безопасности данной либерально-демократической формы правления или, сплошь и рядом в вульгаризации современных политиков, — безопасности конкретного правительства. Иначе говоря, политический режим или просто правительство отождествляются с понятиями "нация", "страна".

Американцы, рассуждая ныне о безопасности, применяют как бы две этические парадигмы: с одной стороны, это макроэтика, высший интерес которой направлен на "выживание" и благополучие абстрактных общностей — государств, религий, классов, партий, групп интересов, с другой — микроэтика, сосредоточенная на "выживании" и благополучии мыслящих и чувствующих индивидов. (Здесь следовало бы отметить, что американская идеология вообще гораздо меньше обращала внимания на другой тезис всеми уважаемого Милля, утверждавшего в написанном вместе с женой в 1859 г. эссе "Свобода", что если человек обладает достаточным количеством здравого смысла и опыта, то его собственный способ устраивать свою жизнь — наилучший, причем не сам по себе, а потому что — свой. )

Противопоставление вышеназванных этических подходов, равно как и безусловная абсолютизация одного из них в ущерб другому, весьма опасны, потому что способны привести либо к тоталитоидному подчинению безопасности личности безопасности государства (пагубность этого весьма наглядно была показана опытом всех тоталитаризмов XX ст. ), либо, наоборот, к хаосу, гоббсовской "войне всех против всех", или — в современных терминах — гражданскому конфликту, могущему вылиться в конце концов в окончательную утрату безопасности отдельным индивидом. Потому неизбежными были попытки философски откорректировать содержание каждого из этих этических подходов. Микроэтика обязана принимать во внимание, что безопасность государства, равно как и коллективов иного уровня, необходима для обеспечения индивидуальной безопасности. А макроэтика включает в себя заботу о безопасности граждан, ибо именно они в итоге обусловливают стабильность и безопасность всего социального коллектива. Однако на практике американские эксперты в области безопасности придают ощутимо большее значение макроэтике, нежели микроэтике. В этом они выглядят просто ортодоксальными гегельянцами. Напомню: Гегель говорил о необходимости "этического здоровья" государства, достижимого лишь в том случае, если оно обладает приоритетом по отношению к ценности жизни и благополучию отдельных индивидов. Либеральный отзвук подобной мысли явственно слышится в популярной до сих пор фразе Дж. Кеннеди: "Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя, спроси, что ты можешь сделать для своей страны", которая настойчиво интерпретируется трудами весьма модных философов-коммунитаристов, акцентирующих значение ответственности индивида, "долга", "обязанности" служения своей общине, причем понимаемой иногда достаточно широко (А. Этциони, М. Сэндел, А. Макинтайр и др. ).

Абзацем выше было упомянуто понятие стабильности, воспринимаемое американцами во многом как нечто само собой разумеющееся, когда речь идет о проблеме безопасности. Стабильность общества — это достижение достаточно высокого уровня согласия в отношении фундаментальных целей и ценностей при сохранении плюрализма идей и мнений по вопросам тактики. Стабильность как условие безопасности подразумевает жесткую альтернативу: либо баланс столкновений и консенсуса, либо хаос, который в определенных обстоятельствах перерастает в гражданскую войну.

Для американской традиции проблема политической стабильности — в сущности ключевая, хотя она и поднималась до уровня широкого обсуждения лишь несколько раз на протяжении двухсотлетней истории. "... Росту и успеху капитализма способствуют определенные общественные условия. Капитализм для своего развития требует определенной стабильности общественного устройства, а также определенного нейтралитета или слабости, или потворства государства" (3).

Не случайно поэтому проблема стабильности была первой заботой "отцов-основателей" американской государственности. Они с самого начала договорились о главном: страна ни в коем случае не должна превратиться в арену столкновений между двумя оспаривающими политическую власть блоками, какие бы позиции они ни занимали. Только после того, как основные компромиссы были достигнуты (т. е. почти через тридцать лет), оказалось возможным принятие стабильной конституции, гарантирующей безопасность государства и граждан, поскольку она была построена на принципах взаимозависимости и взаимоограничения. Думается, что той же цели служило и введение в свое время поста вице-президента от другой, нежели президент, партии. Дж. Мэдисон, по-видимому, искренне полагал, что проигравший выборы кандидат окажется подлинным патриотом и сможет председательствовать в Сенате, забыв о политических разногласиях и думая лишь о благе страны. Но даже в условиях изначально достаточно высокого уровня американского либерального консенсуса это оказалось иллюзией. Двенадцатая поправка к Конституции США (1803 г. ) установила, что вице-президент также должен представлять победившую партию.

Климат взаимного доверия и согласия между политиками и гражданами достигается посредством демонстрации ценности демократии в качестве антитезы анархии, а отнюдь не государственной деспотии. Поиск знаков уникальности и неповторимости собственной культурной среды, воплощение их в конкретном балансе политических отношений власти и общества есть путь, который в конечном счете создал общественную стабильность. Поэтому вполне логичной представляется мысль, высказанная в последних работах известного американского теоретика Дж. Роулса: задача политического философа — не столько в конструировании идеальных схем и утопических проектов, сколько в "открытии" ценностей и принципов подхода к тому или иному явлению, латентно присутствующих в пластах собственной политической культуры и традиции. Кстати, подобное советовал еще Монтескье: посмотрите, что собой представляет народ, понаблюдайте за средой, в которой он обитает, учтите особенности его эволюции, не забывайте его характера и попробуйте руководствоваться здравым смыслом.

Американцы признали — на уровнях и идеологии, и практики — действенность такого подхода, хотя они, как и все другие народы, нередко с трудом преодолевают собственный догматизм в трактовке соотношения индивидуальной и государственной безопасности, причем либеральная утопия помогает им в этом ничуть не лучше других. В конкретной же политике совет Монтескьё/Роулса воплощается в четком отслеживании государством потенциально опасных напряженностей в обществе и проведении им в жизнь предохранительных мер (принцип "превентивного государства"). Именно данным целям служит комплекс по сути дела легитимизированных обществом мероприятий по поддержке "равенства возможностей" для всех и всяческих меньшинств, анализ, в ряде случаев ''перехват", лозунгов оппозиционных и антисистемных групп, постоянный и тщательный учет малейших колебаний в общественном мнении и т. д. Но как соотносится столь внимательный государственный надзор за обществом, вероятно, необходимый и политически, и с точки зрения здравого смысла, с главным либеральным постулатом о праве человека на свободу?

Парадокс современной цивилизации заключается в том, что индивидуальные свобода и безопасность во все большей степени начинают зависеть от политической власти, призванной (или избранной) их защищать. В свое время сама либеральная концепция политики строилась на разделении государства и общества, сфер публичного и частного. Государство занимается обеспечением коллективного интереса, в т. ч. безопасностью, а индивид — частного (своими благами и пр. ). Ныне в индустриально развитых странах понятие безопасности распространено, к примеру, на обеспечение каждому жизненно необходимого минимума благ и здоровья. Отграничивать общественное от частного становится затруднительно. В результате государство как бы легитимно отвоевывает плацдарм свободы у индивида, и давление с его стороны, несмотря на разнообразные сдержки — от разделения властей до сверхдемократичных конституций, — продолжает нарастать. Это связано не только с принудительным par excellence потенциалом государственного управления, повышенными, в силу специфики современного наукоемкого производства, требованиями к физическим и интеллектуальным качествам личности, но и с возникновением и распространением техники и технологий, злоупотребление которыми угрожает основам земной цивилизации. Сами успехи наций-государств в развитии эффективных систем собственной безопасности содержат в себе потенциал разрушения безопасности всеобщей. Так что, развиваясь, либеральное "государство — ночной сторож" все больше напоминает сменившего кожу Левиафана. И если дозировки индивидуальной свободы и государственной необходимости были привилегированным предметом обсуждений либеральных теоретиков безопасности, условно говоря, эпохи пороховых ядер, то проблемы международной безопасности выходят на первый план дискуссии современной эпохи ядерных зарядов, приобретая статус сверхценности.

БЕЗОПАСНОСТЬ ГОСУДАРСТВА VERSUS МЕЖДУНАРОДНАЯ БЕЗОПАСНОСТЬ

В американском обществе примерно со времени окончания второй мировой войны господствовало представление, что безопасность нации-государства принципиально несовместима с коллективной международной безопасностью. Для упрочения подобных "эгоистических" убеждений немало было сделано школой теоретиков "политического реализма", способствовавшей созданию целой логической системы (возможно, специфически американской) на двух главных постулатах: постоянная необходимость в селекции политических идей, рассматриваемых в качестве единственно возможных с точки зрения пользы и научной обоснованности, а также методологическая установка на то, что только аналитические средства и эмпирический анализ создают основу для подлинно научных выводов относительно политического поведения и действий, которые были бы свободны от ценностных искажений.

Философскими источниками "политического реализма" явились труды мыслителей разных эпох и, прямо скажем, разного "калибра" — от Фукидида до Макиавелли и Гоббса, а далее — до Тройчке и Нибура. В этой парадигме работали и работают современные теоретики международных отношений, такие как Монгентау, Кеннан, Киссинджер, Бжезинский и др. "Реалисты" по сути дела перенесли на межгосударственные отношения (в их философской интерпретации) представления Гоббса о том, что при отсутствии силы, способной вызвать страх, люди живут в естественном состоянии "войны всех против всех". Аналогично людям и государства преследуют рациональные цели, особенно в том, что касается их потребности в безопасности и определении жизненных национальных устремлений. Такие исходные идеи позволили сложиться своеобразному консенсусу экспертов по внешней политике США, предопределяющему основные черты подхода как к усилению американского влияния в глобальном масштабе, так и к проблеме "выживания" человечества в целом.

При всем разнообразии и изрядном эклектизме "политический реализм" характеризуется (разумеется, в интересующем нас ракурсе, т. е. с точки зрения дилемм безопасности) следующими основными тезисами:

— акцент на территориально ограниченное, суверенное государство как на доминирующего политического актора на международной сцене;

— подчеркивание конкурентного и конфликтного характера межгосударственных отношений; война рассматривается в качестве вполне допустимого средства разрешения конфликта, причем победа в военном противостоянии считается главным критерием оценки адекватности политики и лидерства;

— убеждение в том, что государства являются рациональными акторами, защищающими собственные интересы, однако их рациональность часто нарушается в силу бюрократических игр; при этом благополучие других государств и стабильность международной системы в целом принимаются во внимание в минимальной степени;

— сильная тенденция к отрицанию внутриполитических и социальных факторов при анализе природы конфликта и небезопасности в международных отношениях и к рассмотрению объективных условий проявления военной и экономической силы как приоритетов по отношению к идеологии, убеждениям и лидерству;

— наконец, пессимизм в отношении любых программ, направленных на фундаментальные изменения в оценках роли насилия (принуждения) в международных отношениях, в сочетании с оптимизмом относительно возможности сохранения стабильности даже в случае дальнейшего расползания ядерного оружия и углубления региональных конфликтов (4).

Такой подход, как правило, называется классическим "политическим реализмом" и является, по существу, рационализацией политики США времен холодной войны. Национальные интересы фактически сводились к требованиям безопасности. В дальнейшем наметились две основные тенденции развития этой позиции уже в рамках т. н. структурного реализма. Одна из них наиболее ярко представлена работами К. Уолца. Организация международных отношений увязывалась представителями его группы с понятием господства ведущих государств (5). Данная тенденция увела "структурный реализм" в сторону от простой ориентации на абсолютность государственного суверенитета и формальный постулат равенства государств к признанию их неравенства и строительству некоей иерархии. Холодная война была определена как тип биполярной системы с доминированием двух "центров силы", каждый и? которых был связан с одной из двух "сверхдержав" — США и СССР.

Другая тенденция попыталась придать "структурному реализму" историческое измерение. Она берет свое начало из группы трудов, посвященных анализу причин мирового экономического кризиса 1929—33 гг. Исследователи пришли к выводу, что конкурирующие друг с другом торговые блоки, следовавшие протекционистской логике, во многом способствовали краху мировой торговой системы 30-х годов. Этому предшествовал период относительной стабильности, которая обеспечивалась британским доминированием в мировой валютной и торговой политике. После второй мировой войны аналогичную роль в мировой экономике вплоть до начала 70-х годов играли США. Иными словами, биполярность в политике времен холодной войны совпадала с существованием одного полюса силы (униполярностью) в экономике.

Позднее картина явно меняется. Одной из важнейших проблем для "структурного реализма" стали появление многополярного экономического порядка, а также образование возможностей для разработки такого механизма сотрудничества, который был бы способен обеспечивать стабильность, создававшуюся ранее доминированием США. В свою очередь с дезинтеграцией и потерей лидирующей роли СССР в конце 80-х годов мировая политика все чаще начинает трактоваться с позиций "структурного реализма" как униполярная.

Отчасти вследствие необходимости переосмыслить все эти новые глобальные процессы и возникла школа "неореализма". При всем разнообразии подходов можно выделить общую позицию для этого направления политической мысли: если классический "реализм" даже в его модифицированном — "структурном" — варианте концентрировал внимание на проблемах безопасности нации-государства, то для новой школы характерным признаком явилась попытка сочетания ядерных "калькуляций" с анализом процессов в мировой экономике (6).

"Неореализм", таким образом, может быть понят как "расширенный реализм", нацеленный на исследование взаимодействий (интеракций) национальных интересов каждого из государств как важнейшей тенденции международного развития (7). Международные отношения и с этой точки зрения продолжают сохранять преимущественно огосударствленный характер; предполагается также рациональность поведения государств, а идеалистические и альтруистические мотивации по-прежнему исключаются; наконец, стремление к защите собственных материальных интересов рассматривается в качестве разумной основы действий в сфере политики, будь то на индивидуальной или коллективной основе, внутри или вне государственных границ. Политэкономическая сторона "неореализма" подчеркивает значение сотрудничества и создания определенного режима (от систем Международного валютного фонда и Мирового банка до переговоров между основными "центрами", т. е. США, Западной Европой и Японией) как альтернативы хаосу (анархии) в отсутствие силы-гегемона. Сторонники этой школы подчеркивают углубляющуюся интеграцию мировой экономики, расширяющуюся роль международных организаций, таких транснациональных акторов, как ТНК. Они полагают, что анализ международного порядка должен учитывать роль ядерного "сдерживания", общемировой рост благосостояния и взаимозависимость государств. Однако сила продолжает оставаться главным арбитром в международных отношениях, даже если речь идет не столько о военной, сколько об экономической силе (8). Впрочем, наличие военной мощи воспринимается, скорее как необходимое условие глобальной стабильности. Лишь немногие "peaлисты", проанализировав просто бросавшуюся в глаза тенденцию к усложнению путей к "победе" одного государства над другим из-за технического усовершенствования и увеличения разрушительной силы современных вооружений, сделали вывод о неприменимости "большой войны" для разрешения конфликтов глобального масштаба. В целом же их взгляды сохраняют сильное традиционалистское начало.

Но постепенно к корпусу теоретиков безопасности приходило понимание того, что "политический реализм" слаб прежде всего с точки зрения его идеологического компонента. Становилось все более явным, что главенствующий тезис сдерживания "коммунистического мира", привычно рассматриваемый в терминах классической безопасности, которая только маскируется идеологическим флером, недостаточен. Его надо идеологически адаптировать к современности, усилив это сдерживание разнообразными средствами, к примеру, распространением образцов социального и экономического поведения, ведущего к процветанию либерального индивидуализма и рыночного хозяйства.

Признание, во многих случаях косвенное, необходимости ревизии традиционных концептуальных основ обеспечения внешней безопасности в конечном счете было обусловлено четырьмя взаимосвязанными процессами конца 80-х — начала 90-х годов. Во-первых, это радикальное изменение во внешней и внутренней политике СССР, снижение напряженности в отношениях Восток-Запад, окончание холодной войны (вкупе с распадом одного из военных блоков) и провозглашение партнерских отношений с Россией (Вашингтонский договор). Во-вторых, подъем и распространение, в частности, в странах Восточной Европы, мирных средств борьбы против милитаризированных и репрессивных правительств, даже с учетом того, что они были не всегда успешными или имели следствием обязательно "позитивную политику"; эта тенденция действовала против "политико-реалистского" подхода, интерпретирующего международные отношения без учета роли общественных сил внутри государств. В-третьих, очевидность относительной неспособности "сверхдержав" осуществлять контроль над политическими изменениями в странах и регионах, относящихся к сферам их влияния. В-четвертых, прямым результатом сглаживания традиционного раскола Восток-Запад явилось умножение риска нестабильности в третьем мире, по периферии бывшего СССР и даже в сердце Европы. Оставленные свободными геостратегические пространства стали целью гегемонистских притязаний менее контролируемых локальных авторов.

Иными словами, теоретикам пришлось согласиться, что соотношение между внутренней и внешней политикой и/или безопасностью государства носит значительно более сложный характер, чем это представлялось "политическим реалистам". В процессе концептуализации внешнеполитических доктрин все большее внимание они стали обращать на внутриполитический и социокультурный контекст развития собственного государства, во многом зависящий от качества общественных отношений в нем. Появление глобальных проблем, особенно угрозы разрушения среды обитания, также продиктовало необходимость отказа от узкой концентрации на межгосударственных конфликтах. Как следствие, осознание всех этих реальностей предопределило теоретический сдвиг в господствующей в США тенденции анализа проблем безопасности от "политического реализма" в направлении того, что Р. Фальк назвал группой теорий "международного порядка" (9). Данная совокупность идей пока еще не стала систематизированной политической доктриной. Однако ее полемика с "политическим реализмом" начинает оказывать все более сильное воздействие на формулирование конкретных политических программ.

Однако новый вызов "политическому реализму" вовсе не означает полного отказа от некоторых его постулатов, и по сей день соответствующих реальности: государства по-прежнему являются главными акторами международных отношений, войны как угроза и средство разрешения политических споров все еще присутствуют в мире хотя бы на региональном уровне, многие черты международного порядка, как и раньше, предопределяются конфликтом национальных интересов.

Но именно это предполагает более внимательный анализ альтернативных жесткому "политическому реализму" проектов, особенно вариантов, предлагающих вновь обратиться к традиционным либеральным ценностям — роли индивида по отношению к государству, концептуализации экономического, в т. ч. торгового, успеха в качестве основы для определения статуса государства в международных отношениях. Такая переакцентировка заставила задуматься и о некоторых дополнительных факторах международных отношений, в т. ч. о защите естественных прав человека или о значении экономической силы в раде случаев более весомом, нежели традиционная категория потенциальной военной победы. Однако эта более либеральная альтернатива должна быть понята в качестве тенденции в рамках американского "политического реализма", а не самостоятельной теории вне его. Пока еще весь набор "политико-реалистических" догматов (сила, национальный интерес, конкурентная модель международных отношений) остается неизменным, лишь добавляется акцент на моральные факторы внешней политики и коммерческие выгоды взаимозависимости.

СИНТЕЗ: НАЦИОНАЛЬНАЯ БЕЗОПАСНОСТЬ В НОВОМ МИРОВОМ ПОРЯДКЕ

Можно с большой долей уверенности предположить, что в новых условиях конца XX в. соотношение "безопасность государства/международная безопасность" изоморфно и на более высоком уровне воспроизводит соотношение "безопасность индивида/безопасность государства" в его либеральной, очевидно, трактовке. Государство все больше выступает в качестве "индивида", занятого обеспечением "частных" интересов, в то время как мировое сообщество обеспечивает коллективный интерес всех представителей земной цивилизации. Воспроизводятся, соответственно, и затруднения в отграничении "частного" от "общественного" (или уже "всеобщего"), а мировое сообщество как бы легитимизирует наступление этого "всеобщего" на частную территорию свободы отдельного государства через использование механизмов своих политических и экономических организаций вроде ООН или МВФ. (Примером здесь могут служить участие военных сил ООН во внутригосударственных и региональных конфликтах, жесткое регулирующее вмешательство МВФ и других наднациональных финансовых центров и т. д. )

Такое предположение заставляет более внимательно присмотреться к группе теорий "мирового (международного) порядка", активно разрабатываемых ныне в США.

Все эти теории основываются на холистской ориентации как по отношению к человеческой идентификации, так и к организации политической жизни и системы безопасности. Холистская реконструкция власти и политической ("видовой", по выражению Р. Лифтона) идентификации дополняется развитием идеи культурного плюрализма (10). Иными словами, в соответствии с этим подходом единство, необходимое для функциональных целей, совместимо с расцветом разнообразия в социальной организации обществ, соединенных терпимостью. Такой взгляд предполагает новую концептуализацию политических процессов на глобальном уровне.

В целом теории данной группы отличают следующие особенности:

— сильное чувство единства судьбы человечества;

— убеждение, что понятие безопасности включает основные потребности и права людей (питание, жилье, здравоохранение, образование, осмысленный труд, неотчуждаемые права и свободы, защита окружающей среды и т. д. );

— скептицизм в отношении способности чисто военными средствами обеспечить безопасность даже в минимальном физическом смысле, т. е. защиту суверенной территории от нападения и другого нежелательного вмешательства;

— убежденность в том, что политические изменения на протяжении истории были реализованы во многом благодаря социальным движениям и борьбе "низов", а демократическое правление и обеспечение прав человека — необходимое, но недостаточное условие для глобального реформирования мирового порядка (11);

— высокая оценка роли транснациональных общественных движений, включающих инициативы против конкретных проявлений несправедливости, а также защищающих идею формирования новой реальности — "глобального гражданского общества".

В центре новой концепции безопасности, по мнению большинства теоретиков школы "мирового порядка", должно находится изменение подхода к фактору военной силы. Это новая концептуализация "коллективной безопасности" в духе предположений международных комиссий, возглавлявшихся европейцами В. Брандтом, У. Пальме и Г. Брундтланд: война перестала быть средством политики, превратившись в инструмент бессмысленного разрушения и углубления имеющихся политических конфликтов. "Коллективная безопасность" строится на признании того, что "все государства, даже наиболее мощные, в конечном счете зависят от доброй воли и сдержанности других стран", т. е. "подлинная безопасность предполагает усилия по сотрудничеству, партнерство в борьбе против войны" (12).

Р. Йохансен намечает, например, такие параметры новой концепции безопасности:

— коллективная безопасность;

— акцентирование невоенных проблем и мирных средств разрешения конфликтов;

— внешняя политика, построенная на принципах взаимности, равенства, учета факторов окружающей среды; поддержка демократизации в других странах (в т. ч. признание взаимозависимости в вопросах безопасности); демилитаризация и т. д.;

— снижение роли военной силы и усиление значимости невоенных факторов; разработка альтернативных нынешним вариантов обороны; неядерная политика безопасности; установление режима, не допускающего агрессии; создание постоянных войск ООН и агентства ООН по контролю и исследованиям; расширение юрисдикции международных судов (13).

Таким образом, теоретики этого направления приняли во внимание изменения в господствующих представлениях о безопасности, произошедшие в последние годы во всем мире, а не только в Америке. Сегодня содержание концепта безопасности определяют не столько военные, сколько социально-экономические достижения, удовлетворяющие законное стремление человека к свободе, равенству, справедливости, благополучию. Это связано прежде всего с преобразованием роли нации-государства по отношению и к индивиду, и к мировому сообществу. Уходит в прошлое узкий взгляд на понятие национального суверенитета, которого столь упорно придерживались "политические реалисты"; его новое содержание обусловлено сегодня интеграционными процессами, переменами в конфигурации и функциях военных союзов и международных организаций, увеличивающих свои полномочия, а также развитием взаимозависимости, причем не только в экономической сфере. Все эти изменения получают легитимность как со стороны наций, так и мирового сообщества, что не может не отразиться на определяющих принципах внешнеполитического теоретизирования.

Вместе с тем новые подходы к международной безопасности предполагают лишь снижение потенциала авторитетно-властных полномочий государства в интеракциях с себе подобными и только по ограниченному кругу вопросов, но отнюдь не отказ от принципа приоритетности его национальных интересов. В этом как раз и заключается переосмысление американскими теоретиками-"модернистами" роли США в мире. Ей дана новая дефиниция; "лидерство без главенстве" (14).

НОВАЯ ЛИБЕРАЛИЗАЦИЯ ПРИОРИТЕТОВ БЕЗОПАСНОСТИ?

Переосмысление философии безопасности — это, разумеется, процесс, протяженный во времени, а не быстрая, радикальная смена приоритетов конкретной политики. Явное превосходство завоевывает идея, что национальная безопасность предполагает приоритет внутригосударственных социальных (политических, экономических, культурных) программ. Можно было бы указать на возникновение в США некой подспудной квазиизоляционистской тенденции, хотя и не слишком последовательной в силу высочайшего уровня взаимозависимости между страной и внешним миром. Вместе с тем с научной точки зрения гораздо интереснее было бы определить данный перенос акцентов в трактовке проблем национальной безопасности как попытку "нового антропоцентризма" едва ли не в смысле пресловутого "реально-социалистического" лозунга "все во имя человека, все на благо человека". Значит, и безопасность тоже. Концептуальное обновление проблематики безопасности с этой последней позиции предполагает, судя по новейшей научной литературе 90-х годов, следующие действия.

Во-первых, политическому истеблишменту предлагается выработать более широкий взгляд на сферу интересов безопасности, включив в нее также проблемы политической культуры, модернизации систем управления страной, совершенствование методики коллективного урегулирования спорных вопросов. В этом смысле избирательные кампании и их финансирование становятся важным элементом национальной безопасности.

Во-вторых, при формировании статей бюджета, призванных обеспечить национальную безопасность, нужно включить больший круг внутрисоциальных вопросов в качестве соизмеримых с более традиционными аспектами этой безопасности. Следовательно, отныне необходимо всегда анализировать, что будет целесообразнее с точки зрения потенциала безопасности: например, принятие на вооружение нового стратегического бомбардировщика или же субсидирование программ бесплатного образования для всех на уровне двух курсов колледжа.

В—третьих, нужно разработать долгосрочный план реализации широких национальных целей. Новый "интегрированный бюджет национальной безопасности" должен сочетать внешне- и внутриполитические приоритеты, значит, предусматривать одновременно: финансовое и интеллектуальное обеспечение военной безопасности; экономическую безопасность (т. е. поддержание высокого уровня конкурентоспособности США, включая образование, развитие инфраструктуры, инвестиции в национальное производство, повышение производительности труда, а также необходимость добиться от банков и бизнеса постоянного учета проблем национальной безопасности в широком смысле понятия при осуществлении их деловых операций); наконец, меры по укреплению основ стабильности общества (помощь слабым и т. д. ). Все это предполагает и соответствующие институциональные изменения.

В-четвертых, предлагается заново обдумать значение этических и идеологических аспектов безопасности, не ограничиваясь былым прагматическим учетом собственных национальных интересов, но и не отказываясь от них.

При разработке новой многомерной доктрины национальной безопасности теоретики едва ли не впервые вплотную занялись, так сказать, "техническими" вопросами ее обеспечения. И вот что они увидели.

Технологический прогресс. За последние два десятилетия произошло относительное снижение уровня американского технологического лидерства. Этот процесс не только негативно сказался на конкурентоспособности страны, но привел к ощутимому сдвигу в соотношении гражданских и военных отраслей промышленности. Гражданское производство вырвалось вперед за счет соответствующего ослабления оборонного. Вместе с тем разделить эти сферы становится все сложнее, поскольку технологический уровень гражданских отраслей уже обусловливает национальную безопасность. Речь идет главным образом об электронной промышленности, где США господствовали в производстве суперкомпьютеров (почти полный контроль над мировым рынком), оптики (3/4 мирового рынка), полупроводников, силиконовых волокон, микропроцессоров примерно до 1988 г. Затем заметно упала американская доля (15). Однако одно развитие технологии не решает проблемы. Необходима разработка и внедрение нового типа взаимоотношений между правительством и бизнесом.

Конкурентоспособность на мировом рынке. По мнению экспертов, национальная экономика ни по своим масштабам, ни по структуре больше не создает существенных внешнеполитических преимуществ для страны, а состояние торговли, технологии и финансов не гарантирует полной американской самодостаточности. До последнего времени доминировала модель экономики, предусматривавшая крупные военные расходы, что во многом предопределяло и политику гражданских отраслей, ориентировавшихся главным образом на внутренний рынок и регионы политического влияния США (по преимуществу в третьем мире). Конец биполярной эпохи навязывает не только пересмотр экономической модели, но и линии взаимозависимости, вообще отношений с двумя главными экономическими конкурентами — Японией и Западной Европой. При этом основной задачей становится формулирование экономической стратегии, имеющей целью предотвращение потенциальных коллизий и конфликтов с названными центрами силы или по крайней мере сведение их к минимуму.

Переосмысливается и иерархия возможных внешних угроз для США в нынешнем многополярном мире. Вывод однозначен: безопасность страны отныне напрямую зависит от ее конкурентоспособности на мировом рынке, в технологии и финансах. "Америка должна действовать теперь, исходя из веры, что мы доминируем сегодня и сможем делать это и впредь, но с поправкой на необходимость искать пути повышения эффективности в новых условиях" (16).

Новая оборонная стратегия. США необходимо по-прежнему сохранять статус ведущей военной силы в мире, но последовательнее проводить линию на сотрудничество с союзниками в политике предотвращения и подавления очагов возможных региональных угроз, параллельно поддерживая демократический процесс в Восточной Европе. С учетом тенденций последнего времени это позволит существенно сократить вооруженные силы (в Западной Европе и ряде других регионов) и начать перестройку всей оборонительной структуры на принципах разумной достаточности. Однако в официальных документах по сию пору практически не встречаются тезисы об адаптации стратегии США к новому мировому порядку, разве что в виде идеологической метафоры. По-прежнему превалирует по сути эгоцентристская трактовка национальных интересов, хотя и получающих несколько иное вербальное оформление.

Переосмысление глобальной роли страны. Политический истеблишмент до сих пор главным образом занимается распределением ресурсов и формулированием политики США в зонах "особых интересов", но он утратил четкие и однозначно фиксированные критерии в раздаче помощи и "разделении бремени" с союзниками.

Исключительно важный фактор возможной дестабилизации мира без холодной войны — появление новой стратегической среды, для которой характерно стремление любой ценой заполучить ядерное, химическое и биологическое оружие, а также средства его доставки. Таким образом, предстоит переход от относительной стабильности, обеспечиваемой взаимным сдерживанием двух "сверхдержав", к новому витку гонки вооружений в форме расползания по странам и континентам оружия массового поражения. И именно это станет главной угрозой на протяжении жизни нынешнего поколения. США вполне логично должны взять на себя лидерство в реализации программы "нового мирового порядка" на принципах экономической и политической взаимозависимости и партнерства, коллективного обеспечения безопасности по отношению к потенциальным угрозам. Только так можно трансформировать идеальную модель в американскую политическую задачу. Для США "новый мировой порядок" — не столько великая и отдаленная цель, сколько инструмент решения их собственных проблем безопасности в обозримом будущем. Первое дело — создание нового механизма "всеобщего", а не "частного" контроля за распространением опасных для всей цивилизации вооружений и технологий.

К числу важнейших угроз относят и определенный рост агрессивного национализма и антиамериканизма в ряде стран, по преимуществу — в некоторых бывших советских республиках. И, конечно же, глубочайшее беспокойство вызывает "ослабленная, но все еще мощная, зараженная ксенофобией и нестабильностью "веймарская" Россия" (если процитировать, например, Ч. Краутхаммера).

Уже принято считать войну в Персидском заливе началом нового "американского мира". И хотя роль США в однополюсной стратегической системе может оказаться еще более трудной, нежели в былой биполярной, эксперты называют ее безальтернативной, поскольку в противном случае цивилизацию якобы ожидает хаотическое и опасное развитие.

В целом последние констатации и предложения американских ученых отражают уже наметившуюся переориентацию доктрины национальной безопасности США с краткосрочных на долгосрочные цели, что автоматически повышает значимость ее теоретического и либерально-идеологического фундамента.

*   *   *

В одной статье, разумеется, невозможно раскрыть все аспекты сложнейшего комплекса философский идей, ценностных предпочтений, методических подходов, политических программ и даже эмпирически обоснованных приемов, образующих вместе понятие и концепцию национальной безопасности США. Но уже представленного читателю вполне достаточно для того, чтобы сделать по крайней мере два вывода, которые могли бы быть учтены в процессе разработки теоретических основ и содержания безопасности для новой, демократической, хотелось бы верить, России.

Первое. Очевидно, что любая концепция безопасности, если она хочет быть действенной, должна строиться на определенном философском и ценностном фундаменте, взгляде на мир, без которого самые смелые предложения, продуманные цели и эмпирически подкрепленные расчеты неизбежно "провиснут", что сильно снизит и их эффективность, и степень приятия (легитимизацию) со стороны граждан. Сводить безопасность к обороне от внешних и "внутренних" врагов — рутинный политиканский прием. Вместе с тем, находясь в нестабильных условиях перехода из одного состояния в другое едва ли не во всех смыслах — экономическом, политическом, культурном, идеологическом, оборонном, наконец, — мы вынуждены исходить из крайне эклектичного, "плавающего" политического сознания. Иррационализм господствует даже в том, что ныне мы называем "политической наукой". Общество предельно поляризировано. Принудительная гегемония марксизма подорвана, но и либерализм, другие, возможно, синтетические, философские течения еще не обрели сколь-нибудь твердых оснований. Сказанное полностью относится и к восприятию идеи государственности, которая традиционно играла в России уникальную по важности роль, а также к представлениям о возможности иных, нежели прошлые и нынешние, отношений между человеком, обществом и государством. Многовековая приверженность универсалистски-патерналистскому взгляду на государство, когда личность рассматривалась лишь как неотделимая, интегральная, сугубо подчиненная или функциональная часть "великого целого", все еще имеет глубокие корни в российском общественном сознании. Вместе с тем, пропаганда идеи естественных прав и свобод человека, весьма, правда, слабая на сегодняшний момент, все же приносит ощутимые результаты. Процесс образования новой ценностной структуры длителен во времени, здесь немыслимо просто "переключить напряжение. А это означает, что и путь не будет повторением западного — не от безопасности личности к безопасности государства, а скорее все-таки наоборот. Без стабильной и действенной, обладающей легитимностью политической власти, без четкого понимания и согласия по поводу национальных интересов и приоритетов, без первоочередной заботы и политиков, и граждан о воздвижении современного государства никакая безопасность личности обеспечена быть не может.

Второе. Нравится нам это или нет, но в межгосударственных отношениях продолжают играть весьма важную роль весьма динамично изменяющиеся, но все те же хорошо знакомые факторы силы, влияния и ответственности. Иное дело, что, утратив свой главенствующий военный колорит, они во все большей степени обретают социальное, экономическое и научно-техническое содержание. Можно долго рассуждать о путях "вхождения" в мировую цивилизацию, но не пора ли широко обсудить вопрос: в каком качестве мы намереваемся туда войти? Ибо известно: только тот, кто способен выдвинуть новые идеи и продукты, имеет шанс занять достойное место в истории человечества. Невозможно создать ни новую державу, ни новый мировой порядок с помощью одних только благих пожеланий и без особенного физического и интеллектуального труда. В который раз Россия может быть принудительно изолирована от проникновения ведущих тенденций мирового развития, но этого мы себе позволить уже не должны, хотя бы из уважения к тем, кто веками строил и защищал доставшуюся нам в наследство державу.

1. Харц Л. Либеральная традиция в Америке. М., 1993, с. 19.

2. Slama A. -G. L'angelismeexterminateur. Essaisurtordre moral contemporain. P., 1993, p. 43—44.

3. Бродель Ф. Динамика капитализма. Смоленск, 1993, с. 79.

4. Mastonduno M., Lake D., Ikenberry J. Toward a Realistic Theory of State Action. — "International Studies Quarterly, 1989, № 3, p. 459.

5. Waltz K. Theory of International Politics. Addison—Wesley. 1979.

6. Rosencrance R. The Rise of the Trading State. N. Y., 1986.

7. MTiller J. Retreat from Doomsday: The Obsulence ofMajor War. N. Y., 1989.

8. LieberR. J. M? Common Power. Understanding International Relations. Boston, 1988.

9. Falk R. Theory, Realism and World Security. — In: World Security: Trends and Challenges at Century's End. N. Y., 1991, p. 9.

10. Ufton R. The Genocidal Mentality. N. Y., 1990, p. 255. 11. On the Creation of a Just World Order. N. Y., 1975.

12. A World at Peace: Common Security in the XXI Century. Stockholm, 1989, p. 65.

13. Johansen R. A Policy Framework for World Security. — In: World Security..., p. 401—424.

14. Mathews J. The Enviroment and International Security. — In: World Security..., p. 377.

15. Computer Systems Policy Project. — In: Perspectives on US Technology Policy. Part 1. Washington, 1991,

February. 16. Borrus M. Zysman J. Industrial Competitiveness. — In: Rethinking America's Security. N. Y., 1992, p. 169.