Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

З а к о н н о с т

Политическая социология переходного общества ЛИБЕРАЛЬНЫЕ ЦЕННОСТИ В СОЗНАНИИ РОССИЯН

Б.Г.Капустин, И.М.Клямкин

ФОНД "ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ" имеет статус независимой исследовательской общественной организации. Создан в 1991 г. В настоящее время Фонд "Общественное мнение" (ФОМ) проводит социальные и маркетинговые исследования, основанные на массовых выборочных опросах различных групп населения России и стран ближнего зарубежья. Он изучает также общественное мнение по любым другим конкретным вопросам, анализирует рынки отдельных товаров и услуг. Генеральный директор ФОМ — Александр Ослон. Директор по исследованиям — Елена Петренко. Руководитель Аналитического центра — Игорь Клямкин. Коммерческий директор — Сергей Ананов. В Московском отделении работают 50 специалистов; ФОМ располагает отделениями и партнерами

в 18 регионах России, а также на Украине, в Молдове, Эстонии, Латвии, Литве, Казахстане, Кыргыстане,

Узбекистане.

В рамках исследовательского проекта "Народ и политика" ФОМ издает периодические бюллетени социологической информации по актуальным проблемам политической и экономической жизни России — "Социально-политическое поле партий и движений", "Народ и политика. Россия и Украина сегодня и завтра" и др.

Авторы проекта "Народ и политика" — И.Клямкин, Е.Петренко; инструментарий исследований разработан И.Клямкиным, А.Ослоном и Е.Петренко. Выборка и организация полевых работ — О.Акулова, В.Ларькин, Е.Петренко. Руководители полевых работ: С.Белокопытов (СибМЭКС — Центр, Красноярск), Н.Демеш (Дальневосточное отделение ФОМ, Хабаровск), С.Кетов (Агентство "Урал ИНСО", Пермь), О.Кириллова (Социологический центр "Омнибус", Тольятти), В.Короткое (РНМЦ ИСП, Череповец). Н.Мелкоев (Группа "Московский регион" ФОМ), Г.Наруков ШИОМ "Сибирский социум", Новосибирск), Л.Овчинникова (Фонд "Громадська думка", Днепропетровск), Г.Пачулия (Ставропольский городской ФОМ), О.Праздничков (Волго-Вятский ЦИОМ и МИ, Нижний Новгород), Н.Сидоренко (Независимый социологический центр "Наталья", Кемерово), Б.Трегубое (Калининградский социологический центр), В.Трескин (Информационно-исследовательское предприятие "Инфо-банк", Архангельск), И.Федорова (дочернее предприятие ВЦИОМ "Глас". Саратов), С.Хайкин (РИОМ, Воронеж), И.Чадаева (РЦ Прогноз", Саратов), В.Щипков (РЦ "Инфодемо", Владимир), Н.Ядов (Петербургская социологическая служба "Опинион").

Адрес ФОМ: 117421, Москва, ул. Обручева, д. 26/2. Телефон и факс: (095) 936—41—18. Издания Фонда распространяются по индивидуальным заказам и в розницу.

The work we now start publishing is based on the results of a large-scale sociological study of vital values in Russian and Ukrainian societies, carried out in late 1993. The article presented deals with Russia only. The first part of it published in this issue shows to what extent values of liberalism are actualized in the consciousness of different elite and mass groups of Russian society and how they coexist with values of a traditionally Soviet type. Separately examined are values actual with people identifying themselves with liberalism. The second part, supposed to be published in the next issue, will investigate the meanings that Russians read into the basic values characterizing liberal world outlook, i.e. the ways different population groups' representatives understand liberty, equality, tolerance, law-governed state, property, justice, progress.

1. НОВАЯ УТОПИЯ ИЛИ НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ? (НЕКОТОРЫЕ ИСХОДНЫЕ ГИПОТЕЗЫ)

После того, как люди, считающиеся либеральными реформаторами, проиграли парламентские выборы -либеральному демократу— Жириновскому и вынуждены были покинуть правительство, вопрос о судьбе либерализма в России стал еще более запутанным. Готова ли страна если и не сразу принять, то хотя бы развиваться в направлении, ведущем к созданию экономической системы, основанной на частной собственности и независимой от государства экономической деятельности, и системы политической, учитывающей и законодательно гарантирующей как права большинства, так и права меньшинства, способной сочетать признание множественности и разнонаправленности интересов с обеспечением общественной стабильности и безопасности?

Если вспомнить, что выборам предшествовали неконституционный роспуск Верховного Совета и штурм здания, в котором он размещался, возникают серьезные сомнения в способности российских политических элит находить выход из политических кризисов, не переступая при этом границу конституционной законности. И общество не нашло в себе ни сил, ни отчетливо выраженного желания воспрепятствовать этому, как ранее не проявило достаточной воли для пресечения конфликта властей, приобретшего недопустимые для уважающего себя государства формы.

Но, с другой стороны, ведь общество и не дало втянуть себя в конфликт, не позволило расколоть себя, а его политически активная часть, вопреки обнаружившейся осенью неукорененности принципов парламентаризма и конституционности, пришла на парламентские выборы и большинством голосов высказалась на рефере-думе в поддержку новой Конституции. Так, может быть, в современном российском обществе существуют запасы терпимости, толерантности, уважения к законности (а это и есть предрасположенность к либерализму), гораздо более значительные, чем можно судить, наблюдая за событиями на политической сцене?

Во всяком случае, еще в 1990 г. авторы крупного советско-американского проекта, посвященного изучению политического сознания россиян, пришли к выводу о "наличии среди советских граждан широкой поддержки демократических ценностей, значительно даже большей, чем они первоначально предполагал и..." (1). А по некоторым ключевым показателям (поддержка идеи прав человека, принципа альтернативности выборов и др.) либерально-демократическая ориентированность россиян вполне соответствовала "западным стандартам".

Легче всего, конечно, сказать, что это еще никакой не либерализм, а первичная и очень поверхностная реакция на коммунистический тоталитаризм, что дальнейшее развитие может пойти совсем в ином направлении, что и показали выборы 12 декабря. Но то, что партия Жириновского, выигравшая их, не только не отказывалась во время избирательной кампании от либеральной идеологии, а постоянно подчеркивала свою приверженность ей (даже самый экстремистский программный тезис ЛДПР о восстановлении России в границах СССР обосновывался с помощью либеральной идеи о защите прав меньшинств, одним из которых оказались русские в бывших советских республиках), уже одно это наводит на мысль, что в сознании российских граждан имеются разные пласты ценностей и что на вопрос о предпосылках либерализма нельзя ответить однозначными "да" или "нет". Более того, на него вообще нельзя ответить без предварительного целенаправленного изучения эволюции реального сознания постсоветского человека.

Судя по тому, что происходит на политической поверхности, в российском обществе налицо глубокий конфликт ценностей, не сводимый к конфликту экономических интересов. Можно предположить, что этот конфликт существует и развивается не только между "традиционно советским" и либеральным типами сознания, но и между разными версиями самого либерального сознания, а также между ними и некоторыми оригинальными — не либеральными, но и не "традиционно советскими" — мировоззренческими установками. Можно предположить также, что развитие политической культуры различных социальных групп российского общества не просто неравномерно, но — в относительно короткой перспективе — и разнонаправленно. Можно предположить, наконец, что идеологическое освоение элементов либерального мировоззрения не всегда сопровождается соответствующим политическим поведением и что само это освоение часто сводится к овладению модным жаргоном, не сопровождающемся содержательными сдвигами в сознании и, соответственно, принципиальным переосмыслением действительности и своего отношения к ней.

Справедливость или несправедливость этих и других предположений, как это всегда бывает, установит лишь время. Но уже сейчас можно попытаться проверить их и составить более точное, чем то, которое мы на сегодня имеем, представление о происходящих в общественном сознании процессах. Эту работу Фонд "Общественное мнение " начал уже давно (2). Однако лишь осенью прошлого года была предпринята попытка специального изучения вопроса о предрасположенности россиян к восприятию либеральных ценностей.

Во—первых, мы попробовали хотя бы в первом приближении определить, какие ценности — "либеральные" или "социалистические" — больше всего актуализированы в сознании различных групп населения и как они соотносятся друг с другом (3).

Во-вторых, была выделена группа, представители которой идентифицируют себя с либерализмом. Рассмотрение особенностей экономических и политических ориентаций данной группы позволило выявить как специфические черты именно российского либерального (точнее — считающего себя таковым) массового сознания, так и его глубокую внутреннюю противоречивость. Наконец, в—третьих, мы решили выяснить, как понимают россияне такие понятия, как свобода, равенство, толерантность (терпимость), частная собственность, государство, справедливость и прогресс — ключевые для характеристики любого мировоззрения, в том числе и либерального. Прежде чем перейти к изложению результатов исследования, хотелось бы более

детально охарактеризовать те исходные гипотезы, которыми мы руководствовались

и которые хотели проверить.

1. Либеральные ценности, предполагающие, в частности, готовность к компромиссу, имеют в современной России определенное распространение и играют довольно значимую политическую роль. Иначе трудно объяснить самое главное: почему обществу, переживающему революцию, до сих пор удается избегать катастрофически-неуправляемого развития событий, локализовав конфликты и вооруженные столкновения либо на окраинах, либо на небольшой территории в центре столицы. И это вопреки таким мощнейшим разрушительным факторам, как распад исторической государственности, падение уровня жизни большинства населения, глубочайший мировоззренческий кризис, наконец, невыполнение нынешней властью ни одного из обещаний, относящихся к сфере непосредственных интересов рядового человека (например, заявлений Б.Ельцина о проведении реформ без снижения жизненного уровня граждан или о стабилизации экономики к осени 1992 г.).

Не сбылись прогнозы многих, в том числе серьезных аналитиков, считавших, что распад прежней идеологически сконструированной реальности или, говоря иначе, крах советского официального марксизма при отсутствии либерального мировоззрения неизбежно вернет Россию из идеологически-рационалистического упорядоченного мира, каким он сложился после 1914 г., на "классическое поле истории", где "более древние, более первобытные силы, националистические и религиозные, фундаменталистские и скоро, возможно, мальтузианские (будут) состязаться друг с другом" (4). Если добавить к этому, что политически мобилизующие лозунги антитоталитарных преобразований в России (как и в Восточной Европе) оказались близкими или тождественными лозунгам классических буржуазных революций на Западе (народный суверенитет, права и свободы человека, отмена привилегий и т.п.) (5), то наша гипотеза о распространении в российском обществе либеральных политических ориентации (или, по крайней мере, близких к ним) не покажется таким уж непомерным преувеличением. Вопрос (и вопрос действительно серьезный) в другом — насколько эти ориентации глубоки, являются ли они лишь идеологией отторжения коммунизма, неизбежно поверхностной и ситуативной, или успели укорениться в ценностном ядре сознания.

2. В настоящее время либеральные ориентации россиян являются, как правило, производными факторов духовно-культурного порядка, а не экономических, включая обладание частной собственностью. Иначе не может и быть: ведь наше общество не производит и не воспроизводит либеральное сознание "объективно", посредством сложившихся "ритуалов" социально-экономического и политического поведения. Сейчас и в обозримом будущем Россия не является и не станет — в структурном и функциональном отношениях — либерально-демократической страной: нет ни сколько-нибудь развитого рынка, ни правового — в строгом смысле слова — государства, ни соответствующих культурных институтов, начиная с системы образования.

Разумеется, и у нас объективные — прежде всего экономические — условия жизни людей будут влиять на формирование либеральных ориентации, открывая для этого большие или меньшие возможности. Но вряд ли можно признать серьезной позицию тех, кто связывает перспективу установления либерально-демократического строя в России исключительно с развитием класса собственников (не говоря уже об утопии превращения в собственников всех граждан).

Влияние экономических условий на формирование либеральных ценностей в обозримом будущем будет проявляться скорее всего не в том, что эти условия создадут некую предрасположенность к восприятию и усвоению таких ценностей, а в том, что от них будет зависеть степень доступности для граждан именно неэкономических, духовно-культурных предпосылок либерального сознания (образование, многообразие и содержательность общественных контактов, необходимость принятия ответственных решений и т.п.). Но если так, то можно предположить, что уровень образования, тип профессиональной деятельности, степень включенности в политическую жизнь должны более явно коррелировать с наличием или отсутствием либеральной ориентации, чем, скажем, тип предприятия, на котором работает респондент (государственное, акционированное или частное), место его жительства или источники и уровень доходов.

Более того, даже если речь идет о частном собственнике, это само по себе никоим образом не означает, что перед нами носитель современного либерального мировоззрения. Собственник, сознание которого враждебно или хотя бы безразлично к идеям политической и нравственной свободы и достоинства личности — не в большей степени либерал, чем представитель любой другой группы, выделенной по чисто экономическому признаку*.

3. Сказанное дает основание считать, что в России либеральная ориентация свойственна сегодня прежде всего элитным группам, профессиональная деятельность которых в наибольшей степени предполагает сочетание высокого образования, необходимости принятия ответственных решений, широты и многообразия "связей с людьми", вовлечения (нередко вынужденного) в политику. Разумеется, такая ориентация может обнаруживаться в данных группах лишь в той мере, в какой их представители внутренне освободились от коммунизма, оставили надежды на его реставрацию и ищут иные идеологические, политические и экономические основания для выживания и развития страны, равно как и своего собственного самоутверждения.

Но возможно и другое, внешне прямо противоположное заключение. Скорее всего подобного рода ориентации свойственны не только наиболее развитой части традиционных советских элит, переросшей прежнюю систему отношений, но и выпавшим из нее — по своей или чужой воле — нетрадиционным группам. Мы имеем в виду не только предпринимателей, но и, как ни покажется странным, — безработных.

Представители этих групп меньше, чем кто бы то ни было, могут опереться на" устоявшиеся поведенческие и ментальные стереотипы, на привычные схемы социальной адаптации (в данном отношении к ним примыкают учащиеся и студенты). Поэтому можно предположить, что в их восприятии реальности гораздо отчетливее, чем у других, просматривается индивидуалистическая окраска. Но какой это индивидуализм — либеральный или нелиберальный (об их различиях чуть ниже), можно выяснить только в ходе исследования.

Что касается традиционных массовых групп российского общества (рабочих, колхозников и др.), то мы заранее настроили себя на особо осторожный и трезвый подход по отношению к происходящим в их сознании переменам. В частности, мы исходили из того, что кажущийся либерализм многих представителей этих групп, выявленный в ходе многочисленных социологических опросов (здесь достаточно высока доля сторонников частной собственности, углубления реформ и т.п.) чаще всего представляет собой специфический продукт распада советского типа массового сознания: его разложение сопровождается не исчезновением, а, наоборот, усилением некоторых присущих ему особенностей. Внешне же это может выглядеть как их отрицание и превращение в нечто принципиально иное.

* Мы, разумеется, отнюдь не намерены оспаривать тот общеизвестный факт, что в либеральной теории именно частная собственность рассматривается как основание свободы и достоинства человека, а следовательно, и либерально—правового политике—государственного устройства. Но она выступает таким основанием лишь постольку, поскольку обеспечивает независимость и безопасность индивида, позволяя ему быть самостоятельным моральным и политическим субъектом. Исторически такая связь свободы, морали и частной собственности реализовывалась в фигуре самодеятельного мелкого производителя товаров и услуг (ремесленника, фермера, адвоката и т.п.), который и стал "модельным персонажем" классического либерализма XVIII в. Современный же частный собственник, будь то мелкий держатель акций, босс крупной корпорации или даже индивидуальный производитель, связанный с большим бизнесом и большой политикой тысячами нитей финансовой, административной и иной зависимости, ни в коей мере не соответствует этому "модельному персонажу". Поэтому частная собственность сама по себе и не является больше основанием и гарантом моральной автономии и политической свободы.

Скажем, признание той же частной собственности, ставшей своего рода паролем нашего домашнего либерализма, может не иметь ничего общего с признанием ее как объекта и основы трудовой деятельности: частная собственность в глазах многих лишь дополнительный источник (реальный или символический) потребительских благ и наслаждения. Ничего нового тут, строго говоря, нет: это — хорошо знакомая нам черта советской ментальности (по крайней мере брежневского периода), меняющей — в соответствии с "духом времени" — внешнюю идеологическую окраску.

4. Можно предположить также, что принятие различных конкретных либеральных ценностей не одинаково (т.е. с разной степенью точности) свидетельствует о формировании либерального сознания в посткоммунистической России. Или, говоря иначе, одни ценности больше влияют на этот процесс, обладают в данном отношении более значительным потенциалом, чем другие. Этим мы отнюдь не хотим сказать, что существует некая "объективная", "внеконтекстная" иерархия либеральных ценностей. Мы имеем в виду их разную значимость в конкретной сегодняшней российской среде.

Так, чем выше степень новизны тех или иных ценностей, чем труднее отождествить их с традиционно советскими, чем глубже они успели укорениться в уже сложившихся (или складывающихся) новых формах общественной практики, тем меньше вероятность их поверхностного, чисто "вербального" восприятия. В этом смысле потенциал "свободы", к примеру, должен быть значительно больше потенциала привычного для уха советского человека "равенства", а "частной собственности" (при всех оговорках, которые были сделаны выше) — значительнее, чем "правового государства". Потому что частная собственность успела вплестись в ткань российской социально-экономической действительности глубже, чем право — в ткань политической реальности.

5. И, наконец, последняя гипотеза. Мы исходим из того, что интегрирующими показателями, свидетельствующими о присутствии или отсутствии либеральных ориентации в сознании россиян, являются представления о справедливости и прогрессе. При этом идея справедливости особенно важна уже потому, что, в отличие от идеи прогресса, постоянно актуализируется в сознании и сказывается как на оценках конкретных событий жизни, ее повседневного обыденного протекания, так и на характере общих суждений и умозаключений о ней.

Вопрос о справедливости — это, в конечном счете, вопрос о том, какой тип отношений между людьми, какая организация общества приемлемы для человека и побуждают его исполнять свои обязанности члена этого общества и соблюдать общепринятые нормы, а какие — нет. Социум, принципиально не приемлемый для населения с точки зрения принятых в нем представлений о справедливости, существовать просто не может. Вот почему известный американский философ Дж. Роулс имел все основания определить справедливость как "первое достоинство социальных институтов, подобно тому, как истина — достоинство систем мысли. Какой бы элегантной и экономной ни была теория, она должна быть отвергнута или пересмотрена, если она неистинна; так же законы и институты, сколь угодно эффективные и хорошо устроенные, должны быть отменены или реформированы, если они несправедливы" (6).

Если в представлениях о справедливости, которые преобладают в обществе, есть либеральная компонента или они хотя бы совместимы с либерализмом (что это значит, мы скажем ниже), то у такого общества имеется шанс стать либеральным. И наоборот, оно не может таковым стать, если, как советуют некоторые наши либерал-радикалы (например, Г.Бурбулис), приверженцы реформ "откажутся от лицемерной и лживой задачи социально справедливо регулировать отношения между своими гражданами" (7). Да, либерализм несовместим с коммунистической (уравнительно-перераспределительной) версией справедливости. Но либерализм несовместим и с отказом от идеи справедливости вообще.

То же самое относится и к пониманию прогресса. Чтобы говорить о готовности или неготовности россиян принять либеральные ценности, совсем нелишне знать, какое общество они считают "хорошим", достойным того, чтобы к нему стремиться. Это особенно важно в переходные эпохи, когда понятие прогресса неизбежно выдвигается на передний план.

Известно, что современный западный либерализм в значительной степени освободился от идеи прогресса как ценности. Но когда Запад переживал свой "переходный период", т.е. период становления и отлаживания механизмов функционирования современного общества, эта идея была для него одной из ключевых. Завершение перехода привело к вытеснению ценности прогресса (развития, преобразования) ценностью стабилизации. Разумеется, проблема стабилизации стоит сегодня и перед нами. Однако это не стабилизация чего-то уже сложившегося и существующего, а создание чего-то качественно нового, способного быть стабильным. Но это "новое" может быть разным. Отсюда и актуальность для нас вопроса о прогрессе, о том, какое стабильное общество видится россиянам "хорошим" и насколько их представления совпадают с ценностями либерализма.

2.0 ДВУХ ЛИБЕРАЛЬНЫХ И ДВУХ НЕЛИБЕРАЛЬНЫХ ТИПАХ СОЗНАНИЯ ИЛИ НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МЕТОДОЛОГИИ ИССЛЕДОВАНИЯ

Чтобы более или менее достоверно судить о том, насколько приживаются либеральные ценности в сознании российского населения в целом и отдельных социальных групп, нужна точка отсчета, нужен какой-то эталон либерализма, с которым можно было бы сопоставлять реальные представления людей. Назовем этот эталон, воспользовавшись известным понятием Макса Вебера, идеальным типом либерального сознания. Особенность такого типа заключается в том, что он фиксирует лишь некоторые наиболее существенные, конституирующие признаки явления (в нашем случае — либерального сознания), но в самом абстрактном, бедном конкретным содержанием виде.

Мы исходим из того, что идеальный тип либерального сознания предполагает признание самоценности индивидуальной свободы, по-разному реализуемой в различных сферах жизни. В отношениях внутри гражданского общества — как равенство в свободе или, что то же самое, свобода равных (никто не может быть свободнее другого). В отношениях личности и государства — как равенство перед законом,   . гарантирующим не противоречащую ему свободу частной и публичной деятельности. В отношении к различиям, к многообразию общественной жизни — как терпимость ко всему, что само не отрицает терпимость. В экономических отношениях — как признание частной собственности в качестве условия свободного развития человека.

Даже самых общих представлений об эволюции либерального сознания в современном мире, с одной стороны, и реальном сознании посткоммунистического российского общества — с другой, более чем достаточно, чтобы выделить несколько типов сознания, исходя из степени их близости или отдаленности от идеального типа*. Первый тип сознания отличается неприятием индивидуальной свободы как самоценности. Если же вопрос о свободе тут все-таки возникает, то она отождествляется с равенством жизненного удела или, говоря иначе, с одинаковостью положения, людей по отношению к центру власти и распределения благ. Это — нелиберальный тип сознания, который можно назвать "традиционно советским". Будучи продуктом всей советской истории, но прежде всего — ее позднего (брежневского) периода, он характеризуется развитым индивидуализмом, но — потребительски-приватного, а не производственного, морального или публично-политического толка. Это — тот самый тип, о котором мы неоднократно говорили в наших предыдущих публикациях в "Полисе": тип частного человека в тоталитарно-коммунистическом обществе, в обществе, где отсутствует частная собственность (8).

Людям, принадлежащим к "традиционно советскому" типу, может быть присуща ориентация на коллективизм, но ее сходство с органической доиндустриальной об-щинностью, в том числе и российского образца, чисто внешнее. Глубинной преемственности тут нет. Ведь "коллективизм" в данном случае — это опять-таки не что иное, как специфическая форма уравнительной организации бытия атомизированных и аполитичных (или лишь ритуально политизированных) индивидов.

*      Сразу же оговоримся, что эта классификация не претендует на то, чтобы дать исчерпывающую типологию политического сознания россиян. Ее эвристическое значение ограничено непосредственными задачами данного исследования: типы сознания  выделяются только па основании  принятия  или отторжения ими либеральных ценностей, в предельно обобщенном виде представленных идеальным типом либерального сознания.

Что же происходит в сознании людей "традиционно советского" типа в условиях переходного общества? Они могут, идеологически приспосабливаясь к обстановке, демонстрировать принятие тех или иных либеральных ценностей. Они могут акцентировать одни компоненты своего прежнего мировоззрения, приглушая или даже вытесняя другие (например, усиливать потребительскую ориентацию при одновременном ослаблении изначально сопряженной с ней ориентации уравнительной). Они могут, наконец, проявлять специфическую политизированность, выступающую как ответ на наступление альтернативных и явно не "советских" типов сознания и жизненных стилей. В результате возрастает вероятность ренессанса ценностей раннего, "героического" периода советской истории — правда, ренессанса неорганичного, искусственного, т. к. он является не более чем защитной реакцией атомизированных потребителей, сознание которых травмирует не только ущемление интересов, но и разрушение привычного жизненного уклада. И, как следствие — и этого разрушения, и искусственности этой реакции на него — трансформация "героического" коммунизма в "героический" национализм. Такая транссрормация уже достаточно заметно обнаруживает себя на политической поверхности и, разумеется, заслуживает самого пристального внимания. Однако "традиционно советский" тип сознания и его современные модификации будут интересовать нас лишь в той мере, в какой они противостоят либерализму или имитируют его.

Второй тип сознания предполагает признание ценности индивидуальной свободы. Но она понимается исключительно как свобода реализации собственного интереса, ограниченная не правом, а силой других людей или обстоятельств. По существу, речь здесь идет не об индивидуальной свободе, а об индивидуальном произволе.

По ряду признаков, прежде всего экономического порядка (частная собственность признается безоговорочно), этот тип сознания похож на один из подтипов либерального сознания, о котором пойдет речь ниже. Но другим критериям, зафиксированным в идеальном типе, он не отвечает и, соответственно, лишен минимального набора свойств, присущих либеральному сознанию и отличающих его от нелиберального. Назовем этот тип "нелиберальным индивидуализмом". Внешне он представляет собой полную противоположность "традиционно советскому" типу сознания, его безусловное и категорическое отрицание. На самом же деле перед нами лишь одна из трансформаций (правда, весьма основательная) "традиционно советского" типа, о возможности которой мы уже вскользь упоминали. А именно — резкое усиление потребительских акцентов при столь же резком освобождении от уравнительных.

Этот тип сознания и его эволюция чрезвычайно важны с точки зрения перспектив начавшихся в России рыночных реформ. Одно дело, если он будет эволюционировать в направлении либерализма, хотя никто не может сегодня сказать, способны ли его носители выбрать подобный маршрут. И совсем другое дело, если он будет развиваться, как говорится, на своей собственной основе. Тогда мы обречены на десятилетия криминального беспредела. Вот почему "нелиберальный индивидуализм" требует самого серьезного отношения.

И, наконец, либеральный тип сознания. Его можно подразделить на два подтипа — "экономически либеральный" и "социал-либеральный"*. В дальнейшем для удобства изложения мы будем рассматривать их как два самостоятельных типа, но читателя просим не забывать об их "парадигмическом" сродстве.

Основное различие между этими типами можно проиллюстрировать, используя афористические формулировки классиков либеральной мысли. По определению Л. фон Мизеса (он представляет, если пользоваться нашим разграничением, либерализм "экономический"), "программа либерализма... если ее сконденсировать в одном слове, будет читаться: собственность..." (9, с. 19).

* Подобное деление не вполне совпадает с теми классификациями течений в теории и практике либерализма, которые приняты в литературе и которые ориентируются на критерии логико-методологические (с выделением "естественно-правового", "утилитаристского" и "общественно-договорного" либерализма) или же политико-прагматические, связанные прежде всего с определенным пониманием роли и значения государства в общественном развитии (либертаризм, "новый либерализм" кейнсианско-реформистского толка). Что касается выделенных нами подтипов либерального сознания, то они отличаются друг от друга тем, что в каждом из них, во-первых, существует своя иерархия, свое логическое соподчинение различных либеральных ценностей; во-вторых, предусматриваются свои способы практической реализации этих ценностей; в-третьих, само содержание либеральных ценностей в отдельных существенных нюансах не одно и то же.

Внешне это действительно напоминает то, что мы назвали "нелиберальным индивидуализмом". Но — только внешне. Дело в том, что у Мизеса все остальные либеральные ценности (политическая и гражданская свобода, толерантность и др.), хотя и не стоят в одном ряду с частной собственностью, но с необходимостью из нее вытекают (9, с. 20). Между принципом частной собственности (при последовательной его реализации) и всеми остальными правами и свободами человека нет и не может возникнуть никаких противоречий, так сказать, по определению: частная собственность оправдана и целесообразна, исходя не из частных, а из общего интереса либерального общества (9, с. 30). Что же касается "нелиберального индивидуализма", то он не только допускает возможность таких противоречий, но и легко примиряется с ними. В этом и заключается едва ли не основное проявление его нелиберальности.

Теперь — о "социал-либерализме". Его суть и его принципиальное отличие от "экономического либерализма" хорошо просматривается в словах Б.Кроче. "...Если свободе, — пишет он, — приходится выбирать, то она должна быть полностью независима от экономического предрассудка; она должна иметь смелость принять средства социального прогресса, которые кажутся и, возможно, являются очень разнообразными и противоречивыми". Именно поэтому "необходимо разорвать несчастливую ассоциацию "либерализма" как морального или этико-политического принципа с laissez-faire как одним из возможных типов экономического порядка" (10).

Иначе говоря, '' социал—либерализм" отдает приоритет не частной собственности, а свободе, допуская при этом возможность ее конфликта с другими ценностями. Подобный конфликт должен разрешаться исключительно в пользу свободы. Интересно, что данная версия либерализма для осуществления и развития свободы предполагает — соответственно обстоятельствам места и времени — использование различных средств. Между тем для либерализма "экономического" частная собственность, занимающая верхнюю строку на шкале ценностей, одновременно выступает универсальным средством практической реализации любых других ценностей.

И, наконец, между двумя версиями либерализма обнаруживаются достаточно тонкие различия, касающиеся самого содержания отдельных ценностей и пересечений их смыслов. Возьмем, к примеру, свободу и равенство. В глазах "экономического либерала" равенство ценно лишь постольку, поскольку оно выступает условием осуществления свободы, что в данном случае означает прежде всего свободу собственности. Поэтому "экономическому либералу" близка мысль о равенстве перед законом (и как юридической нормой, и как законом функционирования рыночной экономики). Однако любые дополнения к такому — минимально либеральному — толкованию равенства отвергаются.

Конечно, с подобной интерпретацией равенства, отвечающей духу либерального сознания, вряд ли будет спорить и "социал-либерал". Не соблазнится он и корректировкой ее в духе уравнительности. Но он видит проблему там, где "экономический либерал" ее не усматривает и усматривать не хочет. Суть же этой проблемы заключается в том, что практическое обеспечение "минимального" равенства требует условий и средств, не вытекающих из его содержания. Говоря проще, стоя на позиции "минимального" равенства, само это "минимальное" равенство нельзя обеспечить. Хрестоматийный пример: равенство перед рынком предполагает равенство стартовых условий каждого нового поколения. Однако законами рынка это вовсе не предусматривается, более того, они, как известно, способствуют не ослаблению, а углублению неравенства от поколения к поколению. Чтобы снять или хотя бы смягчить данное противоречие, "социал-либерализм" дополняет формулу, вытекающую из "минимальной" версии равенства (формулу: "карьеры, открытые для талантов"), требованием равных стартовых возможностей для выявления и раскрытия талантов. На практическом языке это означает осуществление соответствующих программ в сферах образования, здравоохранения, социального обеспечения.

С другой стороны, "социал-либерал" ценит равенство не просто и не только как условие осуществления свободы. Оно обладает для него и определенным самостоятельным значением, т. к. в его представлении расширение зоны равенства — это — в тенденции — одновременно и расширение объема и обогащение содержания свободы. Он считает необходимым именно развитие сфер и оснований равенства, а не их сужение и редукцию к границам, доступным наименее продвинутым — социально и культурно — слоям данного общества*. "Экономический" же либерал, тоже не желая ориентироваться на эти слои, озабочен лишь тем, чтобы защитить себя и свое мировоззрение от свойственного им толкования равенства. Никакой другой проблемы он здесь не усматривает вообще. Поэтому не будет очень уж большим преувеличением вывод о том, что содержательный пафос этой позиции, если говорить о развитых странах, обращен или в настоящее (противостояние уравнительности) или в прошлое (преодоление средневековых сословных привилегий), но — не в будущее.

Что касается России, выходящей из эпохи коммунистической уравнительности и коммунистических привилегий, то здесь, разумеется, дело обстоит иначе: ведь в ней пока остается открытым вопрос о ближайшем будущем не только того или иного варианта либерализма, но и либерализма вообще. Вместе с тем, как увидит читатель, полученные нами данные позволяют выказать на сей счет некоторые предположения.

Из сказанного следует, что "социал-либеральное" сознание ориентируется на распространение принципа равенства за пределы сфер и оснований, очерченных "эталонным" идеальным типом либерального сознания, и — одновременно — не ставит под сомнение сам этот эталон, т. к. предполагается, что развитие равенства не подрывает исторически завоеванные позиции свободы.

Таковы теоретико-методологические предпосылки, которыми мы руководствовались, разрабатывая программу исследования и обрабатывая затем его результаты. Но прежде чем перейти к их изложению, хотим оговориться: мы можем представить лишь некоторые из этих результатов, те, которые кажутся нам наиболее существенными для понимания характера и эволюции политического сознания и политической культуры россиян. Более того, отдельные темы (например, касающиеся зависимости позиций респондентов от половозрастных, социально-демографических и некоторых других характеристик) мы сможем затронуть лишь походя. Это связано не только с обширностью полученного материала, но и с тем, что его отбор осуществлялся нами под углом зрения высказанных выше исходных гипотез и методологических установок. Можем лишь заверить читателя, что материал, не вошедший в текст, эти гипотезы и установки не разрушает.

3. МЕЖДУ "ТРУДОМ" И "СВОБОДОЙ"?

Изложение результатов исследования мы начнем не с анализа представлений граждан России о тех или иных либеральных ценностях, не с того, как они их понимают, а с вопроса о том, насколько актуализированы в сознании различные ценности, насколько ассоциируются они с политической и житейской повседневностью, со злобой дня. Посмотрим, что происходит на поверхности сознания, что в нем уже реально проявилось, не задаваясь пока вопросом о том, к чему оно способно или неспособно потенциально.

Чтобы ответить на интересующий нас вопрос, воспользуемся данными, с которыми читатель уже знаком по публикации в предыдущем номере "Полиса", — данными о том, как воспринимает население России те или иные жизненные ценности (12, с.44). Причем, нас будут интересовать не только семь ключевых ценностей, о которых было заявлено выше (свобода, равенство, терпимость, государство, собственность, справедливость и прогресс), но и некоторые другие.

Во-первых, потому, что в списке ценностей у нас не было государства. Но там были слова, характеризующие некоторые его функции ("законность", "безопасность"), тип политического режима ("демократия"), а также его традиционный для России образ ("держава"). Это было сделано специально: учитывая особую и не всегда осознаваемую роль государства в истории России, хотелось избежать случайностей при определении его места в иерархии актуальных ценностей.

Во-вторых, реальное содержание либеральных ценностей в сознании наших граждан и их реальная динамика просматриваются гораздо отчетливее при сопоставлении их восприятия с восприятием традиционно советских ценностей, противостоящих им, а также некоторых других, образующих тот фон, на котором смысл этого противостояния проступает рельефнее и ярче. В частности, мы остановимся на отношении к ценностям, выраженным словами "труд" (его рейтинг, как увидим, очень важен для понимания глубины укорененности современного массового сознания в коммунистическом прошлом) и "профессионализм" (оно фиксирует — в первом приближении — степень деидеологизации и, соответственно, рационализации сознания, включая представления о роли и месте того же труда). Небезынтересной кажется нам и реакция на слова "духовность" (т.к., по мнению некоторых аналитиков, в современных дискуссиях "выявляется противопоставление свободы — духовности"   (13), "достоинство" (т.к. без идеи личного достоинства либеральная идея независимости личности от государства теряет нравственный, а следовательно, и либеральный смысл), и. наконец, "семья" и "достаток" — соотнесение их с либеральными ценностями поможет понять, наполняется ли частная жизнь постсоветского человека либеральным содержанием или, наоборот, отторгает его.

* При таком подходе вместо традиционного противоречия между свободой и равенством мы получаем противоречие между разными видами равенства (в первом приближении — "узким" и "широким"), каждому из которых соответствует определенное понимание свободы (11).

Вот как выглядит соотношение .этих ценностей в различных социальных группах.

Таблица I.

Либеральные и некоторые другие ценности в сознании россиян

   Показана разница (в %) между долей приверженцев тех или иных ценностей среди населения в целом и в отдельных социально-профессиональных группах.

Нетрудно заметить, что на этом уровне анализа наши исходные гипотезы если и подтверждаются, то лишь отчасти. Из интересующих нас ценностей более или менее актуализированы только свобода и справедливость; все остальные — прогресс, равенство, собственность, терпимость — находятся на периферии сознания. Это не означает, что люди их не принимают и не могут принять вообще, в принципе. Это означает, что сегодня они не считают их для себя сколько-нибудь значимыми. Впрочем, неодинаковая роль различных ценностей в формировании либерального сознания — это тоже одна из наших гипотез, и полученные данные ее вроде бы не опровергают.

Подтвердилось в какой-то степени и предположение о большей открытости для восприятия либеральных ценностей элитных групп, причем, не только новых, но и старых, а также учащихся и студентов (версия относительно безработных пока не подтвердилась вообще). Правда, рейтинг свободы среди представителей старых элит (в отличие от предпринимателей и фермеров) почти не отличается от рейтинга этой ценностной категории среди представителей групп массовых. Но отношение к собственности, скажем, у директоров (впрочем, только у них одних) несколько благосклоннее и заинтересованнее, чем в массовых слоях населения.

И все же особого оптимизма полученные данные не вызывают. Настораживает достаточно сдержанное — по сравнению с основной массой населения — отношение большинства элитных групп к справедливости. Вызывает беспокойство и то, что вроде бы должно вдохновлять: высокий (а во всех элитных группах особенно высокий) рейтинг законности — ведь повышенный спрос на законность при крайне слабой актуализации большинства других либеральных ценностей свидетельствует о чем угодно, но только не об ускоренном движении в сторону либерального правового государства.

Но если так, то выявленная иерархия актуальных предпочтений интересна не столько сама по себе (оснований для сколько-нибудь определенных и надежных выводов она не дает), сколько как материал, позволяющий выдвинуть ряд предположений относительно конкретного содержания этих предпочтений, зафиксировать их смысловую промежуточность между ценностями "традиционно советского" и либерального (точнее — либеральных) типа. Кое-что на сей счет уже было сказано в предыдущем номере журнала, но лишь походя и без привязки к интересующему нас сейчас кругу проблем.

СЕГОДНЯ в сознании россиян актуализированы прежде всего те ценности, которые так или иначе связаны с деятельностью государства. Среди них первая — законность (если не во всех группах, то во многих). В выдвижении ее на ведущую роль особенно наглядно проявляется переходность переживаемого нами периода, когда общество пребывает в некоем неопределенно-промежуточном состоянии: традиционный советский образ жизни почти полностью разрушен, а либеральная альтернатива ему едва просматривается.

Спрос на законность — это спрос на стабильные правила игры, на надежные гарантии того, что перемены не будут сопровождаться массовым выбросом людей из привычных жизненных ниш, равно как и потребность в защищенности, безопасности в самом широком смысле слова (отсюда и высокий рейтинг слова "безопасность"). И совсем не удивительно, что больше всех обеспокоены проблемой законности старые и новые элитные группы: хозяйственники и управленцы подразумевают под ней упорядочивающие их деятельность правила игры, а военные — скорее всего защиту от разрушения их прежнего статуса и всего жизненного уклада, которое представляется им "незаконным". Подчеркнем: не несправедливым (ценность справедливости в их глазах — ниже, чем в среднем по населению), а именно незаконным, что свидетельствует о внутренней готовности вести разговор с позиции силы, а не слабости, которая и апеллирует обычно к справедливости.

Но во всем этом если и можно рассмотреть симптомы либерализма, то очень слабые. Во всяком случае, такое сознание может развиваться и совсем в другом, более привычном для России направлении, когда "законность" обеспечивает господство государства над обществом. Относительно высокая актуализация ценности свободы вселяет надежду, что очередного отката не произойдет. Но с другой стороны, слабая актуализации ценности частной собственности в лучшем случае свидетельствует о том, что у нас есть некоторый запас времени для сближения этих двух ценностей. В худшем же — произойдет вытеснение из сознания ценности свободы или ее новое огосударствление (ведь даже при советском режиме официальный статус этой ценности был чрезвычайно высок). И тогда мечту о либерально-правовом государстве придется опять отложить до лучших времен.

Повторим еще раз: такое государство предполагает укорененность в частном праве и, в первую очередь, в праве собственности. Пока же ценности законности, свободы и собственности начинают сближаться друг с другом лишь в сознании предпринимателей и фермеров. В этом же направлении развиваются отдельные группы директоров. Но и тут не должно быть никаких иллюзий: победа либерализма в одной или нескольких отдельно взятых социальных группах при нелиберальности всего остального общества — это утопия. Такой либерализм неизбежно приобретет черты "нелиберального индивидуализма" или чего-то еще более близкого к "традиционно советскому" типу.

Картина, однако, будет не столь удручающей, если мы предложим респонденту выбрать не ограниченный набор самых главных для него ценностей, а попытаемся выяснить, на что он согласен в принципе, с чем готов примириться и ужиться (или ему кажется, что готов), а с чем — нет. Итак, как же сочетаются в его сознании идея законности и идея частного права в том случае, если он может выбрать то и другое?

Мы имели возможность это выяснить, предложив респондентам выделить в списке действий, которые население ждет от политиков, те, с которыми они согласны (12, с.47). В числе прочих было предложено оценить два действия, сформулированные как требования к политикам: "Добиться жесткого исполнения законов" и "обеспечить гарантии владения частной собственностью". И вот что мы получили.

Таблица 2. Ценность "государственного" и "частного" права в сознании россиян (в % по столбцу)

Как видим, и в среднем по населению, и в большинстве социальных групп (кроме пенсионеров и колхозников) свыше 40% готовы принять и идею частной собственности, и идею ее юридической защиты. Причем, в элитных группах (директора, управленцы, не говоря уже о представителях частного сектора) эти идеи, либеральная природа которых несомненна, распространены шире, чем в массовых. Но станет ли такая готовность ценностью, зависит прежде всего от того, как будет сказываться реальное расширение слоя собственников и усиление их влияния на общественном положении и уровне жизни тех, кто собственником не является и становиться не собирается. Пока же можно говорить лишь о зародыше либерализма, и нельзя сказать ничего определенного о том, будет ли он развиваться, а если будет, то в каком направлении.

Не будем закрывать глаза на то, что почти во всех массовых группах свыше половины респондентов (а среди пенсионеров и колхозников — свыше двух третей) согласия на гарантии владельцам собственности не выразили. Обратите внимание и на другое: общая потребность в укреплении законности в большинстве социальных групп в полтора, два, а у пенсионеров почти в два с половиной раза превышает потребность в защите собственности. Обратную зависимость (а точнее отсутствие противоречия между двумя установками) мы обнаруживаем лишь у предпринимателей и фермеров, а также у учащихся и студентов, идеология которых обусловлена не экономическим и социальным положением и осознанными интересами, а прежде всего возрастом.

Поэтому у нас есть все основания предположить, что в сознании постсоветского человека при всех идеологических сдвигах, которые произошли за последние годы, преобладают все же представления о законности, ассоциирующиеся с привычными функциями прежнего государства как гаранта общественного порядка в условиях, когда производительные частные интересы не развиты и не дифференцированы. В предыдущих подборках в "Полисе" нам уже не раз приходилось отмечать: частный человек (или объединение людей), сформировавшийся в советскую эпоху, видит в другом частном человеке (или объединении людей) конкурента не в производстве, а исключительно в потреблении. В обществе, где все источники и функции развития были сосредоточены в руках государства, в обществе, пытавшемся экономически и технологически развиваться без института частной собственности, такой итог был неизбежен.

Отсюда же и такая специфическая особенность постсоветского человека, как ориентация на частную жизнь, на благополучие семьи и достаток (см. табл. 1) при слабо выраженной, остающейся на периферии сознания ориентации на собственность. Место этой ориентации в сознании постсоветского человека по-прежнему занимает государство. И сравнительно высокая оценка справедливости в массовых группах — тоже не что иное, как продолжение и проявление такой ориентации: слабая укорененность ценности частного права, ее неактуализированность компенсируется повышенными нравственными ожиданиями и требованиями, адресованными не столько себе и даже не столько другим людям, сколько все тому же государству. Из всего этого следует, что если в современной России, переживающей распад традиционной советской ментальности, складываются какие-то предпосылки либерализма, то это предпосылки либерализма," социального", но никак не "экономического". Альтернативой "социал-либерализму" у нас может быть лишь "либерализм" в духе Жириновского.

Меньше всего мы хотели бы быть понятыми в том смысле, что "социал-либерализм" позволит быстро решить те проблемы, с которыми не смогли справиться наши "экономические либералы". Более того, проблемы, возникающие на этом пути, колоссальны по своей сложности и новизне: ведь "социал-либерализм" предполагает перераспределение богатства, а для этого надо иметь, что перераспределять. "Социал-либерализм" в бедной стране, да еще при ослабленном, расшатанном государстве — это то, что еще никем не опробовано. Но мы лишь хотим зафиксировать реальный выбор, перед которым оказалась страна, — или "социал-либерализм", или тот или иной вариант "национал-социализма".

С точки зрения этой реальной альтернативы, этого реального, а не выдуманного исторического выбора, который нам предстоит сделать, мы и рассматриваем ценности постсоветского общества: их роль в таких обстоятельствах далеко не последняя. И едва ли ни в первую очередь нас должна интересовать справедливость, играющая одну из ведущих ролей не только в ансамбле "социал-либеральных" ценностей, но и в принципиально противостоящих либерализму идеологических концепциях.

ВСКОЛЬЗЬ мы уже касались данных, свидетельствующих о достаточно высоком рейтинге справедливости в массовых слоях, и о пониженном интересе к ней не только предпринимателей и фермеров, но и таких групп, как директора и военные. Очевидно, что представителям частного сектора слово "справедливость" напоминает о том славном прошлом, в котором справедливым считалось все, что было направлено против собственности и собственников, и о том настоящем, в котором они облагаются непомерными, по их мнению, налогами. Высокие налоги скорее всего сказываются и на отношении к справедливости директоров. Но отсюда следует одно из двух: или представители этих групп настороженнее других относятся лишь к прошлой, "коммунистической" версии справедливости (и тогда их эволюция в направлении "социал-либерализма" вполне возможна), или речь идет о справедливости в каком-то другом смысле. Как обстоит дело в действительности, мы увидим ниже, когда дойдем до вопроса о том, как именно наши респонденты понимают справедливость.

Что касается военных, то, как уже было сказано, несколько пониженный рейтинг слова "справедливость" в их среде имеет, как нам кажется, прямое отношение к специфическому, свойственному только офицерам способу реагирования на утрату прежнего статуса: они воспринимают ее не как несправедливость, а как "незаконное" ущемление не просто их собственных, а государственных интересов.

Еще более показательно в этом смысле восприятие военными такой ценности, как равенство: и без того очень сдержанное отношение к ней в российском обществе доходит у военных почти до полного равнодушия. Лишь у предпринимателей, которым слово "равенство" не может не напоминать о прежней системе, где само предпринимательство не могло иметь места по причине его несоответствия официальному идеалу "социального равенства", — лишь у них отношение к этой ценности столь же незаинтересованное, как у военных.

Почему идея равенства, бывшая одной из самых привлекательных в либеральных революциях прошлого, в нынешнюю революционную эпоху выглядит совсем иначе? Дело, очевидно, в том, что тогда идея равенства — равенства перед законом — была направлена против сословных привилегий. При коммунистическом же режиме формальных юридических привилегий ни у кого не было, и "борьба с привилегиями" в идее равенства особенно не нуждалась. Более того, антикоммунизму приходилось вести войну на два фронта: не только против "привилегий номенклатуры", но и против "уравнительности". Но для этого он нуждался в идее не равенства, а наоборот, неравенства, которую — быть может впервые в мировой истории — вынужден был романтизировать в глазах не элиты, а массы.

У военных же слово "равенство" не вызывает энтузиазма скорее всего по другой причине: после крушения коммунизма они чувствуют себя примерно так же, как представители высших слоев феодального общества после того, как лишились своего особого статуса. Разумеется, аналогия эта очень условна, но она помогает лучше понять происходящее сегодня в офицерской среде. В советской милитаризованной системе военные, в отличие от других групп, не без оснований отождествляли себя с государством. И сегодня они ждут от него не столько справедливости и равенства, сколько возвращения "законных" гарантий своего особого положения, что вытекает из их представлений о своей особой роли как государственного сословия. Тут даже не восприятие государства как орудия своих частных и групповых интересов (ниже мы увидим, что военные меньше, чем кто бы то ни было, хотят быть так понятыми), а именно отождествление, слияние себя с государством — по крайней мере идеологическое.

Возможно, как раз благодаря этому офицеры — единственная группа, в которой образ государства сохранил черты конкретности. Во всех же других группах он размыт, лишен определенности. Особенность переживаемого момента в том-то и заключается, что люди по инерции ждут от государства чего-то привычного и знакомого по прежним десятилетиям, не представляя, каким же это государство может и должно быть в изменившихся условиях.

С одной стороны, новая государственность не воспринимается как прямое продолжение, а тем более восстановление старой: рейтинг слова "держава" крайне низок во всех группах (кроме, разумеется, военных). Но и образ принципиально иной, демократической государственности в массовом сознании тоже пока не сложился, о чем свидетельствует невысокий рейтинг слова "демократия" (см. табл. 1). И, вместе с тем, именно оно, а не "держава" вызывает повышенный интерес не только в новых элитных группах, что вполне естественно, но и во всех старых (кроме опять-таки военных).

Итак, в большинстве старых элит мы видим очень высокий спрос на законность при повышенном интересе к демократии. Это свидетельствует в пользу нашей гипотезы о том, что в элитных группах культурно-политические предпосылки либерализма формируются быстрее, чем в массовых. Это говорит и о том, что в сознании элит образ будущей государственности если и не обрел пока черты конкретности, то желание обрести их заметно сильнее, чем в массовых слоях, равно как и повышенная настороженность ко всему, что напоминает государственность идеологизированную. Особенно заметно это у директоров. Небезынтересно, что именно они оказались единственной группой, где слово "демократия" имеет более высокий рейтинг, чем слово "могущество" (12, с.44). Просим отнестись к этой информации с должным вниманием, не считая сопоставление двух рейтингов слишком уж произвольным. И дело не только в том, что такое сопоставление обнаруживает разительное отличие директоров от тех же военных (у последних доля сторонников "могущества" в два с половиной раза превышает долю приверженцев "демократии"). Дело в том, что директора очень заметно отличаются в этом отношении и от населения в целом, где рейтинг "могущества" в два раза выше, чем рейтинг "демократии", Мы видим здесь важное указание на ускоренную деидеологизацию государственного сознания директорского корпуса или, по крайней мере, ускоренное освобождение от идеологизации "традиционно советского" типа. В массовых слоях освобождение происходит намного медленнее. Но и в их сознании можно обнаружить выхолащивание прежних представлений: в нем удерживаются лишь самые общие идеологемы. Что касается "конкретики", то она и здесь вытесняется очень быстро.

Показательно, что рейтинг "могущества" среди российского населения в три раза превышает рейтинг "державы". Очевидно, в массовом сознании сохранилось представление о величии страны и желание восстановить его, но при этом прежнее, коммунистически-милитаристское содержание "могущества" утрачено, а новое пока не обретено. Искать же его можно либо в либерализме (экономическое могущество вместо прежнего сугубо военного), либо в национализме, сохраняющем традиционный акцент на военной мощи. Но и здесь перспективы либерализма опять-таки зависят от того, насколько сумеет он в наших, более чем неблагоприятных, условиях стать "социал-либерализмом".

Вот почему совершенно особое смысловое значение может приобрести у нас понятие безопасности. Оно, как никакое, пожалуй, другое, фиксирует и преемственность с сознанием "традиционно советского" типа, и — одновременно — несет в себе альтернативу ему. В нем слышатся ностальгические воспоминания об утраченной упорядоченности тоталитарного огосударствления, в нем просматриваются следы "оборонного сознания", но — вместе с тем — угадываются и идеи защищенности личности, почувствовавшей вкус свободы, защищенности в самом широком смысле этого слова, в том числе и от произвола государства. В нем — редкое сочетание синтетического мировоззренческого содержания и наполненности ситуативно политическим и обыденным, житейски-повседневным значением*, что свидетельствует о его способности приобрести символически лозунговое звучание. Но — не будем опять же забывать: если безопасность и свобода не смогут соединиться в либеральном синтезе, если они не смогут стать взаимодополнительными, то идея безопасности вполне может соединиться с запросом на новую идеологизированную несвободу "национал-социалистического" толка.

ОПАСНОСТЬ такого развития событий остается значительной. И одна из главных причин заключается в том, что обозначившаяся потребность в свободе не сопровождается готовностью массового сознания освоить пространство свободы. Отщепление личности от государства, формирование особой разновидности идеологически независимого от идеологизированного государства частного человека, начавшееся в брежневскую эпоху и завершившееся во времена "перестройки", не сопровождается пока (или сопровождается очень незначительно) становлением личности, действительно независимой от государства, действительным разделением частной и государственной сфер жизнедеятельности. И это понятно: пока в обществе не укоренилась идея собственности и ее неприкосновенности, частный человек остается атомизированным индивидом, лишенным сколько-нибудь устойчивых органических связей с другими такими же индивидами. Отсюда — два неизбежных следствия: сохраняющийся, хотя и не всегда явно выраженный, спрос на универсального "связного", каким в прежней системе было государство ("государство — партия") и неразвитость частных — особенно производительных — интересов.

Если в сознании почти не актуализирована идея собственности, то вовсе не удивительно, что не актуализирована и такая ключевая для либерализма ценность, как терпимость. Удручающе низкий и почти одинаковый рейтинг этой ценности во всех группах говорит не столько о значительном потенциале нетерпимости, сколько о том, что при неразвитости и недифференцированности частных интересов и, как следствие, непроявленности, неакцентированности, размытости межгрупповых и межличностных противоречий, вопрос о терпимости просто не встает: слово никаких струн в сознании не задевает и не вызывает никакого отзвука.

Это не значит, что российское общество антилиберально. Это значит, что оно, откликнувшись в лице значительной части своих представителей на идею свободы, остается тем не менее долиберальным, и ему еще только предстоит сделать выбор между либеральным и нелиберальным маршрутами развития.

Показательно, что в массовом сознании почти не актуализированы не только такие либеральные ценности, как собственность и терпимость. Очень слабо актуали-

*    Интересно, что самый высокий рейтинг слова "безопасность" — среди безработных. Если наширассуждения и предположения верны, это не случайно.

зировано и понятие достоинства — этого важнейшего признака независимости личности, ее высокого статуса как частного лица. Еще более показательно, что представители частнособственнического уклада в этом отношении ничем не отличаются от остальных: важный симптом их неготовности к социальному лидерству в широком смысле слова, предполагающему не в последнюю очередь лидерство моральное; наглядное проявление их зависимости и несвободы. Похоже, большинство отечественных собственников пока пребывает в ценностном поле "нелиберального индивидуализма", который или нечувствителен к моральной стороне дела, или в своем противостоянии прежней системе отношений становится сознательным преемником ее аморализма.

Все это нельзя не учитывать, если мы хотим понять место и роль в сознании россиян одной из фундаментальных либеральных ценностей (а в "социал—либерализме" — основной), — ценности свободы. Уже одно то, что самое большое значение ей придается именно в предпринимательско-фермерской среде (в сочетании с только что отмеченными ее особенностями), наводит на мысль, что свобода в современной России, — ценность прежде всего отрицательная, "свобода от" (тоталитаризма), но еще — в строгом смысле — не "свобода для"*.

Может, правда, показаться, что несмотря на низкий статус собственности, терпимости, достоинства, какое-то положительное содержание свободы все же просматривается. Просматривается же оно не столько в экономических, социальных, политических или моральных ориентациях, сколько в некой духовно-культурной устремленности в самом общем, абстрактном, идеально-отвлеченном ее понимании. Бесспорно, например, что в сознании россиян свобода смыкается с духовностью — вопреки тому, что в некоторых интеллектуальных кругах эти ценности рассматриваются как антагонисты: первая преимущественно как "западная", а вторая — как "самобытная". В глазах тех, для кого духовность является ценностью, она не выступает символом приверженности исключительно национальной религиозно-православной традиции (в отличие от свободы, как символа слишком резкого от нее отталкивания). Похоже, обе ценности воспринимаются как противостоящие ценностям "традиционно советским" и в этом смысле друг друга дополняющие**. Но если наше предположение верно, то это означает, что в нынешних условиях духовность, как и свобода, — ценность прежде всего отрицательная, свидетельствующая больше об сталкивании от старого содержания, нежели об утверждении нового.

Положительное же содержание свободы (и духовности тоже), если и можно обрести, то не в результате увеличения силы отталкивания от несвободы, а в результате укоренения в пространстве свободы того наследства, которое оставлено нам советской эпохой. В этом смысле гораздо важнее выделить не те ценности, которые дополняют свободу, а те, которые противоречат ей. Вся проблема и вся суть дела в том-то и заключается, насколько органично это противоречие, насколько разные стороны его способны к мирному сосуществованию и взаиморазвитию, не переходя ту грань, за которой начинается борьба на уничтожение, т.е. до полной и окончательной победы одной из сторон.

СВОИ СООБРАЖЕНИЯ о том, как может развиваться этот процесс, мы выскажем в заключительной части нашей работы. Пока же отметим, что сегодня свобода противостоит справедливости. Эта ценность, по природе своей совсем не чуждая либерализму, используется как идеологический щит прежде всего носителями "традиционно советских" ценностей (самый высокий рейтинг — среди пенсионеров и колхозников) и, как мы уже отмечали, более сдержанно воспринимается в группах, противостоящих им (самый низкий рейтинг справедливости — среди предпринимателей).

Другое принципиальное размежевание происходит по линии "свобода — труд", о чем также уже упоминалось в предыдущем номере журнала. Если высокий рейтинг свободы — это результат разгосударствления личности, начавшегося в брежневскую

* Высокий рейтинг свободы среди учащихся и студентов этому не противоречит, хотя в данном случае к общим антитоталитарным мотивам добавляется, очевидно, возрастная неприязнь к любой регламентации

** При таком восприятии духовность становится неким синтезом (правда, чисто ситуативным, а потому очень слабым и неорганичным) приверженности в отечественной дореволюционной и современной западной культуре эпоху фактической деидеологизацией семьи (и частной жизни вообще) и дополнившегося позднее разгосударствлением политической сферы, освобождением человека как избирателя и — шире — как гражданина, то еще более высокий рейтинг труда — следствие процессов (точнее — их отсутствия) совсем другого рода. Дело в том, что разгосударствления экономической и социальной сфер, в отличие от идеологической и политической, до сих пор не произошло. Мало того: то, как это разгосударствление происходит, люди, как правило, не принимают, что и проявляется, с одной стороны, в слабой актуализации ценности собственности, а с другой — в сильной актуализации ценности труда.

Это не значит, что свобода и труд выступают в сознании исключительно как I ценности-антагонисты: нередко они примиряются (идеал "свободного труда")*, но это примирение не сопровождается сколько-нибудь масштабным практическим воплощением и закреплением в нынешней социально-экономической реальности, a потому и не может быть прочным и долговечным. Косвенным подтверждением противостояния труда и свободы (причем именно как разных ценностей) может служить тот факт, что первый привлекательнее всего выглядит в глазах пенсионеров, т.е. тех, кто сам уже не трудится, а вторая менее всего привлекает... тоже пенсионеров. Если добавить, что самый низкий рейтинг труда мы обнаруживаем у предпринимателей, среди которых рейтинг свободы наивысший, то вывод о том, что по линии "труд—свобода" наблюдается противостояние "традиционно советского" и других, в том числе либеральных, типов ценностей, не покажется преувеличением.

Высокий статус труда — это сохраняющаяся в широких кругах российского общества сознательная или бессознательно-инерционная ориентация на огосударствленную социально-экономическую сферу или, если угодно, на огосударствленное гражданское общество. Труд — это как бы посредник между семьей, частной жизнью, идеологически и политически отделившейся от государства, и — все тем же государством, отделиться от которого экономически и социально оказалось несравнимо труднее. Труд по-прежнему воспринимается многими как гарантированный источник выживания и достатка, как своего рода субстанция, лишенная каких-либо качественных характеристик и их не предполагающая.

К сожалению, у нас нет возможности подробно останавливаться на особенностях восприятия труда в советской и — шире — российской национальной культуре. Здесь достаточно отметить, что проблема качества труда (и его результатов) оказалась у нас — за пределами того, что производится для себя или реализуется при непосредственном контакте с потребителем — так и не разрешенной. Если же временами она решалась и в условиях индустриального производства, то лишь в отдельных хозяйственных укладах и благодаря использованию чрезвычайных средств и механизмов (самый выразительный пример: искусственная милитаризация экономики в сталинскую эпоху). При этом трудовой процесс приобретал идеологически-символическую, даже героическую окраску и мог сопровождаться органическим внутренним напряжением и воодушевлением отдельных категорий работников с сопутствующим этому пафосом бескорыстия и безвозмездности. Но длительное поддержание такой обстановки невозможно, а без нее труд, лишенный повседневных неэкстремальных стимулов, превращается в то, во что он постепенно у нас и превратился, а именно — гарантированный источник удовлетворения скудного набора основных потребностей и тем самым — в одну из главных опор государственной власти.

Труд, таким образом, — это та точка, где до сих пор соединяются у нас личность и государство, а высокий статус труда — это проявление их сохраняющейся неотделимости друг от друга в сознании многих людей. Тут не столько даже инстинктивная защита от будущей безработицы (безработные, кстати, в этом отношении не отличаются от работающих), а именно признание за государством роли работодателя — пусть не монопольного, как раньше, но по-прежнему основного.

* Среди тех, кто в числе главных ценностей назвал свободу, 33 % назвали одновременно и труд (в целом по населению, напомним, его назвали 42%), а среди выбравших труд выбрали одновременно свободу 24 % (в целом по населению 32%). Эти пересечения представляют определенный интерес, т.к. одновременное признание ценности труда/свободы в наших условиях может свидетельствовать о чисто "советском" понимании свободы труда, т.е. свободы от дисциплины, ответственности, жесткого иерархического подчинения, профессионализма.

Эта сохраняющаяся ценность труда ничего общего не имеет с некоторыми официальными советскими ценностями, которые пытаются порой реанимировать и романтизировать, — скажем, с "коллективизмом". Рейтинг последнего близок к нулю во всех социальных группах. Речь идет именно о государственно организованном труде*, который в "героическую" эпоху требует "коллективизма", а в негероическую — вполне сочетается с особым потребительским индивидуализмом советского и постсоветского частного человека.

Если наши соображения и предположения справедливы, то можно с уверенностью утверждать: главной проблемой, с которой столкнется "социал-либерализм" в России, будет именно проблема труда и его соединения со свободой. Колоссальная трудность такого соединения заключается в том, что эти две ценности, строго говоря, несоединимы: ведь свобода означает не что иное, как освобождение от труда в том его понимании, в каком он у нас продолжает существовать. Как сделать это (и можно ли сделать) постепенно, эволюционно, безопасно для всех и каждого — вот в чем сегодня вопрос вопросов. Свобода — собственность — труд — безопасность — вот едва ли не единственно возможная (хотя по классическим канонам и весьма уязвимая) формула либерализма в наших условиях на обозримый период.

ОСВОБОЖДЕНИЕ от труда (и лишь тем самым — освобождение труда) — это вытеснение ритуально-идеологизированного отношения к нему как к дарованному государством и потому мало к чему обязывающему праву и замена такого отношения отношением рационально-профессиональным, при котором "право" опосредовано уровнем и современностью квалификации и больше ничем. Но и тут, как показывают полученные нами данные, вопросов пока больше, чем ответов. Почти во всех социальных группах (особенно в массовых) ценность профессионализма актуализирована крайне слабо. Это лишний раз демонстрирует, что высокий рейтинг труда очень мало связан с содержанием этого труда, его качеством, уровнем мастерства, представлением о жизненном призвании и самоутверждении (14). Откуда же взяться тогда этике профессионализма? Есть ли для нее хоть какая—то почва в современной России?

Как нетрудно заметить (см. табл. I), в массовых слоях она очень зыбкая, а в элитных значительно тверже. Обратите внимание: рейтинг слова "профессионализм" выше всего среди военных, директоров и предпринимателей (при этом в глазах военных и предпринимателей ценность "труда вообще", труда как такового заметно ниже, чем в среднем по населению, а в глазах директоров, наоборот, несколько выше)**. Это свидетельствует, по меньшей мере, о двух вещах: о том, что в новых хозяйственных укладах этика профессионализма и рациональности формируется быстрее, чем в старых (хотя тоже не очень быстро), и о том, что в некоторых старых элитных группах имелось и сохранилось представление о высоком профессиональном качестве их труда и соответствующих профессиональных требованиях к нему. Вряд ли случайно, что в этом отношении выделяются военные (у них рейтинг профессионализма выше, чем у кого бы то ни было) и руководители промышленности: как уже отмечалось в предыдущем номере "Полиса", особая роль тех и других в советской милитаристско-индустриальной системе понуждала их заботиться о своей конкурентоспособности по отношению к западным коллегам, для чего необходимо было осваивать и некоторые нормы западной профессиональной культуры (12, с.46).

Таким образом, суровая правда заключается в том, что предпосылки либерализма в России надо искать не только в тех группах, где личность в той или иной степени уже обособилась от государства, но и в тех, где она больше всего именно с государством себя отождествляет. Отсюда — вывод, который может кому-то показаться парадоксальным: или зародыши либерального будущего России можно будет найти в тех жизненных укладах прошлого, которые при коммунистическом режиме находились от либерализма дальше всего, или же их вообще не удастся найти. Уважение к профессионализму в некоторых старых элитных слоях — это и есть то немногое, за что можно зацепиться. В этом (и, пожалуй, прежде всего в этом) смысле можно говорить, что наша исходная гипотеза о большей, чем у остальных, культурно-духовной предрасположенности элитных групп к либерализму, подтвердилась.

* Дополнительным подтверждением этого могут служить следующие данные. В сентябре 1993 г. 52% опрошенных граждан России сказали, что ждут от властей в первую очередь поддержки государственного сектора экономики и лишь 24% высказались за преимущественное внимание к частному.

** Это можно объяснить тем, что сегодня именно "труд вообще обеспечивает многим директорам их существование в роли руководителей государственных, а не частных предприятий. Военным же такой труд важен гораздо меньше, т. к. их профессия не предполагает зависимости от тех, для кого труд выступает в качестве гарантированного государством источника существования.

Мы отдаем себе полный отчет в том, как трудно свыкнуться с мыслью, что оплот либерализма — это, не в последнюю очередь, военные (тем более с учетом того, что было сказано об их ценностях выше). Но, во-первых, в России любое идейно-политическое течение, не получившее сознательной и долгосрочной поддержки армии, обречено оставаться на обочине большой политики; его успех может быть лишь эпизодическим и ситуативным. Во-вторых, мы можем лишний раз повторить говорившееся уже неоднократно: если либерализм и его политические представители не используют те опоры, пусть и не очень надежные, ослабленные трещинами противоречий, которые у них есть, или, более того, будут искать их там, где их нет, то их и без того незначительные шансы станут нулевыми, а шансы их политических конкурентов — стопроцентными.

Кстати, еще раз о военных. По нашим данным, 70% офицеров (больше, чем в любой другой группе) выступают за создание профессиональной армии. А там, где делается ставка на профессионализм, повышается ценность профессионального и личного достоинства вообще. И, быть может, вовсе не случайно, что именно в офицерской среде рейтинг такой либеральной ценности, как достоинство, пусть чуть-чуть, но все же выше, чем в любой другой группе?

4. ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ СКЛОНЕН СЧИТАТЬ СЕБЯ ЛИБЕРАЛОМ

Выяснив степень актуализации основных либеральных и некоторых нелиберальных ценностей в сознании россиян, можно перейти на следующий, более конкретный уровень анализа.

Как бы ни важна была роль элит, судьба либерализма будет решаться в массовых слоях, в толще народной жизни, как любили говаривать совсем недавно. А чтобы лучше понять, как она может решиться, желательно знать не только то, как относятся рабочие, колхозники или, допустим, пенсионеры к тем или иным либеральным и нелиберальным ценностям, но и другое, а именно: что из себя представляет и чем становится либеральная идеология, попадая в массовое сознание сегодняшних россиян? Каковы ее особенности и противоречия? Ведь если этой идеологии суждено распространяться вширь, то формы, которые она примет, вряд ли будут принципиально отличаться от тех, в которых она сегодня существует в сознании сравнительно небольшого, но отнюдь не элитного слоя. Поэтому вопрос о том, каково сегодня массовое либеральное сознание в России — это одновременно и вопрос о том, каким оно может и не может быть завтра.

Вот почему мы сочли необходимым хотя бы кратко остановиться на особенностях сознания тех людей, которые сами считают свои взгляды либеральными или близкими к таковым. Мы можем сделать это, основываясь на данных, полученных из ответов респондентов на вопрос о доверии представителям идейно-политических течений. С этими данными читатели могут познакомиться в предыдущем номере журнала (12, с.48). Напомним только, что сознательных сторонников либерализма оказалось немного — всего 4 % опрошенных. В дальнейшем мы будем для удобства называть их "либералами", а всех остальных — "нелибералами".

Сразу отметим, что отличия первых от вторых довольно существенны . "Либералы" заметно моложе (здесь почти 2/3 в возрасте до 40 лет, тогда как среди остальных — меньше половины) и образованнее (почти нет людей без среднего образования, между тем как среди "нелибералов" — каждый пятый). Представители интересующей нас группы чаще встречаются в крупных городах: 2/3 из них живут в областных и краевых центрах, включая Москву и Санкт-Петербург, между тем как у "нелибералов" таких не набирается и половины.

Среди "либералов" больше мужчин и меньше женщин, чем среди "нелибералов". Среди них чаще встречаются руководители различных рангов, заметно больше — специалистов с высшим образованием (21% против 13% у "нелибералов"), учащихся и студентов (соответственно 13% и 5%) и работающих на частных предприятиях (10% и 5%). Что касается рабочих, колхозников и — особенно — пенсионеров, то их, наоборот, меньше.

Отличаются они от остальных и по уровню доходов — правда, не по доле людей с низкими заработками, а по доле сравнительно высокооплачиваемых, которая среди "либералов" значительно больше. Однако на их оценке собственного материального положения это сказывается не очень заметно: хотя в группе "либералов" чаще, чем обычно, встречаются люди, причисляющие себя к богатым или высокообеспеченным, таких здесь все же немного (всего лишь каждый двадцатый). Большинство же считает себя средне- или низкообеспеченными, почти не отличаясь в этом от остальных, а примерно каждый десятый (отличие от остальных опять-таки минимальное) — бедным. Некоторое несовпадение уровня доходов и оценки собственного материального положения у "либералов" объясняется, возможно, их более развитыми, чем у других, потребностями.

Если говорить об экономических и политических позициях представителей интересующей нас группы, то их главное отличие от остальных заключается в том, что они заметно лучше относятся ко всему, что связано с реформами и реформаторами, приватизацией госсобственности, обеспечением экономической независимости личности от государства; больше среди них и тех, кто ориентируется на Запад и западный тип политического деятеля*. Но само по себе все это в лучшем случае свидетельствует лишь о том, что "либералы" дальше остальных отошли от установок и ценностей "традиционно советского" типа личности, и ничего не говорит о том, что именно этим установкам и ценностям противопоставляется. Чтобы это выяснить, посмотрим, как соотносятся в сознании "либералов" и "нелибералов" ценности, о которых шла речь в предыдущем разделе.

Таблица 3. Либеральные и некоторые другие ценности в сознании "либералов" и "нелибералов" (данные в %)

Из таблицы видно, что в сознании "либералов" гораздо быстрее, чем у "нелибералов", происходит не только вытеснение некоторых старых ценностей, но и заполнение освобождающегося пространства ценностями новыми. Не только "свобода", но и такие слова-ценности, как "собственность" и "профессионализм" вызывают у "либералов" повышенный, по сравнению с "нелибералами", интерес. А более высокий, чем у остальных, рейтинг "духовности" лишний раз подтверждает сказанное выше: духовность отнюдь не воспринимается как альтернатива свободы, наоборот, она вместе со свободой выступает альтернативой "традиционно советским" ценностям.

* Вот лишь некоторые данные. 52% "либералов" считает, что приоритет в экономической политике должен быть отдан частному сектору (среди "нелибералов" таких только 23%), 61 % уверен, что государство должно обеспечивать людям лишь условия достижения успеха собственными усилиями, не гарантируя ничего большего (среди "нелибералов" — 38%), лишь 18% из них готовы были во время опроса поддержать требование прежней оппозиции об отставке Б.Ельцина (среди остальных — 32%). 41% "либералов" в качестве идеала политического деятеля назвали современных западных лидеров (у остальных — 24%) и лишь 16% — коммунистических деятелей догорбачевской эпохи (среди остальных — 36%).

Это обостренное восприятие духовности косвенно и, на первый взгляд, несколько неожиданно проявляется и в отношении к достатку " ценность его в глазах "либералов" заметно ниже, чем у других. Это не значит, что им чужды интересы частной жизни " рейтинг слова "семья" среди них даже выше, чем среди "нелибералов". Дело, очевидно, в том, что индивидуальная свобода, защищенность частной жизни от вмешательства государства, духовность " это для них прежде всего идеологические символы, с помощью которых они не только отталкиваются от ценностей прежней системы, но и фиксируют для себя (а быть может, и для других) принципиальное бескорыстие этого отталкивания, его высокий идеализм, чуждый соображениям собственного благополучия. Говоря иначе, идея частной жизни отделяется от идеи личной выгоды.

Эту повышенную идеологизированность сознания "либералов" надо обязательно иметь в виду, пытаясь представить себе перспективы либерализма в нашей стране. Пока он крайне абстрактен и очень слабо укоренен в той самой частной жизни и частной собственности, которые ставятся им во главу угла на идеологическом уровне. Но зато у нас есть теперь все основания утверждать, что гипотеза о внеэкономической, преимущественно культурно-духовной природе либерального сознания в посткоммунистической России оказалась небеспочвенной.

Вместе с тем на идеологическом уровне "либералами" гораздо лучше, чем другими, освоена идея частного права: более высокий рейтинг "законности" в данном случае " не просто реакция на распад и хаос беззакония, нередко сопровождающаяся ностальгическими воспоминаниями об ушедшем порядке, а идеологическая заявка на ускорение трансформации старого порядка в новый и ее закрепление в либеральной законности. Поэтому, скажем, в их сознании, в отличие от "нелибералов", почти не просматривается разрыв между требованиями "жесткого исполнения законов" (70% поддерживающих) и "обеспечения гарантий владения частной собственностью" (61%).

В данном отношении "либералы" сближаются с представителями нового „хозяйственного уклада, но, в отличие от последних, идея частного права не укоренена в их частных интересах и в их непосредственной деятельности. Тут они напоминают не столько предпринимателей и фермеров, сколько учащихся и студентов с их чисто возрастным культом новизны.

На предпринимателей "либералы" похожи в другом: в отношении к понятию "собственность". В обоих случаях его рейтинг, хотя и заметно выше, чем среди населения в целом, но далеко не так высок, как можно было бы предположить. У предпринимателей это связано скорее всего с тем, что собственность у них уже есть, и перед ними стоят задачи ее защиты и приумножения. "Либералы" же, как правило, лишены собственности. И если ее ценность актуализирована в сознании лишь каждого четвертого из них, значит, остальные собственниками становиться не собираются. Поэтому когда большинство из них, подобно предпринимателям и фермерам, выступает против ущемления прав собственников и за твердые гарантии неприкосновенности собственности, они тем самым выражают идеологическую солидарность с ее владельцами, надеясь, очевидно, что социально-экономическое и правовое утверждение последних вполне соответствует и их, "либералов", интересам.

Они, короче говоря, не жертвуют своими интересами, а как бы идеологически авансируют тех, кто, по их мнению, удовлетворит эти интересы лучше, чем государство. В то же время их воодушевление поддерживается тем, что в своих глазах они предстают озабоченными не своим или чьим-то частным благом, а благом всех, защищающими его от тех немногих, кто препятствует его достижению. Однако тут не должно быть иллюзий: повышенная озабоченность защитой и приращением чужой собственности при пониженном внимании к собственному достатку может быть лишь временной; подобная идеализация перемен может продолжаться лишь до тех пор, пока сохраняется (или хотя бы ощущается) угроза реставрации старого хозяйственного и жизненного уклада.

Показательно и отношение "либералов" к справедливости. Оно опять-таки точно такое же, как у предпринимателей. Эта ценность актуализирована у тех и других чрезвычайно слабо, и если вспомнить сказанное выше о том, что без и вне справедливости нет и либерализма, то вывод может быть один: люди, больше других симпатизирующие этому политико-идеологическому течению, должны интересовать нас не просто как некий либеральный авангард, который хорошо бы увеличить, а прежде всего как группа, в которой наиболее рельефно проявляются не столько нынешние противоречия, сколько предвосхищаются столкновения ценностей завтрашнего и послезавтрашнего дня.

Почему предприниматели дистанцируются от идеи справедливости, мы уже говорили: очевидно, она символизирует в их глазах тот жизненный уклад, в котором "справедливое" перераспределение было несовместимо ни с идеей свободы, ни с идеей частной собственности. "Либералы" в этом отношении опять-таки выражают лишь идеологическую солидарность с представителями частного бизнеса, полагая, разумеется, что выступают от имени всех или подавляющего большинства. Но у них, в отличие от предпринимателей, слабая актуализация идеи справедливости может быть лишь такой же временной, как и слабая актуализация ценности достатка*.

В глазах "либералов" справедливость это та ценность, на которой держалась старая система. Однако далее будет показано, что они понимают ее вовсе не в традиционно советском духе, а принципиально иначе: не как перераспределение в условиях государственной собственности, но как такое перераспределение, вектор которого направлен от собственника к несобственнику. И к такому перераспределению они относятся более чем благосклонно,

А это, в свою очередь, означает, что их незаинтересованное отношение к справедливости как таковой идет не только от отторжения прошлого, но и от невыявленности запроса к будущему. По мере же того, как будущее будет становиться настоящим, т.е. по мере того, как собственники будут приближаться к рычагам реальной экономической и политической власти, будет меняться и отношение "либералов" к справедливости "вообще". Тогда-то и выяснится, что они, в лучшем случае, лишь кажутся приверженцами "экономического либерализма", на самом же деле они могут принять лишь либерализм "социальный".

Впрочем, тогда может обнаружиться и нечто другое, а именно то, что идеологический энтузиазм по поводу либерализма способен в определенных обстоятельствах стать доминантой сознания совсем не либерального.

Обратите внимание на почти нулевой рейтинг терпимости в этой среде " он точно такой же, как среди "нелибералов". Возможно, терпимость не актуализируется лишь потому, что пока не сведены счеты с прошлым, пока новая реальность не утвердилась _ и не упрочилась, эта ценность не воспринимается как важная. Но если она не воспринимается так сейчас, то где гарантия, что будет воспринята потом, когда противоречия интересов станут более резкими и отчетливыми?

Но и это еще не все. Удивительно, но, как говорится, факт: наши "либералы" не придают никакого значения такой ценности, как достоинство: тут они еще меньшие либералы, чем все остальные. Как же могут, однако, совмещаться культ свободы, духовности, пренебрежения достатком с равнодушием к личному достоинству?

Очевидно, мы сталкиваемся здесь с подмеченной еще авторами "Вех" особенностью идеологизированного сознания, для которого характерна концентрация внимания на внешних обстоятельствах существования (экономических, политических, идеологических) и необходимости их изменения при отсутствии интереса к личности, ее внутреннему состоянию и качеству. Во времена "Вех" этот пафос "переделки мира" был направлен, в основном, против либерализма. Сейчас " наоборот, против тех, кто не приемлет либерализм. Но суть одна и та же: идеологическое растворение личности в обстоятельствах. Интересно, что тут даже такое личностное качество, как духовность, способно объективироваться и превратиться в одно из тех полезных "обстоятельств", которые должны прийти на смену обстоятельствам "вредным".

Но люди, симпатизирующие либералам (или считающие себя либералами) интересны все же не только этим. На их примере хорошо видны противоречия зарождающегося в обществе либерального сознания, где повышенная идеологизированность (в смысле отталкивания от советской системы) совмещается с повышенной рационалистичностью, о чем можно судить, в частности, по достаточно высокому рейтингу слова "профессионализм". Вопрос, однако, в том, что за этим стоит: реальная готовность и способность к рациональным отношениям и рациональной деятельности даже при отсутствии для этого необходимых условий или перед нами опять-таки лишь идеология рационализма?

* Интересно, что и у предпринимателей рейтинг достатка ниже, чем в среднем по населению. Тут возможны две причины. Во-первых, достаток может выглядеть следствием других, более фундаментальных ценностей. Во-вторых, то, что есть, и, как представляется, не может быть утрачено, перестает восприниматься как ценность.

Материал, которым мы располагаем, не дает оснований для сколько-нибудь определенного ответа. Но у нас достаточно данных для того, чтобы усомниться в укорененности и практической ориентированности этого рационализма. Дело в том, что слабая укорененность декларируемых новых ценностей должна неизбежно проявиться, во-первых, в невытесненности наиболее фундаментальных ценностей отвергаемого прошлого, а во-вторых, в разочаровании в тех ценностях, содержание которых успело хотя бы частично проявиться в жизни. В нашем случае и то, и другое — налицо.

Так, обращает на себя внимание высокий рейтинг среди "либералов" слова "труд" (он почти такой же, как среди "нелибералов") и низкий " слова "демократия" (опять-таки такой же, как у "нелибералов"). Восприятие труда показывает, что представители интересующей нас группы не так далеко ушли от прошлого, как можно было бы полагать на основании некоторых их идеологических представлений (труд "вообще" ценится явно выше, чем, скажем, "собственность" или тот же "профессионализм"). Что касается не очень заинтересованного отношения к демократии, то это скорее всего говорит о том, что "либералы", пребывая в разреженном пространстве между прошлым и будущим и не обретя настоящего, способны быстро разочаровываться в идеях, которые, соприкасаясь с жизнью, ожидаемых результатов не приносят.

Таким образом, в отношении к демократии между "либералами", связывающими свои надежды с частным сектором, и представителями самого этого сектора уже сейчас наблюдаются существенные расхождения. Не возникнут ли по мере укрепления частнособственнического уклада такие же расхождения и в других вопросах?

Не исключено, что уже сейчас "либералы" испытывают внутренний дискомфорт. Скорость расставания с прошлым обычно соответствует ожидаемой скорости приближения будущего. И если будущее запаздывает, то начинается, не может не начаться поиск чего-то, что могло бы компенсировать это порождающее дискомфорт отставание жизни от идеологии. После того, что мы уже узнали о "либералах", вряд ли "можно сомневаться в том, что компенсацию они должны искать только идеологическую. Какую же идеологию могут они призвать себе на помощь?

Мы не знаем, подтвердятся ли данные, которые мы сейчас приведем, последующими опросами. Но если они не случайны, значит, наши отечественные "либералы" опережают прочих граждан не только по части приверженности идеалам свободы и обостренности восприятия всего того, что выглядит в их глазах несвободой. Они опережают всех остальных и в другом: ни у кого идея свободы не располагается в сознании так близко с идеей национальной, этнической*. Вот как это выглядит в ответах на один из вопросов анкеты.

Таблица 4.

"Либералы" и "нелибералы" о политике России в области межнациональных отношений

(данные в %)

* В этом отношении их можно сравнить только с теми, кто причисляет себя к "национал-патриотам", которые во всем остальном (Отношение к реформам и реформаторам, к западным ценностям и т.п.) представляют полную противоположность "либералам".

Как бы ни были выразительны эти данные, мы бы не спешили, однако, зачислять почти половину наших "либералов" в разряд реальных или потенциальных "жириновцев": какого-то особого интереса к ЛДПР и ее лидеру они во время опроса не обнаружили, а по своим основным характеристикам (уровень образования, квалификация и т.д.) они заметно отличаются от избирателей этой партии.

Воздержались бы мы и от утверждений типа того, что люди, из всех политико-идеологических течений отдавшие предпочтение либерализму, меньше, чем кто бы то ни было, склонны считаться с фундаментальной либеральной идеей прав человека, отдавая предпочтение правам представителей определенной национальности. Воздержимся от этого хотя бы потому, что среди "либералов" заметно больше, чем среди "нелибералов", доля тех, кто выступает за пресечение дискриминации по национальному признаку, и, наоборот, меньше доля призывающих очистить Россию от инородцев (при всем том, что и в общей массе населения таких людей не очень много).

Почему же тогда многие "либералы" выступают за преимущественное внимание к Проблемам русских? Очевидно, они склонны считать, что именно права русских " по сравнению с правами других народов России " ущемляются в ходе проводимых реформ. Но если русские "либералы", будучи самыми горячими поборниками проводимых реформ, начинают вспоминать о своей национальности, то это значит, что личный интерес, отодвинутый ими на периферию сознания, растворенный в более сильном желании "светлого будущего" для всех, начинает подавать голос и что одной либеральной идеологии для сохранения исторического оптимизма оказывается уже недостаточно, она нуждается в дополнении другой идеологией, достаточно убедительной, чтобы компенсировать внутренний дискомфорт. Возможно, впрочем, и иное толкование: "либералы" острее других чувствуют неукорененность своего мироощущения в российской реальности и потому испытывают потребность в том, чтобы опереться на реальную силу, будь-то реформаторская власть или, если та слаба, "титульная нация", составляющая большинство населения.

Тяготение либерализма к национально-этнической идее " само по себе не новость. И в Европе он в свое время утверждался, обручившись именно с национальной идеей. Но это стоило очень недешево: потрясения, которые Европе пришлось пережить на этом пути, хорошо известны. Можно ли избежать их сегодня?

Если либеральная идея будет искать опору и поддержку в идее этнической, почти наверняка нельзя. Предотвратить же союз этих двух идей можно лишь в том случае, если удастся избежать того варианта либерализма, который изначально доминировал на Западе, т.е. либерализма "экономического". Относительно безболезненное, некатастрофическое развитие мыслимо только в результате освоения опыта "социал-либерализма" XX в.

Возможно ли такое освоение? Готово ли к нему российское общество? Кое—что на этот счет было уже сказано. Ответить же на такого рода вопросы более полно и обстоятельно помогут выявленные нами представления россиян о содержании либеральных ценностей. Как именно понимают они свободу, равенство, толерантность, справедливость, прогресс, какой смысл вкладывают в понятия частной собственности и правового государства? Что подразумевают под этими ценностями директора предприятий, рабочие, предприниматели, военные, представители других групп? Чем отличаются в данном отношении "либералы" от "нелибералов"?

Об этом — в следующем номере журнала.

1. См.: От тоталитарных стереотипов к демократической культуре. М., 1991, с. 65.

2. О некоторых предварительных результатах см.: "Полис", 1993, № 4,6.

3. Подробную характеристику выборки см.: Российское общество: ценности и приоритеты. — "Полис", 1993, №6, с. 54.

4. Gray J. Post-Liberalism. N.Y., 1993, p. 249.

5. На это обстоятельство обращает внимание Ю.Хабермас. (См.: Habermas J. What does Socialism mean To-day? — "New Left Review", 1990, № 183, p. 7-8.) А видный американский философ Б.Аккерман, говоря о международном значении антитолитарных перемен в бывшем советском блоке, рассматривает их именно как "вторую стадию либеральных революций", создающих и для Запада благоприятные возможности для восстановления "активистского либерализма", оттесненного и затемненного в XIX-XX веках "либерализмом свободной конкуренции" (См.: Ackerman В. The Future of Liberal Revolution. New Haven, 1992, p. 4,9.) He обсуждая философско-исторические схемы Хабермаса и Аккермана, отметим, что высказанные ими соображения важны для уяснения того, каким или, точнее говоря, какого типа может быть политически действенный либерализм в России и, соответственно, каким он быть не может.

6. См.: Lasswell H. Politics: Who gets What, When, How. N.Y., 1958, p. 3.

7. См.: "Известия", 31.VIII.1992.

8. См.: Политическое сознание переходного общества. — "Полис", 1993, № 4.

9. Muses L von. Liberalism in Classical Tradition. N.Y., 1984.

10. Croce B. My Philosophy and Other Essays on the Moral and Political Problems of Our Time. L., 1949, p. 108.

11. Глубокий анализ этой проблемы, равно как и содержательная критика классической формулы Токвиля об антиномии равенства и свободы (в смысле равенства "вообще" и свободы "вообще") дана в работе: Rae D. Equalities. Cambridge (Mass), 1981, p. 132-150

12. См.: Клямкин И.М. До и после парламентских выборов. — "Полис", 1993, № 5. Напомним, что респондентам предлагалось ответить на вопрос: "Какие из следующих слов лучше всего выражают ваше представление о хорошей, счастливой жизни, возрождении России?". В списке из 38 слов предлагалось выбрать не более 9-ти.

13. Салмин A.M. Национальный вопрос и религия в контексте государственного строительства в прокоммунистическом мире. — В кн.: Либерализм в России. М., 1993, с. 38.

14. Подробную информацию о конкретном содержании трудовых мотивов разных групп населения можно получить, ознакомившись с бюллетенем ФОМ: Трудовое сознание населения России. М., 1993.