Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ОТ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ К ГОСУДАРСТВУ: ЕВРОПА И РОССИЯ

В.Б.Пастухов

ПАСТУХОВ Владимир Борисович, кандидат юридических наук, ведущий научный сотрудник Института Латинской Америки РАН.

From Statehood to the State: Europe and Russia

The existing concepts of the state are mostly based on European experience. The author suggests an original and more generalizing version of the development of the state, a version taking into account additional — Russian — material.Russia, in his opinion, follows the European way, but with retardations in the development of statehood. Political transformations in nowadays Russia are to be comprehended not as transition to "democracy", but as the result of the development of her statehood toward the highest stage,i.e. that of nation-state. Russia is now entering, politically and socially, her Modern Times.

The author interprets the evolution of statehood in Europe as transformation proceeding from class-state through bureaucracy-state (in its two modifications divided by the revolution) to the nation-state, the lattet stemming from processes of individualization and rationalization of society in Modern Times. As a result of these processes, positivism, capitalism and constitutionalism have been established in societal practice. This line was paralleled in Russia, in her own historical time, by the Moscow Tsarstvo, the zemshchina state, the nobles state and the autocratic empire respectively. Retardations in the development of statehood have been due to the depressing impact of the commune (obshchina). The latter ejected the specifically Russian products of individualization, i.e. the noble estate (the nobles to whom their titles had been conceded) and the Cossacks; yet it did not disintegrate, as was the case in Europe, but, instead, conserved itself.

A specific form of statehood having no analogues in Europe, an intermediary between bureaucracy-state and nation-state, is the communist regime. The communist regime period in which preconditions were brought about for the rationalization of society now turning Russia into a modern nation-state, will be described in an article that is to follow.

The author also criticizes neoisolationist concepts of some of the contemporary Russian scholars.

Для общества, так же как и для отдельной личности, — первое условие всякого прогресса есть самопознание.

Ф.И.Тютчев

NOTA BENE

Среди исследователей России сегодня популярны две точки зрения. Первую из них можно обозначить строкой "аршином общим не измерить". Ее суть в том, что для изучения российского общества и государства требуются методики, которые строятся только для России и применимы только к ней в силу ее историко-культур­ной (или геоклиматической, или еще какой-то) исключительности. Вторая основана на том, что есть "одно неизвестное" — это Россия, а в Европе (в широком смысле) уже существует набор необходимых методик познания. Задача в таком случае фор­мулируется достаточно просто: нужно вооружиться европейским знанием и найти искомое неизвестное.

Если первый подход обычно служит достаточно поверхностным оправданием разного рода стремлений к интеллектуальному и прочему обособлению, то со вторым сложнее. Европейское знание на практике доказало свою эффективность, а Россия, при всей ее исключительности, не изолирована от мировой цивилизации. Вместе с тем, и второй подход тоже представляется упрощенной иллюзией. Прежде всего потому, что методики познания совершенствуются и трансформируются по мере увеличения объема и усложнения характера исследуемого материала.

Более важно, однако, то, что современные "западные" методики исследования сущности и исторических форм государства разработаны по преимуществу на основе европейского (точнее — западноевропейского и североамериканского) материала. Они приспособлены к "Западу" в качестве инструментария прежде всего его позна­ния, даже если каким-то краем и затрагивают другие цивилизации. Российская государственность — это материал все-таки иного, нежели чисто европейское, каче­ства. Значит, нужен преобразованный инструментарий познания государства как такового — обновленный, расширенный. Дело не в том, чтобы российская тема была бы оплодотворена европейским знанием, а это знание — обогащено (приращено) российским материалом. Просто стремление к всеобщности, в т.ч. в плане изучения сущности государства, неизбежно будет стимулировать при исследовании россий­ских проблем, выводить на качественно иной уровень методического обеспечения, чем тот, который сегодня существует в Европе.

Исследования государства есть та область знаний, где вечную ценность будет иметь постулат: "Бывает нечто, о чем говорят: смотри, вот это новое, но это было уже в веках, бывших прежде нас" (Екклес. 1:10). Потому предлагаемая модель эво­люции государства в Европе и России опирается на наследие Гегеля, Маркса и Вебера. Их идеи и методики в особом сочетании, в определенном, возможно, непри­вычном преломлении образовали ту парадигму, в рамках которой делается попытка еще раз рассмотреть с учетом нового, дополнительного — российского — материала пути становления и развития феномена, уже давно названного нацией-государст­вом (или современным государством). Задача, я понимаю, далекоидущая, а предло­женное решение — с неясными шансами на признание.

Позволю себе еще несколько замечаний, немаловажных, думается, для уяснения последующего текста. Они касаются отношения к государству в сегодняшней России, в т.ч. у его исследователей.

Культ демократии — одно из самых замечательных и загадочных явлений в жизни посткоммунистической России. В стране, где практически не существовало подобной традиции, демократическая идея в считанные месяцы "овладела" сознани­ем масс. Подавляющее большинство наблюдателей не находит в этом ничего удиви­тельного. Между тем Европа, к опыту которой, как правило, отсылают, обосновывая демократические притязания России, шла к осознанию ценности демократии многие десятилетия, если не столетия. На знаменах европейских революций было написано "свобода", а не "демократия". Потребность в демократии укоренилась в Европе лишь тогда, когда эпоха революций осталась далеко позади и буржуазное общество достиг­ло стадии зрелости.

Этот внезапный и неистовый российский демократизм — сомнительного свойства. Очевидно, что его корни лежат не в особой, в сравнении с европейцами, привержен­ности соотечественников демократической идее. Скорее мы имеем дело с прямыми следствиями культивировавшегося десятилетиями классового подхода к государст­ву. Несмотря на все идеологические перемены последних лет такое отношение к государству остается существеннейшей традицией политического сознания россиян. Демократия связывается прежде всего с ее классовым пониманием — как государст­венная власть "демоса", т.е. простого народа, действующая в интересах большинства населения. Подобное понимание было распространено в античности и гораздо позже (XVIII-XIX вв.) в Англии и особенно США (1).

В чем еще заключается смысл подобного "классового подхода" к государству? Вероятно, это также одно из проявлений традиции российского утилитаризма, в его трактовке по Н.О.Лосскому, — чрезмерной оценки общественной и личной пользы в качестве критерия значимости любого феномена. (Лучше и страшнее всех утили­тарное отношение русских к своим ближним или к социальному устройству, вообще к окружающему миру описал И А.Бунин.) Потому ленинский взгляд на государство как на машину насилия — это типичный для нашего общества взгляд, хотя он и был обоснован с помощью марксизма. У Маркса, впрочем, можно найти и прямо проти­воположное понимание государства. Ленин довел до абсурда упрощенную, популя­ризаторскую версию Энгельса. Классовый подход, в рамках которого государство рассматривается только как совокупность институтов насилия, по сути своей меха­нистичен.

А при механистическом отношении к государству не существует по-настоящему проблемы развития, точнее, допускается лишь внешнее ("количественное"), но не внутреннее ("качественное") развитие. Последовательная смена государственных форм, имеющая собственную логику, остается тайной за семью печатями. Государ­ство рассматривается как переходящий приз, которым на протяжении истории поо­чередно по закону сильнейшего владеют различные общественные классы. Эволю­ция государства сводится лишь к тому, что каждый новый "владелец" приспосабли­вает его под себя. Вполне логично поэтому, что смысл политических преобразований в России в конце 80-х — начале 90-х годов был найден в передаче государства из рук номенклатуры (отечественного аналога аристократии и плутократии) в руки народа, "демоса". При таком подходе, действительно, главным становится вопрос о демок­ратии, а не о свободе и самоуправлении. Поклонение демократии в нашем конкрет­ном случае свидетельствует, похоже, не о достойном уровне политической культуры, а о непонимании сущности государства.

В современном российском политическом лексиконе слова "государственность" и "государство" выглядят синонимами. В России говорят о сохранении государствен­ности, подразумевая создание государства, и о кризисе государства, имея в виду разрушение отжившей свое государственности. Тем не менее эти понятия не равно­значны, различие между ними в определенных отношениях существенно.

Я полагаю, что государственность есть продукт общества вообще. Ее история практически совпадает с историей общества. Государство есть продукт общества Нового времени. Государственность исторически развивается в государство. В пере­ходе от государственности к государству состоит действительный смысл тех пол­итических преобразований, которыми Россия начинает сегодня отсчет своего Нового времени (2).

Процесс формирования нового государственного устройства России я предложил бы осмысливать не как переход к "демократии", что второстепенно и, может статься, ложно, а как итог развития государственности, эволюцию от ее низших форм к высшей. Иными словами, Россия должна быть понята не в качестве будущей де­мократии, но прежде всего в качестве современного государства.

СОВРЕМЕННОЕ ГОСУДАРСТВО: ОТКРЫТЫЕ ПРОБЛЕМЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ

Понимание современного государства тесно связано с выявлением его сущности. Сложность проникновения в сущность государства состоит в том, что, как и у любого другого социального феномена, она коренится не в нем самом, а в обществе. Однако мало сказать, что государство имеет общественную природу. Его сущность раскры­вается только тогда, когда будет указано, как именно государство связано с обще­ством, проявлением какой стороны жизни последнего выступает, какое обществен­ное противоречие конкретно выражает.

Государство есть конституированное в качестве особого субъекта выражение об­щественного (публичного) характера человеческой деятельности. По мере своей Эволюции оно обнаруживает, таким образом, отделение общественной сущности от самого общества. Чем более развито государство, тем более оно отделено от общества, приобретающего в Новом времени качество "гражданского", — в противовес "обще­ству политическому", т.е. собственно государству.

Государство опосредует движение основного противоречия человеческой дея­тельности — между ее общественным характером и индивидуальной формой осуще­ствления. Сущность государства развивается по мере того, как развертывается опос­редуемое им противоречие и проявляет себя внешне как восходящее движение от государственности к государству.

Сущность государства раскрывается не сразу. Развиваясь, государство, как и любой другой социальный феномен, проходит стадию становления, а затем после­довательно выступает как явление "в себе", "для себя", "для других". Трем послед­ним стадиям соответствуют три основные фазы развития государственности: госу­дарство-класс, государство-бюрократия, государство-нация

Признаки государственности можно обнаружить уже в ранних проявлениях со­циальности. Но как самостоятельный феномен государство конституируется только тогда, когда противоречие между индивидом и обществом уже может быть определе­но как основное социальное противоречие (для чего требуется достаточно высокая степень развития как общества, так и индивида). Становление государственности заканчивается отделением государства от общества (от индивида тоже) в качестве самостоятельного субъекта.

На первом этапе обособление государства от общества только намечается и его сущность почти никак не обнаруживает себя. Государство еще остается "вещью в себе" и относится к обществу как часть к целому. Один из общественных классов становится воплощением государственности.

Второй этап развития государственности связан с рождением бюрократии (или секуляризацией клерка). Внутри государства-класса постепенно образуется специ­альный социальный слой, непосредственно осуществляющий государственные фун­кции, светскую политику. Этот слой находится в особых отношениях не только с обществом как целым, но и со всеми остальными классами. Таким образом, государ­ство конституируется не просто как класс, часть общества, но как особый класс, особая часть общества. В таком виде государство уже не "вещь в себе", а "вещь для себя". Государство-бюрократия не только отделено, но и противопоставлено обще­ству. Сущность государства здесь уже рельефно обнаруживает себя, но еще не рас­крывается как движение противоречия между индивидом и обществом.

Третий, заключительный этап развития государственности связан с установле­нием общественного контроля над бюрократией. В ходе борьбы со всевластием бю­рократии (за "одомашнивание клерка", по Р.Дебре) происходит формирование на­ции. Этот противоречивый процесс оказывает двойственное воздействие как на по­ложение индивида, так и на положение общества.

С одной стороны, индивид, противопоставляющий себя государству-бюрократии, самоутверждается в качестве абсолютно самостоятельного и свободного субъекта. С другой, — устанавливая контроль над бюрократией, он должен признать себя частью некоторого целого, состоящего из таких же индивидов, как он, и ограничить свою свободу в пользу этого целого. Происходит своеобразное "удвоение" функций инди­вида: в одно и то же время он предстает частным лицом и гражданином. Аналогичные изменения протекают внутри общества. С одной стороны, происходит объединение совершенно самостоятельных индивидов-атомов, связанных между собой лишь от­ношением к государству. Рождается нация. С другой — государство "расширяется" от слоя бюрократии до масштабов всего общества. На смену государству-бюрократии приходит государство-нация. Общество тоже как бы удваивается, распадаясь на гражданское общество и политическое государство.

Государство-нация — высшая точка развития государственности, явление "для других". Только государство-нация выступает полным и адекватным воплощением сущности государства, поскольку в этот момент максимально отделено от обще­ства. Оно относится к последнему не как часть к целому, и даже не как особая часть к целому, а как целое к целому. Государство-нация — это рубеж, где государство отрицает самое себя, ибо окончательное его отделение от общества здесь переходит в тождество с ним. Контуры государства как самостоятельного субъекта плавно размываются, и государство-нация выступает как форма, в которой происходит движение противоречия между индивидом и обществом.

*    *   *

"Современное государство" является в XX в. научной абстракцией в такой же степени, как в XIX, а может быть и раньше. Данным термином обозначается госу­дарство, достигшее той ступени зрелости, на которой сущность раскрывает себя. Потому в прошлом и настоящем столетии современное государство — это государст­во-нация. Каждая государственность восходит к этой высшей стадии в свое время. В одном случае современное государство существует уже несколько столетий; в другом — его формирование происходит на наших глазах; в третьем — это дело далекого будущего. Может быть и так, что государственность погибнет, не дозрев до стадии современного государства.

Не существует также какого-то общего шаблона, в соответствии с которым воз­никает современное государство. Множество дорог ведут к этой цели. Но каким бы образом оно не конституировалось, такое государство, в конечном счете, будет иметь основные параметры, характерные для государства-нации, сохраняя, разумеется, особенности пройденного исторического пути. По-разному складывались судьбы государственности в Греции, Германии или США. Но все эти различия остались за порогом рождения государства. В итоге везде государство появилось на свет как сила, отделенная от общества и стоящая над ним. Просто возникновение современного госу­дарства диалектически снимает различие в способах достижения такого состояния.

Однако это не значит, что исторические особенности генезиса современного госу­дарства не имеют особого смысла. От того, каким именно путем совершается эволю­ция государственности, зависят сроки его оформления, сохраняющиеся на столетия специфические черты и многое другое.

На сегодня в научном плане выделяются две основные формы развития государ­ственности, соответствующие двум основным линиям возникновения и развития социальности: более ранняя "азиатская" и более поздняя "европейская"*. Причины, породившие различение этих форм, исследуются не одно столетие и коренятся, по всей видимости, в геоклиматическом, цивилизационном, геополитическом и прочем многообразии земного сообщества.

Азиатский тип социальности складывался как своеобразное продолжение и до­полнение родовых отношений. Социальные отношения в этом случае теснейшим образом переплетаются с естественными, часто выступают как подчиненный эле­мент последних. В свою очередь европейский тип возникает и развивается как анти­под естественных отношений, разрушая и вытесняя их. С самого начала социальные отношения существуют здесь самостоятельно и обособленно.

Соответственно различаются основные логики становления и развития государ­ственности: азиатский путь, когда государство возникает из системы естественных отношений как их продолжение, и европейский, когда оно ломает такие отношения, замещая их.

Азиатское государство — это конституировавшееся как субъект "позитивное", непосредственное выражение общественной природы человека. Здесь не существует четкой границы между политической и социальной сферами. Государство не отделе­но от общества, подчинено ему. Такое государство несамостоятельно и пассивно.

Европейское же государство — "негативное", опосредованное выражение обще­ственной природы человека. (По Марксу оно — не действительная, а иллюзорная общность.) С самого начала здесь государство разделено с обществом и в процессе эволюции их отграниченность возрастает. Выделенное из общества государство са­мостоятельно и активно.

Азиатская государственность играет роль консерванта. Она тормозит развитие общества, а значит и самой себя. В конечном счете она оказывается не способной к саморазвитию, потому государство так и не выходит из стадии становления. Евро­пейская государственность ускоряет разрушение естественных отношений и способ­ствует быстрому развитию социальных. Таким образом, она создает предпосылки для саморазвития — главной черты государства как такового в его отделившейся от общества сущности.

Европейское государство совершает историческую эволюцию — то есть восходя­щее развитие из своей основы и в соответствии с собственными внутренними законо­мерностями. Азиатское государство исторически трансформируется, т.е. видоизме­няется под воздействием внешних факторов, прежде всего экономических в процессе формирования мирового рынка, а также отношений с более активной европейской цивилизацией.

*   *   *

Движение государственности в России не может быть, очевидно, полностью совмещено с каждой из очерченных двух моделей становления и развития государства. Вместе с тем утверждать, что ее логика являет собой некий "третий" —

Данное положение не отрицает, разумеется, возможного научного доказательства существования
иных типов развития  как  социальности,  так  и государственности,  к  примеру,  "африканского"
японского, евроазиатский — путь (в силу простой исторической комбинации тех и других элементов) неправомерно, как бы это не хотелось доказать многим исследователям.

Прежде всего не может быть подведено целиком под европейский либо азиатский тип развитие социальных отношений в России, равно как и на некоторых других территориях с преобладанием славян. С одной стороны, развитие социальности здесь происходило путем разрушения естественных связей. С другой — это разрушение было неполным и непоследовательным, о чем говорит факт замораживания на века традиций славянской общины-задруги. Через общину, ее быт естественные отноше­ния вплетались в систему социальных, интегрируясь с последними в одно целое.

Хотя государственность в России эволюционировала в сторону современного го­сударства, эта эволюция периодически прерывалась трансформациями, историческими "сдвижками", инициированными, как правило, внешними факторами — например, частичными военно-промышленными модернизациями из-за отставания России от европейских государств, геополитическими пертурбациями на континенте. Этим объясняется, в частности, повышенная чувствительность россиян к вопросу об отно­шениях России и Европы.

По-настоящему специфика российской государственности может быть понята лишь в сравнении с развитием аналогичного феномена в Европе, где эволюционный процесс реализовался "в чистом виде", не будучи прерываем никакими неорганиче­скими трансформациями.

Само по себе сравнение России с Европой, "Западом" — довольно сложная науч­ная проблема. Результаты же бесчисленных сопоставлений нередко оказываются паранаучными и служат основанием для слишком далекоидущих выводов. Вроде того, что Россию вообще ни с чем нельзя сравнивать, она уникальна. Такие утверж­дения — беспочвенны, ибо принципиально единствен в своем роде любой мир. Нет сомнений, что сравнивать необходимо, это исходный пункт всякого достоверного анализа. Весь вопрос в том, что сравнивать и как?

В отличие от физического времени, которое для всех одинаково, социальное время у каждого общества различно. Культуры, сосуществующие в XX в., представляют на самом деле совершенно различные исторические эпохи. Для одних XX столетие на исходе, для других оно еще не начиналось, третьи находятся лишь на его дальних подступах, где-то в "позднем средневековье". Сравнивая современную Россию с современной Европой, мы сопоставляем цивилизации, находящиеся на разных сту­пенях своей эволюции, что явно некорректно. Поиск параллельных линий в полити­ческом, социальном и экономическом развитии таких асинхронных обществ спосо­бен лишь запутать исследование. Сравнивать нужно, на мой взгляд, не "по горизон­тали", а "по диагонали", не ситуации, а динамику исторического развития.

РАЗВИТИЕ ЕВРОПЕЙСКОГО ГОСУДАРСТВА: ПЕРЕСМОТР В КОНТРАЖУРЕ

"Европейское государство" — такая же абстракция, как и "современное государ­ство". Под этим термином я подразумеваю ряд реальных государств Европы и Аме­рики, в развитии которых наблюдается определенное сходство, обычно относимых к западной цивилизации. Свою задачу я вижу лишь в том, чтобы определить ключевые периоды, позволяющие сопоставить динамику развития европейского и российского государств. В качестве исходных я предложил бы выделить два существенных поло­жения:

1. Европейское государство вырастает из противоположности индивида и обще­ства. Становление европейского государства заканчивается, а развитие его (из соб­ственной основы) начинается в тот момент, когда противоречие между обществен­ным характером и индивидуальной формой человеческой деятельности проявляет себя как противопоставление индивида и общества.

2. Пути и темпы развития европейского государства были предопределены про­цессом индивидуализации* европейского общества.

*    И  индивидуации  тоже  —  выраженного стремления  личности  к  полноте  воплощения  своих возможностей, к "самости" (в определении К.Г.Юнга).

*    *    *

В результате вытеснения и разрушения родовых отношений в Европе человек превращался в изолированного индивида, уже неподвластного никаким естествен­ным узам, но еще не успевшего социализироваться. Он обладал независимой волей, хотя до поры был лишен индивидуального сознания. Последнее возникло и сущест­вовало первоначально непосредственно — как только коллективное сознание, быв­шее тогда не абстракцией, а такой же реальностью, как сегодня сознание индивиду­альное. Формой проявления первого были многочисленные табу, а формой его восп­роизводства — традиция. В традиционном обществе, таким образом, жизнедеятель­ность продолжала в значительной мере регулироваться коллективным сознанием. Индивидуальное сознание существовало преимущественно как интерпретационное, отражавшее практику через трактовку догм коллективного сознания.

В свою очередь, индивидуализация — форма движения противоречия между индивидом и обществом. Поскольку первоначально это противоречие выступало как противостояние индивидуальной воли и коллективного сознания, то опосредующей формой его движения был рост самосознания.

Сложный и длительный процесс индивидуализации общественной жизни в Евро­пе имел внутреннюю, "утверждающую" и внешнюю, "отрицающую" стороны. С внутренней стороны индивидуализация выступала как рационализация, как "логи­ческое" усвоение индивидами содержания коллективного сознания, которое при этом "перерабатывалось" ими и со временем переставало существовать непосредст­венно. Со своей внешней стороны индивидуализация означала, во-первых, разру­шение традиционного общества, а во-вторых, самоограничение личной свободы.

Темпы и особенности индивидуализации западного образца зависели от множе­ства факторов, но одним из самых значимых был характер господствующей в обще­стве религии и ее эволюции (3). Оба крупнейших церковных раскола, результатом которых стало рождение сначала католицизма, а затем протестантизма, дали силь­нейший толчок процессу индивидуализации и послужили, таким образом, важной предпосылкой возникновения соответственно сословно-корпоративного и политиче­ского государства. (Забегая вперед, можно заметить, что православие, тормозя ин­дивидуализацию в российском обществе, не создавало стимулов для формирования современного государства.)

Европейское государство сделало самостоятельный рывок из "предыстории" в "историю", встав над обществом. Причиной, обусловившей такой качественный скачок, было практически повсеместное распространение нового типа социальности. Он заменил природные скрепы, до того надежно соединявшие людей вне зависимо­сти от их воли и сознания. Общество погибло бы в результате индивидуального произвола, если бы не смогло в тех условиях быстрых изменений создать силу, "генетически" связанную с его естеством, но стоящую уже особняком, возвышаясь над ним. Этой силой, которая отдельным индивидом воспринималась как чисто внешнее принуждение и которая в действительности была лишь выражением обще­ственной природы человека, стало европейское государство. В Азии же государство, несмотря на разнообразие его форм, оставалось "вплетенным" в общество, и поэтому не вышло из младенческого возраста — в XIX в. англичане нашли государственный строй в Китае почти таким же, каким он был при Конфуции (4).

Отделение государства of общества обычно происходит в тот момент, когда пол­итико-властные функции закрепляются за определенным общественным классом. Государство-класс — это и первая историческая форма самостоятельного государ­ства, и основа для его неизбежной эволюции дальше. Ведь оно — противоречие в себе самом: с одной стороны, оно противопоставлялось обществу как внешняя сила, с другой — продолжало оставаться его частью. Особенности развертывания этого противоречия и предопределяли не совсем одинаковые пути дальнейшего развития разных государств в Европе.

По мере индивидуализации и корпоративизации европейского общества посте­пенно "размывалось" коллективное сознание. Господствующим становилось груп­повое сознание. Рост самосознания достиг рубежа, за которым индивид начал ощу­щать себя не просто частицей общественного целого, а представителем его опреде­ленной части, членом сословия. В итоге общество скоро предстало в виде суммы сословий, или корпораций. Его действительное единство в тот момент очень слабо проявляло себя. Соответственно, едва заметным становилось присутствие государст­ва как "иллюзорного единства".

Государство-класс пришло в упадок, превратившись лишь в одну из многих частей общества. Его положение оказалось двойственным. С одной стороны, оно по-прежнему определялось отношением "часть — целое", так как государство про­должало соотноситься со всем обществом. С другой — не меньшее значение приоб­ретало отношение "часть — другие части", так как государство уже терялось среди множества образовавшихся внутри некогда однородного общества корпораций. В такой ситуации государство-класс не исполняло больше роль общепризнанного воп­лощения единства.

Это противоречие получило неожиданное разрешение, когда из государства-класса начал выделяться профессиональный слой управляющих. Рядом с другими сословиями рождалась бюрократия как особый общественный класс. Его особость состояла в производном, вторичном характере. Он вошел в специфичные отношения со всеми другими классами и уже через них соотносился с обществом как единством. Появление бюрократии — важнейшая веха в восходящем развитии государства. На какое-то время между бюрократией, сословиями и обществом в целом установи­лось хрупкое динамичное равновесие, нашедшее воплощение в сословно—представи­тельной монархии. Но вскоре равновесие нарушилось в пользу бюрократии. Причи­ной тому вновь послужила непрекращавшаяся ни на миг индивидуализация евро­пейского общества.

Под воздействием быстро (в историческом, разумеется, времени) растущего са­мосознания корпоративное сознание подвергалось эрозии. Сословные, цеховые тра­диции из условий выживания отдельного человека, чем они были когда-то, превра­щались в тяжкие узы для рвущегося к свободе индивида. Наступил наконец момент, когда весь сословный строй с его традициями превратился для индивида в пустую, раздражающую формальность. Однако силы самосознания хватило лишь на то, что­бы отвергнуть традицию, но было недостаточно для признания необходимости само­ограничения индивидуальной свободы во имя сохранения общества как целого. По­этому разрушение сословного строя превращало общество в механическое соедине­ние изолированных индивидов-атомов. Парадоксальным образом это привело к уси­лению бюрократии, однако в ее природе ничего в принципе не изменилось. Зато ' другие части общества — сословия — пришли в окончательный упадок. Неожиданно обнаружилось, что бюрократия возвысилась над обществом как скала во время отли­ва. Немного лет потребовалось для того, чтобы она установила тотальный контроль над его жизнедеятельностью.

Государство-класс уступило, таким образом, свое место государству-бюрокра­тии. На первый взгляд кажется, будто развитие государственности вернулось в исходную точку: множество изолированных индивидов и нависавшее над ними госу­дарство. Но было одно очень существенное различие. В исходной точке и индивиды, и только что возникшее "государство в себе" полностью находились под контролем коллективного сознания, т.е. традиций. Теперь же традиции стерты и ничто не тяготеет ни над индивидом, ни над государством. Для государства это означало, что его господство над обществом из относительного превратилось в абсолютное.

Разрушение традиций сделало государство также единственной силой, обеспечи­вавшей целостность общества. Поэтому абсолютизм может быть определен в качест­ве общественного единства, уже не опиравшегося на традиции, но еще не ставшего индивидуализированным в своем бытии и сознании. Такое единство было не чем иным, как бюрократическим единством. Государство-бюрократия вообще есть пере­ходная государственная форма, существующая в промежутке между эпохами гос­подства коллективного и индивидуального сознания.

В качестве особого класса общества государство-бюрократия преодолевало то самое внутреннее противоречие, которое было присуще государству-классу, одно­временно порождая новый антагонизм. Государство-бюрократия есть продукт тра­диционного общества. Однако оно должно связывать в единое целое индивидов, уже порвавших с традиционным обществом. Именно противоречие между природой и функциями бюрократического государства привело в конечном счете к его коллапсу. Во все времена единство, которое обеспечивается властью бюрократии над обще­ством, выморочно и убого. Вместе с тем оно, как ни парадоксально, было в ту эпоху прогрессивным. Под бюрократическим прессом ранее существенные различия между людьми становились незначительными. Все, независимо от сословной принадлежно­сти, религиозных убеждений и места жительства, нивелировались в своих правах перед машиной власти — вездесущей, проникавшей в семью, в производство, в церковь. Но таким образом государственная деятельность приобретала всеобщий характер, а без этой всеобщности было бы невозможным рождение в будущем госу­дарства-нации. В данной связи государство-бюрократия — необходимая предпосыл­ка современного государства.

Тем не менее на каком-то этапе бюрократическое закабаление общества достигло таких масштабов, что стало несовместимым с жизнедеятельностью индивидов, наде­ленных самосознанием. Конфликт индивида с традиционным обществом выглядел в своей завершающей фазе как конфликт личности и абсолютистского государства. Серия революций, потрясших Европу в канун Нового времени, поставила финаль­ную точку в истории этого противостояния.

Беда, однако, в том, что самосознание и деятельность индивидов первоначально проявляют себя в негативной форме — как отрицание традиционного общества и абсолютистского государства. В остальном же люди, делавшие европейские револю­ции, были склонны к произволу в той же степени, что и индивиды, едва вырвавшиеся из объятий родового строя. Поэтому само по себе разрушение прежней государствен­ности не могло привести к какой-либо кардинальной смене исторического типа государства. Революции начинали и заканчивали одни и те же люди. Их ничего не объединяло, кроме вражды к абсолютистскому государству. Но другой формы объе­динения, кроме абсолютизма, они не знали. И им ничего не оставалось, как, унич­тожив абсолютизм во имя свободы, восстановить его во имя той же свободы.

Революция сама по себе ничего не меняет. Бюрократия умеет быстро восстанав­ливать свои позиции в обществе и даже упрочивать их. Сказывается урон, нанесен­ный нравственным устоям за годы гражданской смуты. В результате и до, и после революции государство сохраняет себя в бюрократическом качестве. Но в представ­лении людей, переживших революцию, сменились эпохи. Перевернулся привычный уклад жизни, рухнули династии и традиции, а государство осталось прежним. Это всегда вводит в заблуждение современников революций. Даже такие выдающиеся исследователи, как Вебер и Маркс, увидели только в бюрократии сущность государ­ства. Маркс пошел еще дальше, сделав вывод о том, что государство должно быть уничтожено. В подтверждение этого тезиса он приводил аргумент, согласно которому предшествовавшие революции общественные преобразования приводили лишь к усложнению и росту могущества бюрократического госаппарата.

При ближайшем рассмотрении, однако, государство-бюрократия после револю­ции оказывалось лишь жалкой пародией на предреволюционного бюрократического монстра. Хотя внешние проявления бюрократических извращений выглядели еще более уродливо, тем не менее постреволюционный абсолютизм являлся самоотрица­нием. Противоречие между природой бюрократического государства и его функци­ями сменялось противоречием между различными функциями. Бюрократия в зна­чительной части Европы подавляла свободу во имя процветания свободы же, равен­ства и братства. Поэтому отвратительная диктатура приобретала несколько театра­лизованный характер. При такой государственности жить было, по-видимому, не столько страшно, сколько противно. Одной рукой она уничтожала своих врагов, другой — множила их. Сама власть все время находилась в состоянии круговой обороны, держать которую с каждым днем было все труднее: если старый абсолютизм благоденствовал по причинам недостатка индивидуального начала в обществе, то новый абсолютизм паразитировал на его избытке.

Значит, при сохранении внешних атрибутов государства-бюрократии кардиналь­но изменилась его идеология. Личностный принцип стал внутренним принципом государства. Вместе с тем конфликт между индивидом и традиционным обществом превратился во внутригосударственное противоречие между индивидуалистической государственной идеологией и традиционной государственной формой. Этот внут­ренний конфликт уже не решался, как в годы революций, внешними средствами. Снять противоречие могла лишь рационализация государственной формы. Но она становилась возможной при условии, что дадут о себе знать не только "разрушитель­ные", но и "созидательные" последствия индивидуализации европейской обще­ственной жизни.

*   *   *

Способ, которым самосознание, творящее из индивида личность, преобразует его практическую деятельность, есть рационализация. Это первое, что делает личность сразу после того, как она отвергает традицию. Рационализация — не одномоментный акт, а очень длительный процесс, не связанный ни с какими революциями, но превосходящий по своим потенциям любую революцию.

Рационализация, как и индивидуализация, — двойственный процесс. С одной стороны, это экспансия индивидуального сознания, его распространение на всю человеческую практику. С другой — органическое усвоение индивидуальным созна­нием "всеобщего" (общественного) характера человеческой деятельности и, таким образом, проникновение "всеобщего" в сознание личности в качестве иррациональ­ного момента рационализации. Последнее является и условием рационализации, и способом, при помощи которого она принимает "всеобщий" характер, и критерием, позволяющим отграничить рационализацию как результат роста самосознания от произвола отдельного индивида.

Рационализации подвергается вся общественная практика, а значит все три ее стороны: познание, производство и власть.

Исходным пунктом рационализации познания становится признание главен­ствующей роли факта. Факт, будучи сам по себе иррациональной категорией, позволяет исключить волюнтаризм в познании, становясь критерием разграниче­ния фантазии и действительности. Тем самым создаются условия для превраще­ния индивида в ключевую фигуру познавательной деятельности. В то же время приятие роли факта придает индивидуальному сознанию объективные основания — отныне каждый индивид действует в единой для всех системе координат. В свою очередь, общественное познание выступает теперь единственно в форме индиви­дуального — как самопознание.

Исходный пункт рационализации производства — признание обмена в качестве исключительной формы взаимоотношений между производителями товаров и услуг. Обмен, являясь иррациональной категорией, становится, тем не менее, главным принципом капиталистического производства. Это позволяет, хотя бы формально, устранить произвол и насилие из экономических связей. Превращение обмена в универсальный тип отношений между производителями придает хозяйственной де­ятельности отдельного индивида общественный характер, так как он постоянно действует в рамках определенной системы. Признание роли обмена в экономических отношениях есть акт самоограничения со стороны индивидов. Вместе с тем оно превращает индивида в центральную фигуру производства. С данного момента общественное производство перерастает в самопроизводство.

Наконец, в сфере властных отношений исходным пунктом рационализации яв­ляется право. Это такая же иррациональная категория, как факт и обмен. В то же время всякая рационализация возможна только на правовой основе, так как право по своей сути — исключение произвола. Через право воля отдельного индивида соподчиняется "всеобщей" воле. Признавая право, индивид "добровольно" ограни­чивает свое участие в управлении определенными рамками. Но именно это ограни­чение позволяет превратить управление в самоуправление.

Таким образом, вслед за отрицанием традиционного общества, наиболее полно воплощенном в революционном акте, следует рационализация всех сторон челове­ческой практики. В этой рационализации находит, наконец, внешнее выражение скрытая до времени внутренняя сторона процесса индивидуализации общества. Итог индивидуализации в Европе — утверждение в общественной практике и сознании позитивизма*, капитализма и конституционализма.

Позитивизм, капитализм и конституционализм — следствия рационализации общественной практики. Они не могут складываться по отдельности, а всегда прихо­дят вместе. Если где-то заговаривают о конституционализме без капитализма и позитивизма, значит, перед нами ложная, превращенная форма какого-либо иного явления. Это можно утверждать о каждом из данных феноменов.

*    Я намеренно редуцирую здесь суть позитивизма до "приятия факта", хотя знаю, что категория факта является спорной и по-разному интерпретируется внутри самого позитивизма.

Условия для их возникновения появляются только тогда, когда общественный характер человече­ской деятельности прочно вплетается в ткань индивидуального сознания через ирра­циональное по своей природе признание факта, обмена и права в качестве ключевых принципов деятельности индивида. Укрепление позитивизма, капитализма и кон­ституционализма в человеческой практике превращает общественную деятельность в самодеятельность — то есть в самопознание, самопроизводство и самоуправление.

Отныне личность — непосредственный субъект любого процесса, и именно лич­ность придает ему главную энергию.

Под углом зрения настоящего исследования наибольший интерес представляет утверждение в общественной практике конституционализма. Для лучшего понима­ния этого процесса уместно провести параллель с рационализацией экономики, детально исследованной Вебером. Я убежден, что конституционализм входил в жизнь Европы точно таким же образом.

"Капиталистическим", — пишет Вебер, — мы здесь будем называть такое веде­ние хозяйства, которое основано на ожидании прибыли посредством использования возможностей обмена, то есть мирного (формально) приобретательства... Безудер­жная алчность в делах наживы ни в коей мере не тождественна капитализму и еще менее того его "духу". Капитализм может быть идентичным обузданию этого ирра­ционального стремления, во всяком случае, его рациональному регламентирова­нию" (5, с. 47-48). С одной стороны, капитализм дает средства индивиду самостоя­тельно регулировать свою экономическую деятельность. С другой — она отделяется от индивида и приобретает тем самым общественный характер. "Современная раци­ональная организация капиталистического предприятия немыслима без двух важ­ных компонентов: без господствующего в современной экономике отделения пред­приятия от домашнего хозяйства и без тесно связанной с этим рациональной бухгал­терской отчетности" (5, с. 51). А рационализация экономики непосредственно свя­зана с рационализацией государства: "Современный рациональный промышленный капитализм в такой же степени, как в исчисляемых технических средствах произ­водства, нуждается в рационально разработанном праве и управлении на основе твердых формальных правил, без которых может обойтись авантюристический, спе­кулятивно-торговый капитализм и политически обусловленный капитализм всевоз­можных видов, но не рациональное частнохозяйственное предприятие с его основ­ным капиталом и точной калькуляцией" (там же).

Таким образом, конституционализм есть рационализация государства. Имен­но конституционализмом, сущностью которого является самоуправление индивидов, заканчивается эволюция государственности в государство. Предпосылка конститу­ционализма — индивидуализация общественной жизни, а степень его развития можно определить по установившемуся в обществе отношению к праву.

По мере развития конституционализма происходит отделение права от бюрок­ратии. При этом последняя как профессиональный слой управляющих никуда не исчезает, но ее роль в обществе кардинально меняется. Из особой корпорации, выделившейся из общества, она превращается в обыкновенную корпорацию, одну из многих, существующих внутри общества. Государство больше не находит своего воплощения в бюрократии, а превращается в абстракцию, в правовой строй. Бюрок­ратия уже не творит закон, она обслуживает этот правовой строй. Если раньше ее воля была тождественна государственной воле, то теперь проявление самостоятельной воли бюрократии рассматривается как произвол. Из символа государственности она становится символом дезорганизации нормальной жизнедеятельности государства.

Правовое государство, или государство, находящее свое воплощение в правовом строе общества, — высшая форма развития государственности. Потеряв свое олицет­ворение в бюрократии, государство тем самым не отождествляется более ни с какой его частью. Значит, оно окончательно отделяется от общества и противополагается ему.

В то же время осуществление правового государства обозначает первый шаг к преодолению государственности. Право — субстрат всеобщности. Растворившись в правовом строе, государство само становится "всеобщим", т.е. совпадает с обще­ством. Через право государство становится тождественным не какому-то классу, и даже не особому классу, а всему обществу. Таким образом, правовое государство есть не что иное, как государство-нация.

Таков в общих чертах путь, который проходит в своем развитии европейское государство. При сопоставлении с ним узловых моментов исторического движения российского государства я попытаюсь более точно указать, в каком пункте восходя­щего развития последнее сейчас находится.

РОССИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ: НЕПРЕРЫВНЫЙ ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД

Предпосылки развития российской государственности принципиально иные, чем в Европе. Естественные отношения не вытесняются в России столь быстро и полно социальными отношениями, как в Европе, а еще долгое время продолжают оказы­вать влияние на характер общественного развития. В то же время это влияние не имеет определяющего значения, как в Азии. В результате в России изначально не складывалась стройная система социальных отношений, способная развиваться це­ликом из собственной основы. Свобода воли индивида была весьма ограничена. Тогда еще не существовало "коллективного сознания" как некоего единства — оно было фрагментарно.

Первоосновой социальности в России выступает не общество, а община. Многие отмечали ее гипертрофированное влияние на общественную и государственную жизнь в качестве главной особенности российского пути. Но община в России есть нечто совсем иное, чем на Древнем Востоке.

Российская община — одна из разновидностей славянской общины-задруги как промежуточной стадии развития социальных отношений. В зависимости от обстоя­тельств она обладала большей или меньшей устойчивостью. Специфика славянского мира вообще и России в частности состоит, видимо, не в самом историческом факте существования общины. Через подобную стадию так или иначе проходили все евро­пейские народы. Славянский мир поразил уникальным долгожительством этой об­щины, тем, что формирование социальных отношений на достаточно длительное время "застряло" на данном — переходном по своей сути — этапе.

Славянская община есть своего рода продукт полураспада естественных отноше­ний. Но так же, как и радиоактивные изотопы различаются между собой периодами полураспада, "продукты полураспада естественных родовых отношений" отличают­ся друг от друга временем жизни. В этом смысле российская община обладала особой устойчивостью, потому ее влияние на общество и государство проявилось в наиболее яркой и рельефной форме.

Общинный строй в России есть незавершенная система социальных отношений, своего рода "предобщество". В нем силы природы уже не господствуют безраз­дельно, но социальные механизмы еще не заработали в полную силу.

В Европе государственность, развивающаяся вместе с обществом, проходит путь от государства—класса через сословно-представительное государство к го­сударству-бюрократии в его различных проявлениях и, затем, к государству-на­ции. В России государственность, вырастающая из "предобщества", проходит, соответственно, путь от Московского царства через земское государство к дво­рянскому государству и, затем, к самодержавной империи.

*   *   *

Развитие "предобщества" значительно отличается от развития общества. Неред­ко Россию предлагают формально понимать как "восточное" общество. Однако при ближайшем рассмотрении очевидны весьма существенные различия.

На "Востоке" община есть еще естественное образование, часть природы. В России — это уже несложившееся общество, предвестник более развитых социаль­ных отношений. В общинную эпоху в России не было еще единого общества и обособленного индивида, равно как и сложившегося "коллективного сознания", но было бесчисленное количество маленьких социальных островков, тяготевших к сплочению и не успевавших сложиться в органичное целое. Внутри российской общины человек был уже в достаточной степени "социализирован", обладал частич­но индивидуальной волей.

"Восточная" община совершенно неподвижна и напоминает инертный газ. Она не стимулировала социальные отношения или, точнее, влияла на них в исчезающе малых величинах. А в России община — это скорее радиоактивный изотоп. Обще­ственная жизнь здесь напоминала беспрерывный поток альфа-распадов, социальных "микровзрывов", во время которых община из своего ядра частицами исторгала индивидов. Устойчивость общины в России — только фасад, за которым скрывался процесс индивидуализации, что сближает ее с европейским институтом общины.

Естественно, что выросшее из описанных выше предпосылок государство весьма специфично и вряд ли совместимо с европейским и тем более азиатским образцом. Ведь на базе предобщества возникло весьма любопытное образование — предго­сударство.

Конститутивным признаком "предгосударства" является то, что оно не было отделено окончательно от общества, значит, не обладало той релятивной самостоя­тельностью по отношению к обществу, которая была присуща европейскому государ­ству. В то же время "предгосударство" было простой общественной формой как восточная государственность. Истории суждено было сложиться таким образом, что именно в России появилось на свет особое общественно-государственное образование.

Я определил бы "предгосударство" как стабилизацию одной из промежуточных форм становления государства. Подобную стадию проходило в своем развитии и европейское государство. Но там "героическая эпоха" — лишь момент в постоянном движении государственности, краткий транзитный пункт. В России же государствен­ность задержалась на этой ступени на многие столетия.

Логично предположить, что появившееся в России "государство-полуфабрикат" должно было стремиться как можно скорее дойти до стадии "готового продукта". То есть "предгосударство" сначала превратилось бы в "нормальное" государство (по европейскому типу), а затем прошло бы свершенный ранее Европой путь. Однако на самом деле этот "государственный полуфабрикат" начинает самостоятельную исто­рическую эволюцию, прокладывая собственный маршрут к современному государ­ству. Он, в силу действия массы объективных и субъективных факторов, оказался, как известно нам сейчас, гораздо труднее европейского — государство российское буквально продиралось "наверх", к своей высшей форме сквозь "заросли" историче­ских обстоятельств.

В этом самостоятельном, но асинхронно параллельном Европе историческом развитии и заключена тайна российской государственности. Ее эволюция проходит через те же ступени, что и государство европейское. Однако в том, как именно проявляла себя сущность государства на каждой из этих ступеней, обнаруживала себя недозрелость соответствующих форм российского общества. Специфическое движение России к современному государству — это путь, который проделывает в своем развитии изначально ослабленный ребенок, которому долгие годы предстоит догонять сверстников, прежде чем они уравняются в силах, способностях и возмож­ностях.

В предпосылках развития нашей государственности, вместе с тем, заключено и его (развития) основное противоречие, определившее как судьбу российского госу­дарства, так и его облик. Это противоречие между непреодоленным до конца един­ством государства и общества и постоянно усиливающимся обособлением их друг от друга. Уникальность ситуации состоит в том, что российское государство в про­цессе эволюции все дальше и дальше отдаляется от общества, наподобие европей­ского, оставаясь при этом чрезмерно долгое время общественной формой, наподо­бие азиатского.

*   *   *

Уяснить специфику российской государственности в начальной стадии развития достаточно сложно. Она все время ускользает из поля анализа, растворяясь в беско­нечных аналогиях. Основное противоречие российской государственности не выра­жено здесь пока достаточно ярко.

С одной стороны, мы видим, что Московское царство возникло похожим на евро­пейское государство-класс. Государственные функции закреплялись за определенным общественным классом — за землевладельцами. Государь сам являлся наиболее крупным из них. В то же время деятельность этого государства была сверху донизу пронизана родовыми предрассудками, зажата в тисках традиции. Принцип "местни­чества" исключал характерное для Европы развитие личностного начала в государ­ственной сфере. С другой — российское государство выглядело как восточная деспо­тия. "Внутренний быт России, — пишет К.Д.Кавелин, — в том виде, как он сложился в XVII веке, представлял собою округленное и законченное целое. Московское госу­дарство было азиатской монархией в полном смысле слова" (6, с. 229). Но при более детальном рассмотрении это сходство может оказаться весьма поверхностным. Если довериться Гегелю, то "принципом восточного мира является субстанциальность нравственного начала. Это первое преодоление произвола, который утопает в этой субстанциальности. Нравственные определения выражены как законы, но так, что субъективная воля подчинена законам как внешней силе, что нет ничего внутренне­го, нет ни убеждений, ни совести, ни формальной свободы, и поэтому законы соблю­даются лишь внешним образом и существуют лишь как право принуждения... В общем государственное устройство представляет собой теократию, и царство божие также является и мирским царством, как и мирское царство не менее того является божественным" (4, с. 154). Достаточно бегло взглянуть на русскую историю под этим углом зрения, чтобы стало ясно, какой глубокий разлом отделяет Россию от восточ­ного мира. Начиная от принятия христианства и кончая "Русской правдой" и первы­ми "Судебниками", которые последовательно проводили принцип виновности, — все буквально свидетельствует о разделении в России внутреннего и внешнего зако­на, нравственного и правового начала. Везде мы находим признаки существования субъективной воли с присущими ей убеждениями, совестью и формальной свободой... Это приметы индивидуализации.

В Европе в исходном пункте мы находим государство сильным. В России государ­ство рождается слабым, раздираемым скрытыми внутренними противоречиями. Од­нако процесс индивидуализации, ослабившей европейское государство, в России приводит к иным последствиям.

Индивидуализация России имела двухуровневый характер, поскольку общество здесь так и не сложилось как целостная система, и социум представлял собой сово­купность огромного количества достаточно замкнутых общин (микросоциумов). По­этому процесс индивидуализации шел и на уровне отдельной общины, и на уровне всей их совокупности. На микроуровне из общины выталкивались ее наиболее инди­видуалистические элементы. На макроуровне внутри государства, являвшегося свя­зующим звеном между общинами, индивидуалистические элементы тоже формиро­вались, но не выталкивались, а накапливались, постепенно подготавливая качест­венные изменения.

Кроме того, индивидуализация в России носила дискретный характер. Это не был плавный и равномерный процесс, как в Европе. Время от времени происходили своеобразные "залповые" выбросы "индивидуального вещества". При этом, если в Европе по мере нарастания индивидуализации происходило ослабление традиции и рутинных институтов, то в России традиционные структуры, изгнав из себя "ин­дивидуалистов", консервировались и таким образом надолго сохраняли себя.

Индивидуализация в России отличалась от европейской также односторонно­стью и неполнотой. Индивид буквально "вылетал" из общины, как снаряд из пушки. Он быстро и активно усваивал негативное отношение к традиционному обществу с его сковывающими индивидуальную волю условностями. Но он практи­чески не успевал рационализировать свое сознание, субъективно усвоить и перера­ботать содержание "коллективного сознания".

Россиянин, выпавший из традиционного общества, вместо индивидуального со знания обладал смутным ощущением потребности в таковом. Чтобы прикрыть "на­
готу" разума, он был вынужден            "примерять на себя" чужое самосознание.
Источник заимствования тогда мог быть только один — Европа. Это и предопреде­
лило значение европеизма (в широком смысле слова) как необходимой формы
существования самосознания для всех "продуктов" индивидуализации в российском обществе.

На протяжении многих веков фактор европеизма, который можно, не впадая в особые преувеличения, истолковать в качестве определенной зависимости от Европы, был "навязчивой идеей" российского самосознания. Это до сих пор вызывает неадекватную реакцию, когда западничество (ориентир, образ мышления и отвеча­ющие ему действия в политике и т.д.) рассматривается как субъективная ошибка. В западничестве видят "адвоката дьявола". Косвенно предполагается, что разви­тие самосознания могло пойти по другому пути, что вызвало бы соответствующие изменения в судьбе, например, российской государственности. Подобную точку зре­ния можно найти в статье В.Л.Цымбурского, наиболее интересного представителя современного российского неоизоляционизма. "Слово произнесено — "век XVII", — пишет он. — И, впрямь, двигаясь через нашу историю вспять, мы именно в этом веке находим ту эволюционную развилку, откуда одна линия ведет к Российской империи и СССР, а другая — к нынешней России" (7, с. 8). Почему "век XVII"? Потому что "Россия являет с XVI века напряженное совмещение паттернов "острова" и "харт­ленда". История ее с данного первоначального века есть самоопределение между стратегиями, вытекающими из этих конфликтующих между собой паттернов" (7, с. 11). Как случилось, что победила одна ("прозападная") из двух стратегий? Это произош­ло "в силу принятия ее элитой запад оцентристской картины мира", что опосредо­вало "усвоение государством панконтиненталистских стратегий", — заключает Цымбурский (там же).

Отдавая должное "веку XVII" и той роли в российской истории, которую ему отводит Цымбурский, необходимо все-таки сказать о том, что даже XVI в. — это не первоначальный век нашей истории. Идеологические предпочтения людей и XVI, и XVII вв. были во многом объективно предопределены историческими обстоятельст­вами и влияниями предшествующих столетий. Россияне в XVII в. не были свободны в своем выборе, как Адам и Ева в раю. Их европеизм был не столько выбран ими, сколько дан им. Не может быть субъективной ошибки там, где не было действитель­ной свободы выбора. Вряд ли поэтому можно всерьез писать о другой — не "проза­падной" — альтернативе развития, которую Россия якобы упустила. Западничество российской элиты было естественным и неизбежным следствием особого характера протекания процесса индивидуализации в обществе.

Индивидуализация в России рождала людей, без колебаний отвергавших старый традиционный мир, но при этом не способных противопоставить ему полноценный мир собственного "Я". В результате Россия вынуждена была пережить "европейское Просвещение без европейского Ренессанса".

*    *   *

В Европе индивидуализация привела к образованию сословий. Ничего подобного мы не найдем в России. Первый серьезный "всплеск" индивидуализации в жизни Московского царства дал о себе знать достаточно рано. Более всего он проявился на "микроуровне", т.е. на уровне общины. Весьма скоро стали заметными два основных следствия подобной индивидуализации.

Во-первых, община интенсивно выталкивала наиболее активных индивидов; в результате возникло казачество. По словам Соловьева, в XVII в. из общества выде­лялись люди, у которых наблюдался избыток индивидуальной энергии. Постепенно это привело к возникновению противоположности между земскими людьми и каза­ками, вылившейся в открытое столкновение во время Смуты (8, с. 540). Во-вторых, происходило ослабление общины. Она теряла постепенно значение хранительницы традиций и носительницы нравственного начала. Ее покидала энергия жизни. Вме­сте с тем она не растворилась в историческом небытии, как в Европе, а продолжала свое консервативное существование по инерции. На рубеже XVII в. община — уже не столько социальный феномен, сколько социальный призрак. Это тень от луны, форма, утратившая свое содержание.

Первой реакцией на данный "всплеск" индивидуализации со стороны государства стало поглощение им общества. Государство быстро нашло применение ослабевшей общине. Оно приспособило эту утратившую содержание, но существующую по инер­ции форму для своих нужд. Поземельная община незаметно вырождалась в админи­стративную. "Государству невозможно иметь дело непосредственно с каждым из податных людей в отдельности, — писал Кавелин, — и оно поручает это общинам, возлагает на них надзор за каждым из своих членов" (6, с. 95-96). Постепенно община из социального ядра превращалась в первичную ячейку российского государ­ства, его главный "финансово-административный орган". (Именно это превращение лежит в основе т.н. вторичного крепостничества. Таким "огосударствлением" объяс­няется и вся последующая уникальная живучесть русской общины.)

Это значит, что произошла медленная трансформация "общественно-государст­венного образования", каким было российское "предгосударство", в государствен­но-общественное образование.

Кажется, что после этого российское государство окончательно приняло форму восточной деспотии. Но парадоксальным образом именно данное превращение в государственно-общественное образование сделало возможным совершить еще один значительный шаг по европейскому пути развития государственности. Поглотив общину, государство получило, наконец, в свое распоряжение ресурс, позволявший выделиться в качестве самостоятельного слоя профессиональному государственному аппарату, т.е. бюрократии. Раздача земель стала натуральной формой выплаты жалованья гражданским и военным чиновникам.

Как и в Европе, появление в России бюрократии знаменовало собой переход к качественно новой форме государственности. Но российская бюрократия оказалась явлением весьма специфическим. В Европе бюрократия появилась как нечто само­стоятельное, "рядом стоящее" с государством-классом. Со всеми складывавшимися внутри общества корпорациями она находилась в одинаковых отношениях. В России в рамках государственно-общественного образования подобное было невозможным. Здесь бюрократия возникла как подразделение внутри государства-класса — пожа­лованное дворянство.

Дворянство являлось превращенной формой существования бюрократии. Будучи по своей сути особым общественным классом, находившимся в специфическом поло­жении ко всем другим сословиям и к обществу в целом, оно на поверхности явлений выступало как обыкновенный землевладельческий класс, часть земельной аристок­ратии. Аристократизм российского дворянства ложен, он лишь до времени затемнял его бюрократическую природу. В отличие от Европы, где индивидуализация обще­ственной жизни привела на первых порах к ослаблению государства, в России пер­вым видимым ее результатом стало укрепление позиций государства. Поглощение общины и образование на этой основе бюрократии не только как особого, но и как землевладельческого класса сделали государство достаточно сильным и стабильным, скрепили его. Государство в России в результате индивидуализации не только не потерялось среди других корпораций, но превратилось в единственную реально су­ществующую корпорацию. Уже ко времени правления Ивана III только государство представляло в России действительную общность, все остальные общности были скорее иллюзорны.

Однако эта стабильность государства достигалась за счет того, что индивидуали­стические элементы, способные ее нарушить, удалялись из огосударствленного об­щества. На самом деле они никуда не исчезали. Казачество прирастало на государ­ственной периферии, до поры как бы вынесенное "за скобки" государственности. Но с каждым годом потенциал этой антигосударственной силы рос и стабильность госу­дарства начала вибрировать как туго натянутая тетива.

На каком-то историческом отрезке времени в России было достигнуто относи­тельное равновесие между общиной, боярством, дворянством и казачеством. В тот период в России формируется земское государство — первое историческое отрицание "предгосударства". Как и всякое первичное отрицание, оно односторонне: отрицает­ся подчиненность государства обществу, но не их неразделенностъ. Государство так и не обособилось целиком от общества. Просто с той поры уже не государство было надстройкой над общиной, а община стала элементом государственности. Вместе с тем, присущее российской государственности противоречие на данной стадии откры­то проявило себя как противоположность двух принципов, лежащих в ее основании. Это наиболее полно воплотилось в опричнине Ивана IV, когда единое государство удивительным образом раздвоилось на две параллельные государственные системы, построенные по разным схемам, но управляемые одним монархом.

Устойчивость земского государства была разрушена очередной волной индивиду­ализации. Второй ее "всплеск" в гораздо большей степени выразился на макроуровне. Со времен Ивана Грозного личностное начало громко заявляло о себе как о важнейшем критерии государственного строительства. Все большее влияние при дворе приобретали люди, отличавшиеся не столько своей родовитостью, сколько деловыми качествами. Началось медленное, но неуклонное наступление московских государей на систему местничества. В итоге объективно возросла роль дворянства-бюрократии.

На Западе укрепление бюрократии привело к всевластию государства, в конечном счете — к абсолютистскому режиму. В России результат оказался прямо противопо­ложным. Усиление дворянства вызвало обострение его отношений с боярством (тра­диционными землевладельцами). В условиях, когда критически выросла масса и мощь казачества, это сыграло роль детонатора. Казачество с окраин хлынуло в "государственные земли". Государственность сотряслась от крепкого удара.

Началось смутное время, которое было "запрограммировано " в качестве неиз­бежного этапа развития российской государственности предыдущими явлениями. Искусственная стабильность земского государства, достигавшаяся путем удаления антигосударственных (чересчур индивидуализированных) элементов из центра на периферию, оборачивалась их плотной концентрацией на границах: "Широкие сте­пи... стали привольем казаков — людей, не хотевших в поте лица есть хлеб свой, — людей, которым по их природе, по обилию физических сил было тесно на городской и сельской улице" (8, с. 436). Происходило накопление критического напряжения на этих полюсах; было достаточно малейшего повода, чтобы случился искровой разряд. "Образовалась противоположность между земским человеком, который тру­дился, и казаком, который гулял, противоположность, которая необходимо должна была вызвать столкновение, борьбу. Эта борьба разыгралась в высшей степени в начале XVII века в так называемое Смутное время, когда казаки из степей своих под знаменами самозванцев явились в государственные области и страшно опустошили их, — они явились для земских людей свирепее поляков и немцев" (8, с. 437).

Россия вошла в смуту земским, а вышла из нее дворянским государством. Граж­данская война, если и не привела к исчезновению старой аристократии и казачества, то навсегда подорвала силы как первых, так и вторых. Шаг за шагом государство становилось государством дворян, т.е. бюрократическим государством.

Если в Европе государство-бюрократия было сильным, претендующим на абсо­лютный контроль над обществом, то в России подобный ему тип государства был невероятно ослаблен только что завершившейся войной, загнанными вглубь, не преодоленными до конца противоречиями. Поэтому бюрократический абсолютизм, соответствующий, например, империи Людовика во Франции, был выражен в России не очень контрастно, а позже — недооценен как особый этап в развитии государст­венности, занявший промежуток между первою и второю смутами.

Не успело дворянское государство стабилизироваться после испытаний смутного времени, как выяснилось, что оно уже исчерпало себя. Из смутного времени русские вышли людьми иной культуры. Традиционное государство-бюрократия не могло реализовывать свои потребности и функции в этой новой для него культурной среде.

В целом кризис дворянского государства имел ту же природу, что и кризис абсо­лютизма в Европе. Но содержание данного кризиса иное. Это связано с тем, что результаты индивидуализации в Европе и России принципиально различались меж­ду собой.

В европейском обществе в эпоху позднего абсолютизма появилось достаточное количество свободных, наделенных развитым самосознанием личностей. Эта инди­видуалистическая среда в конечном счете отторгнет — через революцию — старый абсолютизм и на его месте создаст новое бюрократическое государство.

В России итогом индивидуализации стало рождение (в эпоху, предшествовавшую Петровским преобразованиям) полуиндивидуалистической (промежуточной) куль­туры, образно описанной Соловьевым так: "Два обстоятельства вредно действовали на гражданское развитие древнего русского человека: отсутствие образования, вы­пускавшее его ребенком к общественной деятельности, и продолжительная родовая опека, державшая его в положении несовершеннолетнего, опека, необходимая, впро­чем, потому что, во-первых, он был действительно несовершеннолетен, а, во-вторых, потому что общество не могло дать ему нравственной опеки. Но легко понять, что продолжительная опека делала его прежде всего робким перед всякою силой, что, впрочем, нисколько не исключало детского своеволия и самодурства" (8, с. 346).

Русский человек конца XVII в. был натурой сколь необузданной, столь и несамо­стоятельной. Его самосознание находилось в зачаточной стадии оформления. Сте­пень отрицания им традиционных устоев явно не соответствовала степени рацио­нального осмысления им общественного бытия. Вырвавшись из тисков традиции, он все равно продолжал длительное время нуждаться в нравственном опекунстве. Од­нако его он не получал ни в семье, ни в обществе. В новых условиях такое попечи­тельство могло быть обеспечено только со стороны государства. Но старое дворянское государство не было способно на патернализм.

Противоречие, которое возникло в российском обществе на рубеже XVII — XVIII вв., принципиально отличалось от противоречия, обнаружившегося несколько рань­ше в Европе. Там сильное, всепроникающее государство-бюрократия вошло в про­тиворечие с развитой, самостоятельной и стремящейся к свободе личностью. Здесь слабое, малоподвижное, опутанное предрассудками государство оказалось неспособ­ным взять на себя функции нравственной опеки над "полуразвитым", зависимым и нуждавшемся в попечительстве индивидом. Если в Европе кризис государства про­явился в избытке силы действия бюрократии, то в России обнаружился ее "дефицит".

Соответственно различались между собой способы разрешения противоречия. В Европе бюрократический монстр рухнул непосредственно под натиском обществен­ного движения. В России источником преобразований стал монарх, опиравшийся на наиболее индивидуализировавшиеся слои дворянства-бюрократии. Если в Европе целью движения было подчинение бюрократии обществу, то в России она должна была покорствовать монарху, объективизировавшемуся как центр силы. Монарх превращался в России, таким образом, в некий "суррогат" нации, ее опосредование. Созданная Петром I самодержавная империя была не чем иным, как превращенной формой европейского государства-бюрократии Нового времени, но сама Россия до этого Времени — в смысле развития общества — еще не дошла.

Российское самодержавие было внутренне противоречивым, как была внутренне конфликтна ее полуиндивидуалистическая культура. Процесс индивидуализации поляризовал общество, создав этот эффект двойственности в культуре, — едва ли не постоянную характеристику отечественной культуры вообще. На одном полюсе об­наружился переизбыток ничем не скованной, в т.ч. и ответственностью, индивиду­альной энергии, в большом количестве появились люди, которым было тесно в рамках устоявшегося уклада жизни. На другом — прочно обосновалась община с ее обитателями, успевшая исторгнуть из себя почти всех сколь нибудь энергичных индивидов и превратившая пассивность и безынициативность в доминирующий (и, видимо, единственно приемлемый для себя) психологический тип. Общественная депрессия была ее реактивным состоянием, травмой от индивидуалистических вли­яний. Именно это, думается, столетия спустя помешало реализации планов П.Сто­лыпина.

Таким образом, к концу XVII в. в России сложилась двойственная — активно-пассивная, агрессивно-послушная*, т.е. "между анархическим бунтом и рабской привычкой" — культура. С внешней стороны эта гетерогенная культура выглядела как смешение европейских и традиционалистских начал. На деле в ней не было ни истинного европеизма, ни подлинного традиционализма. И то, и другое было мимик­рией, двумя превращенными формами самой культуры.

Государство восполняло недостаток личной энергии у одних и обуздывало ее избыток у других. Это была воистину отцовская — патерналистская — задача. Таким манером российскому самодержавию удалось соединить в себе черты и государства Людовика, и государства Наполеона, не являясь в действительности ни тем, ни другим. В идее самодержавия странным образом слились тезисы об абсолютности и неограниченности прерогатив самодержца и о служении и ответственности самой власти.

Революция в Европе уничтожила старую бюрократию с тем, чтобы поставить на ее место новую. В ходе ''революции наоборот" в России Петр I реорганизовал бюрок­ратию, т.е. дворянство. Присущее российскому дворянству внутреннее противоречие нашло концентрированное выражение в созданной Петром Империи. Самодержав­ная Россия, будучи по своей природе государством-бюрократией, выступала в пре­вращенной форме государства-класса, государства земельной аристократии. Это сочетание признаков как государства-бюрократии, так и государства-класса обус­ловило силу и слабость Российской империи.

*    Последнее определение никак не связано с известной метафорой периода "перестройки".

Существование бюрократии в форме общественного класса придавало самодер­жавному государству уникальную устойчивость и обеспечивало его способность дли­тельное время возвышаться над обществом, выполняя "попечительские" (полицей­ские, — по А.С.Лаппо-Данилевскому) функции, немыслимые для европейского государства-бюрократии. Скрещивание казалось бы несовместимых принципов в основании самодержавной государственности привело к рождению вполне жизне­способного государственного организма. Но будучи сильным, как мул, это государ­ство оказалось, подобно мулу, бесплодным — в историческом, разумеется, смысле.

В отличие от европейского государства-бюрократии, преобразованного буржуаз­ной революцией, российское самодержавие не поддавалось рационализации. Оно лишь заимствовало некоторые рационалистические идеи для вящего упрочения ути­литарности государства (9). Значит, оно не могло логично и плавно перейти на более высокую ступень государства-нации и тем самым подняться до уровня современного государства.

Поскольку бюрократия в России так и не оформилась окончательно в чистом виде в качестве особого класса, постольку противоречие между бюрократией и обществом не приобрело в рамках самодержавной империи всеобщего характера. Оно высту­пает в превращенной форме частного, классового противоречия между обществом и дворянством как землевладельческим классом. Это задает специфическое направле­ние рационализации российской государственности. Его можно было бы назвать "бегством от современности" (выражение, использованное по другому поводу Е.Шацким).

На определенной стадии развития самодержавной империи в России, так как и в Европе, все же постепенно обнаруживает себя позитивная сторона процесса индиви­дуализации, выразившаяся, в частности, в новых попытках рационализировать рос­сийскую государственность. На свет появился российский конституционализм. Этот конституционализм, однако, опять же требует эпитета "особый", если сравнивать его с европейским.

Прежде всего, он был нацелен не столько на овладение государством, сколько на его отрицание. Это вполне объяснимо, поскольку государство продолжало оставаться частной корпорацией. Но самое главное состоит в том, что развитие конституцион­ных идей одной частью российского общества не подкреплялось стремлением к само­ограничению индивидуального произвола на основе признания права в другой его части, составлявшей подавляющее большинство населения. Возникла парадоксаль­ная ситуация, когда каждый шаг вперед в рационализации российской государствен­ности, являвшийся следствием непрерывного и все возраставшего давления со сторо­ны более индивидуализированного меньшинства, приводил к усилению энтропии, нарастанию произвола со стороны большинства. Таким образом самодержавие как специфическая форма государственности оказалось запрограммированный на самоуничтожение еще где-то в середине XIX в.

И еще одно обстоятельство. Так как эпиграфом к статье стоит выдержка из письма Ф.Тютчева П.Вяземскому, то позволю себе строками из того же письма наконец объяснить, почему все вышеотмеченные тенденции в развитии российской государ­ственности я определил как "европейские": "Очень большое неудобство нашего положения заключается в том, что мы принуждены называть Европой то, что никог­да не должно бы иметь другого имени, кроме своего собственного: Цивилизация. Вот в чем кроется для нас источник бесконечных заблуждений и неизбежных недоразу­мений. Вот что искажает наши понятия... Впрочем, я все более и более убеждаюсь, что все, что могло сделать и могло дать нам мирное подражание Европе, — все это мы уже получили. Правда, это очень немного. Это не разбило лед, а лишь прикрыло его слоем мха, который довольно хорошо имитирует растительность" (10). И напи­сано это было в марте 1848 г.

*   *   *

В предложенной мною модели эволюция государственности в Европе представля­ется как последовательное, обусловленное конкретными социальными и психологи­ческими явлениями чередование государственных форм, когда на смену государству-классу (с "релейным" состоянием в виде сословно-представительной монархии) пришло государство-бюрократия (в двух его видах, разделенных революцией), ко­торое в результате рационализации Нового времени доросло до государства-нации. Этой линии в России разновременно соответствовали древнее Московское царство, земское государство, дворянское государство и самодержавная империя. Качествен­ные скачки между ними, в силу депрессивного действия консервативной постоянной — общины, были значительно менее выражены, нежели в Европе.

Я попытался еще показать, что в ходе эволюции государственности в России так и не сформировалось государство-бюрократия в чистом виде. Оно существовало в превращенной форме государства-класса сначала как дворянское государство, а затем как самодержавная империя. Эти формы препятствовали рационализации государства-бюрократии, а следовательно, его восходящему развитию к государст­ву-нации. Если самодержавная империя, будучи превращенной формой государст­ва-бюрократии, не была способна развиваться непосредственно в государство-на­цию, как в Европе, значит, между самодержавием и современным государством в России должно было бы образоваться дополнительное звено, которому нет аналогов в европейском опыте.

Этим звеном могла быть только некоторая особая форма государственности, в рамках которой бюрократический принцип становится, наконец, всеобщим, в результате чего формируется искомая противоположность между бюрократией и обществом и создаются предпосылки для рационализации, превращающей государ­ственность в современное государство-нацию.

Эта особая форма государственности возникает на обломках Российской импе­рии в результате коллапса самодержавия, потерявшего свою механическую устой­чивость из-за присущих последнему внутренних противоречий. Несмотря на свое идеологическое оформление — коммунизм, понятый, в числе прочего, как стремле­ние к идеалу безгосударственности, — она является необходимым и логически оп­равданным звеном в эволюции российской государственности. Однако изучение сво­еобразия условий возникновения, развития и преодоления этой специфической фор­мы государственности является предметом отдельного исследования.

1. См. Political Innovation and Conceptual Change. Cambridge, 1989, p. 68-71.

2. Тезисы о переходе России к своему Новому времени см. также: Пастухов В.Б. "Новые русские": появление идеологии (II). — "Полис", 1993, № 3.

3. См. подр.: Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. — Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

4. Гегель Г. Философия истории. М., 1993.

5. Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

6. Кавелин К.Д. Наш умственный строй. М., 1989.

7. Цымбурский В.Л. Остров Россия (Перспективы российской геополитики). — "Полис", 1993, № 5.

8. Соловьев С.М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989.

9. См. Лаппо-Данилевский А.С. Идея государства и главнейшие моменты ее развития в России со времени смуты и до эпохи преобразований. — "Полис", 1994, № 1, с. 182-183.

10. Тютчев Ф.И. Стихотворения. Письма. М., 1986, с. 320.

Работа осуществлена при поддержке"Интерцентра"