Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ОРГАНИЗОВАННЫЕ ИНТЕРЕСЫ И ГОСУДАРСТВО: СМЕНА ПАРАДИГМ

С.П.Перегудов

ПЕРЕГУДОВ Сергей Петрович, доктор экономических наук, ИМЭМО РАН.

Проблема создания адекватного представительства организованных интересов в ходе становления новой политической системы России является одной из наиболее неотложных. Как уже было показано автором ранее, в основном на примере стран Запада* наряду с представительством граждан и территорий по партийно-парла­ментской линии система политического представительства интересов является важ­нейшим каналом, по которому осуществляется взаимодействие общества и государ­ства, реализуется прямая и обратная связь между ними. В данной публикации ставится задача рассмотреть, на каких принципах и по какой модели осуществлялось представительство интересов в "доперестроечном" СССР (статья первая) и как трансформировалась эта модель в процессе перехода к "постсоветской" России (статья вторая).

1. ГРУППОВОЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПОВЕДЕНИЕ КАК ОБЪЕКТ НАУЧНОГО АНАЛИЗА

В течение довольно длительного времени проблематика организованных интере­сов органически вписывалась в концепцию "плюралистической демократии", в со­ответствии с которой множество заинтересованных групп ("interest groups") самого различного характера и свойства оказывают то или иное воздействие на органы государственной власти и наряду с политическими партиями являются полноправ­ными участницами системы выработки и принятия ответственных государственных решений. Сторонники данной концепции рассматривали государство либо как орган, аккумулирующий идущие от этих организаций и групп импульсы и ограничиваю­щийся выявлением их "равнодействующей" (английская школа), либо видели в нем достаточно самостоятельного политического менеджера, имеющего собственные приоритеты и добивающегося возможно более полной их реализации (американская школа) (1). Появившаяся несколько позднее "элитарная" модель делает основной упор на изучение роли верхушки наиболее влиятельных заинтересованных групп, партий и других организаций и рассматривает только их в качестве реальных участни­ков системы власти. В этой схеме государственные деятели и чиновники высшего ранга выступают также в качестве одной из элитарных группировок, и весь процесс принятия важнейших политических решений выглядит как процесс взаимодействия элит.

Независимо от того, отводилась ли государству чисто посредническая или более активная роль ведущего участника политического процесса, сам характер взаимо­действия его с заинтересованными группами трактовался и плюралистами, и элити­стами как построенный на началах полной самостоятельности и свободы всех участ­ников от взаимных обязательств. Даже сторонники "магического круга" элит, спа­янных между собой различного рода связями (родственными, совместного участия в собственности и управлении и т.д.), рассматривали эти связи лишь для выявления баланса сил и совокупной мощи участников и практически полностью игнорировали другие аспекты отношений между ними (2).

Однако чем глубже западная политология вникала в то, как функционирует система связей организованных интересов и государства, тем более очевидным для многих ее представителей становился тот факт, что далеко не все отношения вписы­вались в плюралистическую схему. В результате на рубеже 60-х — 70-х гг. начинают появляться исследования, авторы которых формируют новое, корпоративистское или, точнее, неокорпоративистское направление в политологии, а к середине 70-х гг. оно заявляет о себе уже в полный голос, противопоставляя свои выводы и обобщения как плюралистической, так и элитистской концепциям.

Суммируя результаты своих изысканий, "корпоративисты" доказывали, что далеко не во всех случаях процесс принятия и реализации государственных решений сводится к чисто внешнему воздействию организованных групп на государственную власть (как считали плюралисты) или же к основанному на балансе сил взаимодей­ствию элит (как полагали "элилисты"). Согласно сторонникам новой школы, в реальной действительности очень часто имеет место гораздо более сложное взаимо­действие сторон, в ходе которого каждая из них не просто участвует в выработке и принятии того или иного решения, но и берет на себя обязательства непосредственно содействовать его реализации. Некоторые из корпоративистов утверждали даже, что в процессе дальнейшей эволюции политических систем именно эта, неокорпорати­вистская модель станет преобладающей, как это уже имеет место в Австрии, Швеции и в меньшей мере — в некоторых других странах.

Хотя жизнь и не подтвердила столь категоричных выводов сторонников корпора­тивистской модели, им тем не менее удалось внести серьезные коррективы в утвер­дившиеся представления и показать, что наряду с плюралистическим, свободным от взаимных обязательств взаимодействием организованных интересов и государства существуют и более сложные варианты этого взаимодействия, без анализа и понима­ния которых невозможна адекватная оценка сути и характера современных полити­ческих систем вообще и государственного управления в частности. Выдвинутый ими тезис о группах организованных интересов как своего рода соучастниках государст­венного управления, а также о самом понимании этого управления как выходящего за рамки чисто государственных институтов и вовлекающего в свою сферу некоторые из наиболее влиятельных общественных институтов получил в результате их иссле­дований весьма убедительное обоснование и существенно обогатил мировую полит­ологию. Не претендуя на универсальность этого тезиса, исследователи данного на­правления смогли утвердить за корпоративистской моделью отношений государства и организованных интересов такие же права гражданства, какими издавна обладала и до сих пор обладает плюралистическая модель, будь то в ее более широком или же суженном, элитарном варианте.

Почти общепризнанным ныне является также положение о том, что ни та, ни другая модели не существуют в "чистом", идеальном виде, что есть различные варианты их сочетания с преобладанием той или другой.

2. КОНЦЕПЦИИ ЗАИНТЕРЕСОВАННЫХ ГРУПП В ЗАПАДНОЙ СОВЕТОЛОГИИ

Как и исследователи общественных отношений в своих собственных странах, западные советологи довольно быстро размежевались по направлениям, в какой-то мере родственным тем, о которых шла речь выше. Первое из них, близкое к элити­стскому, имеет в качестве исходной посылки представление о советском обществе как об обществе-монолите, управляемом узкой группой высших партократов во главе с харизматическим лидером. Оно по сути дела отрицает сколько-нибудь суще­ственную политическую роль групповой активности в доперестроечном СССР. На­иболее яркими представителями этого направления в советологии явились известные американские политологи С.Фридрих и З.Бжезинский. Согласно их концепции, Советский Союз в течение всей истории своего существования являлся тоталитар­ным государством, партийно-государственная верхушка которого осуществляла без­раздельный контроль над обществом и не допускала никакой политической самоде­ятельности (3). Для сколько-нибудь ощутимой политической активности организо­ванных интересов попросту не оставалось места, и она фактически отсутствовала.

Правда, позднее ряд сторонников тоталитарной модели (Л.Шапиро, Конквист и некоторые другие) (4) признали наличие влиятельных организованных интересов в СССР и даже конфликта между ними. Однако они не считали, что этот факт проти­воречит самой концепции тоталитаризма и ее родовым признакам, сформулирован­ным Фридрихом и Бжезинским.

В течение довольно длительного времени тоталитарная концепция де-факто при­знавалась и большинством тех, кто изучал те или иные конкретные аспекты советской политики и советской системы власти. Однако уже с середины 60-х гг. некото­рые советологи обнаружили в "постсталинском" Советском Союзе наличие могуще­ственных заинтересованных групп, активность которых, с их точки зрения, делала неправомерным применение тоталитарной модели к СССР. Немалое место в их! аргументации занимали ссылки на отказ режима от террористических методов гос­подства, на "коллективные" методы партийно-государственного руководства, на некоторую либерализацию режима. Но именно качественно новая активность заин­тересованных групп рассматривалась ими как главный аргумент в пользу несостоя­тельности тоталитарной концепции и как фактор, позволявший говорить об особой разновидности "советского плюрализма". Один из основоположников этой концеп­ции, канадско-американский профессор Г.Скиллинг, писал, в частности, что пол­итический процесс в коммунистическом мире есть не что иное, как "взаимодействие (interplay) интересов" (1, с. XIII).

Известный американский советолог Дж.Хог заявил о себе как о стороннике сравни­тельно нового, "группового" подхода; он утверждал, что версия Бжезинского, будто советская политическая система уникальна и не имеет ничего общего с политическими системами Запада, носит чересчур общий характер и не может считаться пригодной для анализа ситуации послесталинской фазы развития СССР (5, с. 523).

Хог считал, что в основе политического взаимодействия в СССР лежит "бюрок­ратический конфликт", основными участниками которого являются специфические заинтересованные группы или "комплексы", к каковым он прежде всего причислял министерства и ведомства, возглавлявшие наиболее влиятельные отрасли экономи­ки, а также военных и военно-промышленный комплекс в целом, подразделения аппарата ЦК, которые, как он писал, нередко выступают заодно с теми, кого они курируют. Что же до "обычных", аналогичных западным, заинтересованных групп, т.е. профсоюзов, других общественных организаций, то они, писал он, либо отсутст­вуют вовсе, либо играют незначительную роль и не оказывают серьезного влияния на политический процесс. Оговариваясь, что взятый им на вооружение "групповой" и конфликтный подход всего лишь дополняет появившиеся к этому времени "другие модели" (напр., "направляемого общества"), Хог тем не менее пытался сформули­ровать достаточно цельную концепцию, альтернативную тоталитарной, и сделал вывод, что Советский Союз развивается в направлении модели институционального плюрализма (5, c. 446, 525). Принципы выработки и принятия решений в СССР, по Хогу, во многом сходны с теми, на которых основана плюралистическая модель в странах Запада. Основное отличие заключается в том, что там заинтересованные группы — это большей частью добровольные общественные объединения, тогда как в СССР это возникающие в недрах самой системы институциональные структуры. Но поскольку эпитет "институциональный" данное отличие фиксирует, формула в целом представлялась автору вполне адекватной. Хог утверждал, что советская система после смерти Сталина-"парламентская система особого типа", где Цент­ральный комитет есть парламент, перед которым ответственны "кабинет", т.е. по­литбюро, и лидер, т.е. генсек.

Под термином "плюрализм" Хог понимает не только систему взаимодействия заинтересованных групп с высшими властными структурами, но и "правила игры", характерные для политической системы в целом.

Сторонники тоталитарной модели внесли в свою концепцию поправку, которая заключалась в признании существования в СССР влиятельных заинтересованных групп. Значительно более интересной и содержательной критике плюралистическая модель была подвергнута со стороны советологов, явившихся сторонниками той же "теории интересов", но уже принадлежавших к сравнительно новой, "корпоративи­стской" ее разновидности. Пожалуй, наиболее четкое изложение позиций этого направления советологов представлено в главе В.Брус и Дж.Эхолса "Советская пол­итика в эру Брежнева: плюрализм или корпоративизм". Соглашаясь с Хогом и другими "плюралистами" относительно "модификации" режима в этот период, ав­торы решительно отвергали предложенную им интерпретацию происшедших изме­нений и утверждали, что отправной постулат плюралистической модели (а именно сведение роли высшей партийно-государственной власти к роли "брокеров", прими­ряющих институциональные интересы внутри системы), не соответствует действи­тельности и игнорирует принципиальные различия между ролью высшей государст­венной власти в "плюралистических демократиях" Запада и в брежневском СССР. Как доказывали авторы, партия и ее руководство в СССР не только сохраняли, но и всячески укрепляли свои властные полномочия и играли исключительно активную роль в процессе выработки и принятия решений. Заинтересованные группы в СССР не автономны и не независимы, но являются органической частью системы и дейст­вуют по ее правилам. А это уже принципы не плюралистической, а корпоративной модели. Корпоративизм, — писали они, — это такая система принятия решений, при которой наиболее влиятельные заинтересованные группы инкорпорированы в пол­итический процесс государством и его лидерами. Сам факт советского планирования, заявляли они, противоречит принципам плюралистического взаимодействия, кото­рое исключает директивное начало.

Однако и авторам корпоративной модели не удалось избежать весьма распрост­раненных тогда среди значительной части советологов иллюзий относительно воз­можностей и перспектив "реального социализма". Они полагали, что, покончив с произволом, бесконечными реорганизациями и конфликтами хрущевского правле­ния, брежневский режим существенно укрепил и "успешно переориентировал" сис­тему, превратив ее в "хорошо смазанную машину, способную добиваться быстрого экономического роста, укрепления государства благосостояния, расширения уча­стия масс" и в конечном итоге даже стать "моделью будущего".

В своем оптимизме Брус и Эхолс значительно опередили своих оппонентов — плюралистов, которые выражали серьезные сомнения по поводу способностей систе­мы к эволюции в направлении "демократического" плюрализма и предвидели нема­ло трудностей на этом пути.

Думается, что подобная завышенная оценка "советского" корпоративизма во многом объяснялась, помимо прочего, и тем, что время ее появления совпало с весьма распространенным тогда среди разработчиков корпоративной модели прогнозом от­носительно грядущей "эры корпоративизма", которая, как полагали некоторые из них, не будет основана ни на капиталистических, ни на социалистических началах.

Естественно, что дискуссия относительно характера и типологии советского ре­жима на этом не закончилась, тем более, что реальная ситуация в СССР в конце 70-х — начале 80-х гг. не давала уже никаких оснований даже для самого осторожного оптимизма.

Что касается "плюралистической" модели, то она стала подвергаться критике даже со стороны тех, кто с большей или меньшей решимостью отвергал тоталитарный харак­тер постсталинского режима в СССР. Так, в упоминавшемся уже сборнике "Плюрализм в Советском Союзе" практически все авторы, за исключением Дж.Хога, ставили под сомнение правомерность применения плюралистической модели к посттоталитарному и постсталинскому СССР и выступали против упрощенных сравнений, за более глубо­кое изучение "уникального опыта советской системы" (1, с. 27-28).

Редактор и автор вступительной статьи сборника С.Соломон предостерегала про­тив того, чтобы с помощью американских и западноевропейских концепций иссле­довать советскую реальность.

Что касается сторонников тоталитарной модели, то они, признавая определенную эволюцию режима в послесталинский период, попытались уточнить свою формулу такими определениями, как "тоталитаризм без террора", "командное общество , "монистическая система", "идеологическая система" и т.д. и т.п. Наиболее убежден­ные "тоталитаристы", однако, продолжали придерживаться точки зрения, что в своей основе режим остался тот же и коренных, качественных изменений, позволя­ющих пересмотреть саму концепцию, не произошло.

Продолжала, хотя и в значительно ослабленном виде, сохраняться и "плюрали­стическая школа". Уже после конца "эры Брежнева" два британских политолога А.Болл и Ф.Миллард опубликовали книгу "Политика давления в индустриальных обществах", в которой вновь попытались в сравнительном плане проанализировать системы взаимодействия заинтересованных групп и государства в странах Запада, СССР и Восточной Европы. Они с оговорками заявили, что "плюралистический тезис относительно системы власти в либеральных демократиях и моделях институцио­нального плюрализма в социалистических странах представляется правомерным" и что заинтересованные группы бизнеса и бюрократии "обладают колоссальными пре­имуществами независимо от того, организованы ли они на основе частной собствен­ности или же административно-плановой иерархии" (7). Отдавая предпочтение (хотя и не безоговорочное) плюралистической модели, авторы отвергают "тотали­тарную модель", в рамках которой якобы "в принципе невозможна артикуляция интересов" (7, с. 17). Почти столь же безапелляционно и их суждение о "корпорати­вистской модели".

В 1987 г. в Великобритании в книге "Сравнительное государственное управление и политика", Р.Хейг и М.Хэрроп придерживаются прямо противоположных точек зрения, и, отвергая как тоталитарную, так и плюралистическую модель, заявляют, что "коммунистические режимы могут быть квалифицированы как одна из разновидностей государственного корпоративизма" (8). Эту модель они считают сходной с классической формой корпоративизма, которая ассоциируется с довоенным фашиз­мом. И, хотя имеется ряд существенных различий между этими режимами (особенно в сфере отношений собственности и целеполагания), налицо "интригующее сходство в координации сложных обществ под однопартийным руководством, которое толкает коммунистические и фашистские режимы к однородным организационным решениям".

Как видим, за два с лишним десятилетия западная советология, в общем и целом, так и не вышла за пределы тех трех моделей, которые были выдвинуты ею с целью вскрыть концептуальную суть советской системы в постсталинский период. Делая акценты на тех или иных аспектах режима, сторонники каждой из них углубляли и развивали анализ системы в целом, в результате чего механизм власти и политиче­ского управления в СССР и других странах был изучен достаточно полно и глубоко. При этом особенно плодотворным оказалось "увлечение" проблематикой заинтере­сованных групп и особенно "институциональных" заинтересованных групп, их по­истине уникальной роли в политических системах "коммунистических" стран*. Параллельно (и независимо) от западной советологии некоторыми российскими исследователями стала также разрабатываться, хотя и не в столь широком политоло­гическом контексте, теория интересов. Особенно заметный вклад в изучение внесла группа экономистов-"рыночников", наиболее известным из которых является В.Найшуль. Еще в 1986 г В.Константиновым он обосновал "матрично-иерархическую" концепцию планового управления в СССР, в соответствии с которой "ключевую роль в процессе разработки планов играла процедура согласования "ведомственных" интере­сов как между собой, так и с "директивными" органами, причем подчеркивалось усиле­ние "автономизации" в народном хозяйстве" (9). В последующие годы В.Найшуль, отталкиваясь от тех же идей, выдвигает концепции "экономики согласований" и ад­министративного рынка", оспаривая установившиеся с конца 80-х гг. представления о доперестроечной системе как "административно-командной" (10).

Правомерность акцента на изучение заинтересованных групп в западной совето­логии тем более не вызывает сомнения, что этот элемент политической системы в отличие от некоторых других оказался исключительно живучим и смог приспосо­биться к новым условиям, возникшим уже после краха "реального социализма". Однако здесь возникают вопросы, и главный из них — как быть с теми во многом взаимоисключающими моделями, которые были ею выдвинуты? С точки зрения автора данной статьи, "методологический эклектизм" (6) вполне допустим при анализе тех или иных аспектов системы, но он мало продуктивен в работах, претен­дующих на анализ механизма власти и управления в целом.

3. БЮРОКРАТИЧЕСКИЙ КОРПОРАТИВИЗМ КАК "ПОДСИСТЕМА"

Три года тому назад в докладе, подготовленном автором вместе с А.Зудиным и И.Семененко для Международной ассоциации политических наук (1991 г), система отношений заинтересованных групп и государства в СССР рассматривалась как "бюрократический корпоративизм"**.

* Как справедливо отметил австралийский исследователь Ст.Фортескью, "теория интересов" в 70-е гг явилась поистине "процветающей" отраслью западной советологии ("Studies in Comparative Communism", Vol. XXI, № 1, Spring 1988, p. 19).
Развернутая классификация современных заинтересованных групп содержится в книге: J.Blondel Comparing Political Systems. I., 1973. См. также 9, p. 121-125.
Авторы обеих этих книг подразделяют все организованные интересы на традиционно-общинные (племена, касты, этнические группы), институционализированные (военные, бюрократия, церковь), протекционистские (профсоюзы, предпринимательские организации, объединения профессионалов) и целевые (экологисты, антивоенные организации и движения и т.д.). Существуют и другие классификации заинтересованных групп, одна из наиболее распространенных среди которых делает упор на различиях между группами, формируемыми по социально-профессиональному и узкоцелевому признакам.

** Доклад был опубликован в виде working paper Департаментом политических и международных исследований Уорсикского университета в 1992г. (S.Peregudov, I.Semenenko, A.Zudin. Business Associations in the USSR and After Their Growth and Political Role, Coventry 1992, p. 28-29).

Прежде всего следует уточнить понятие "корпоративизм", и даже не столько само понятие, сколько систему координат, в которую оно оказывается встроенным. С моей точки зрения, его абсолютно неправомерно ставить на одну доску с такими поняти­ями как "плюрализм", "демократия", "тоталитаризм", "авторитаризм" и т.п., при­званными выразить глубинную, "родовую" сущность того или иного режима или политической системы. Известно множество разновидностей корпоративизма — средневековый корпоративизм гильдий, столь чтимый Гегелем, фашистский корпо­ративизм 20—40-х гг., корпоративизм латиноамериканских государств 60-х — 70-х гг., современный "социетарный", или "либеральный" корпоративизм Швеции, Авст­рии, некоторых других стран. Но как во всех этих, так и в других случаях корпора­тивизм существовал не сам по себе, не как политический режим, а как своего рода подсистема режима. Сам режим в этих случаях был либо монархическим, либо тоталитарным, либо авторитарным, либо либерально-демократическим, или, что фактически то же самое, "плюралистическим", если, конечно, плюрализм толковать в широком, "системном" плане. К этому вопросу мы еще вернемся, здесь же хочу подчеркнуть, что и "советский", "государственно-социалистический" корпорати­визм не представлял собой какого-то особого режима, не являлся политической системой, а был лишь "подсистемой". Сам же режим, с моей точки зрения, оставался в своей сущности тоталитарным, хотя это был уже не тот тоталитаризм, который существовал при Сталине и по меркам которого скроили свою тоталитарную модель Бжезинский и Фридрих.

Прежде всего — был ли все-таки в СССР корпоративизм и если был, то какой? Как уже явствует из перечня различных вариантов или версий корпоративизма, феномен этот отнюдь не локального и узковременного характера; он обладает чер­тами универсализма в той же или почти в той же мере, в какой универсальными являются организованные интересы. Как только в социуме появляются более или менее оформленные группы интересов, способные так или иначе воздействовать на политическую власть и взаимодействовать с ней, тут же создаются условия для возникновения отношений корпоративистского толка. Когда Гегель писал, что кор­порация как форма организации "промышленного сословия" является "нравствен­ным корнем", "прочным базисом" государства, через который "сфера гражданского общества переходит в государства"и обеспечивает "политическую связь" между ними, он характеризовал не что иное, как корпоративизм позднего средневековья. Однако "корпоративная модель" для Гегеля существовала не сама по себе, а как одна из опор идеального политического устройства, каковым он считал конституционную монархию. То же самое можно сказать и о всех других разновидностях корпорати­визма, включая и корпоративизм "социетарный", существующий в рамках западной плюралистической демократии. Только крайние корпоративисты типа британского политолога Дж.Уинклера и столь же крайние "антикорпоративисты" типа Р.Хант­форда без обиняков заявляли, что корпоративизм — это либо особый общественно-политический строй, альтернативный и капитализму и социализму (Уинклер), либо — политический режим, тождественный тоталитаризму (Хантфорд). Однако подавля­ющее большинство западных политологов "корпоративного" направления не припи­сывают корпоративизму и корпоративной модели столь глобальных характеристик и рассматривают его как один из путей или способов взаимодействия заинтересован­ных групп и государства, будь то в рамках демократического (плюралистического), тоталитарного или авторитарного государства. В первом случае это "социетарный" корпоративизм, основанный на демократических принципах свободы ассоциаций и их самостоятельности, в двух других — "государственный", в котором, по характе­ристике Ф.Шмиттера, "ограниченное число принудительных, иерархически ранжи­рованных и функционально дифференцированных" групп монополизируют предста­вительство общественных интересов перед государством в обмен на то, чтобы государ­ство само отбирало их лидеров и формулировало их требования и позиции   (13). Общим для "социетарного" и "государственного" корпоративизма, а также для его средневеко­вой разновидности является более или менее тесная интеграция организованных инте­ресов и государства в единую систему разработки, принятия и реализации социально-экономических решений самого различного уровня и характера.

Альтернативной моделью отношений заинтересованных групп и государства вы­ступает плюралистическая модель, главной особенностью которой является свободное взаимодействие с ним сугубо добровольных, независимых и конкурирующие? между собой организованных интересов (хотел бы особо подчеркнуть, что понятий "плюрализм" здесь присутствует не в своем широком, "системном", а в сугубо конкретном, относящемся только к данной сфере отношений, смысле). Однако по­скольку такого рода модель взаимодействия интересов и государства возможна, как правило, лишь в демократическом, плюралистическом государстве, возникает есте­ственное искушение идентифицировать ее с плюралистической демократией как таковой. А это, в свою очередь, подталкивает и некоторых политологов к тому, чтобы и корпоративную модель толковать в подобном же, общесистемном плане. Как мы могли уже убедиться, многие западные советологи пытались представить существу­ющий в постсталинском, и особенно "постхрущевском" СССР режим как разновид­ность либо плюралистической, либо корпоративной модели.

В уже упоминавшейся книге Хейга и Хэрропа говорится о "родстве" советского типа корпоративизма с "формой корпоративизма, ассоциируемого с предвоенным фашизмом". Но если быть последовательным и признать фашистский режим одно­временно и корпоративным и тоталитарным, то это будет и признанием того, что корпоративизм может существовать и реально существует не как антитеза тотали­таризму и авторитаризму, а как их составная часть. Со всей наглядностью это подтверждают конкретные исследования итальянской и германской версий фашиз­ма, осуществленные западными политологами и экономистами. Исследователь итальянского "корпоративного государства" Ф.Питильяни писал в 1934 г., что имен­но на основе "плюрализма интересов" возникают соглашения о контроле над сферой труда (labour), рабочей силы и регулирования конкуренции и что подчинение группо­вых интересов высшим интересам производства не устраняет возможности конфликта между различными группами, вовлеченными в производственный процесс.

Но, может быть, итальянскому корпоративному государству не хватало "тотали­тарности", и в классическом тоталитарном государстве, каковым была, по общему признанию, нацистская Германия, дело обстояло по-другому? Посмотрим, что на этот счет пишет такой авторитетный исследователь хозяйства нацистской Германии, как А.Баркай. О созданном нацистами механизме реализации "политического целе­полагания" в сфере экономики он пишет, что тот функционировал в условиях "не­прекращавшейся борьбы между конкурирующими интересами", что на поверхности, в частности, отражалось в противоречивых распоряжениях и частых сменах руково­дящего персонала (14). Как известно, нацистская Германия не была классическим "корпоративным государством", каковым считаются фашистская Италия и салаза­ровская Португалия. В отличие от Италии и Португалии здесь не было создано механизмов прямого представительства лиц наемного труда, а вместо профсоюзов была организована система так называемых рабочих фронтов, выполнявших пре­имущественно идеологические и пропагандистские функции. Наиболее влиятельны­ми институтами, представлявшими экономические интересы, являлись "рейхсгруп­пы" различного уровня и характера, созданные в основном на базе существовавших ранее предпринимательских организаций. Именно во взаимодействии с этими встро­енными в систему хозяйственного управления организациями вырабатывались и принимались основные хозяйственно-политические решения, причем строго выдер­живавшийся "примат политики" сочетался с принципом "представительства инте­ресов частных групп" перед государством (14, с. 120-130).

При всем своеобразии "социальной" итальянской и "национальной" германской моделей их объединяет главное, а именно — наличие жесткого механизма взаимодействия наиболее влиятельных заинтересованных групп и партийно-государственных верхов. И в том, и в другом случае группы были созданы или (по выражению Шмиттера) "лицензированы" государством, они не только участвовали в системе принятия решений, но и были ответственны за их реализацию. "Плюрализм" же здесь существовал лишь на уровне самих организованных интересов, т.е. в своем узком, я бы сказал, "несистемном", смысле и не более того. Система же как таковая элиминировала этот плюрализм, подчиняла его себе институционально и политически и представляла собой классический образец государственного корпоративизма. Вернемся к ситуации в бывшем Советском Союзе и попытаемся определить, какая же модель взаимодействия заинтересованных групп и власти у нас существовала.

 Полагаю, что нет особой нужды доказывать, что это не был плюрализм. Плюра­лизм, конечно же, существовал, но только на уровне организованных интересов, как это было в довоенной Италии и Германии. Как и там, он не носил "системного" характера и не определял сути их отношений с государством. Ключевым моментом плюралистической модели является не плюрализм интересов, а их автономность, независимость от государства, которую они сохраняют и в процессе своего взаимо­действия с ним. Но как раз этот момент и отсутствовал как в фашистских государст­вах, так и в доперестроечном СССР. Понятно, почему сторонники "институциональ­ного плюрализма" вольно или невольно склонялись к переоценке степени самостоя­тельности организованных интересов, или к недооценке, а где-то даже и к игнори­рованию роли партийно-государственных верхов. Как вынужден был признать архитектор концепции "институционального плюрализма" Хог, сторонники плюра­листического подхода "концентрируют внимание почти исключительно на "исход­ных" аспектах политического процесса и пренебрегают его "конечными" стадиями (1, с. 54). Примечательно, что и свое неприятие корпоративной модели он обосновы­вает скорее идеологически, заявляя, что, хотят того ее сторонники или нет, она возвращает к якобы уже преодоленной модели "направляемого общества" или (что, по его мнению, почти то же самое) к тоталитарной модели (1, с. 56).

Думается, однако, что последующее развитие событий и в странах Восточной Европы, и в СССР показало скорее правоту тех, кто продолжал придерживаться "тоталитарной" концепции, нежели их оппонентов. Аргументация этих последних строилась, главным образом, на том, что советский или околосоветский режимы претерпели в постсталинский период качественную эволюцию, которая все больше будет сближать их с западными демократиями. По сути дела это был один из вари­антов концепции конвергенции систем, хотя прямо никто из "плюралистов" и "кор­поративистов" не провозглашал себя сторонниками этой концепции.

Как оказалось, ни к какой конвергенции государственно-социалистические ре­жимы не были способны, и это, конечно же, не случайно. Ибо, несмотря на целый ряд весьма серьезных изменений после смерти Сталина, сущность режима до начала перестройки осталась практически той же. Сохранилась монопольная партийно-го­сударственная политическая структура, контролировавшая всю общественно-пол­итическую жизнь и не допускавшая никакой не санкционированной сверху "само­деятельности". Особенно жестко соблюдался абсолютный запрет на независимую политическую активность, причем даже в случаях, когда политическая инициатива снизу совпадала с общей политической или, говоря в терминах тех лет, "генеральной линией" партии. Общество было полностью, тотально деполитизировано, именно это было главным достижением Сталина и подпавшего под его полный контроль партап­парата. Массовый и, казалось бы, не поддававшийся рациональному объяснению террор был одним из основных — если не основным — средством такого рода тоталь­ной деполитизации. И тот факт, что в 40-е годы упор был сделан не на физическое устранение реальных или потенциальных "уклонистов", а на другие формы подав­ления, лишь свидетельствовал о том, что главная цель уже была достигнута*. Ста­лин, конечно, оставался Сталиным, о чем свидетельствует и т.н. ленинградское дело, и дело врачей, но даже ему не приходило в голову устраивать спектакли наподобие показательных процессов и охоты за "врагами народа" 30-х годов. Не нуждались в этом и его преемники. Для поддержания тотальной деполитизации достаточно было сохранения системы "промывания мозгов" с помощью всесильного партаппарата и сохранения Гулага. Любые попытки модернизировать систему, сделать ее более гибкой и эффективной могли исходить только сверху, и эти попытки наталкивались на препятствия всякий раз, когда начинали угрожать подрывом статус-кво. Сущест­вует масса конкретных причин провала реформаторских мер и при Хрущеве, и при Брежневе, однако основная все же была одна — их реализация грозила подорвать партийно—государственный тотальный контроль, т.е. самые основы системы. Как только эта угроза осознавалась (чаще всего еще прежде, чем становилась реальной), реформы тут же под тем или иным предлогом сворачивались. Хотя "нереформируе-мость" режима была его родовой, "базовой" чертой, далеко не все это понимали. О возможности трансформации государственно-бюрократического социализма в "гу­манный социализм", или "социализм с человеческим лицом" питали иллюзии так называемые шестидесятники (к которым относился и относится автор этих строк). Провал перестройки, нацеленной на форсированное реформирование государствен­ного социализма, требовал, естественно, и переосмысления той реальности, которая ее породила, и заставил по-новому взглянуть на сущностные, "родовые" черты постста­линистских режимов. Тезис об их "тоталитарном" характере вновь обрел множество сторонников, особенно в самом СССР и других странах бывшего "соцлагеря".

* Показательно, что в странах Восточной Европы, где тотальную деполитизацию еще предстояло создать, показательные процессы во второй половине 40-х гг. были проведены в точном соответствии с методикой, отработанной в 30-е гг в СССР.

С точки зрения автора, наиболее адекватная трактовка сущности доперестроеч­ного режима в СССР и восточноевропейских государств дана в сравнительно недавно опубликованной книге известного венгерского (а теперь уже американского) эконо­миста Яноша Корнай "Социалистическая система. Политическая экономия комму­низма" (15). Не отрицая наличия множества конкурирующих и даже конфликтую­щих интересов в этих государствах и признавая заслуги упоминавшихся мною сове­тологов в сфере идентификации и анализа этих интересов, он в то же время реши­тельно расходится с ними в общей характеристике системы. "Классическая социалистическая система, — пишет он, — это не монолит, внутри нее присутствуют группы и конфликты. Тем не менее структура власти в этой системе является нерасчлененной и тоталитарной". Эта система, при сохранении власти в руках компартий и доминирующего положения госсектора, не способна к обновлению, она может быть изменена лишь с помощью реформы или революции.

Не вступая в полемику с теми, кто переоценивал и переоценивает степень моно­литности общества, находящегося под тоталитарным контролем, Корнай вносит принципиально важное уточнение в концепцию тоталитаризма, выделяя его глав­ную родовую черту, а именно тотальный идеологический и политический контроль, неделимость власти.

Попробуем, однако, заглянуть внутрь интересующей нас "подсистемы". Назвать ее корпоративной значит лишь определить ее общую, типологическую сущность и не более. Но как мы уже видели, корпоративизм многолик, он не сводится к какой-то унифицированной модели, и до тех пор, пока мы не выявим его "национальной" и исторической специфики, мы так и не выйдем из заколдованного круга альтернатив­ных клише, в котором, как мы только что видели, оказалась западная советология 70-х — 80х гг. Мало что проясняет и отнесение "советского" корпоративизма к категории "государственного", обычно идентифицируемого с тем, который сущест­вовал при фашистских режимах. В отличие от различных разновидностей этого последнего "социалистический" корпоративизм был не только создан государством и функционировал под его контролем и руководством, но и практически не выходил за государственные рамки. Иначе говоря, он был не результатом взаимодействия между государственными и негосударственными образованиями, но существовал почти исключительно внутри государственных структур, между ними. "Институци­ональные" организованные интересы, как мы уже видели, представляли собой не что иное, как часть государственной машины и госаппарата. Эту особенность я и пытаюсь выразить эпитетом "бюрократический", однако он означает и нечто значительно большее, а именно — бюрократический характер самого корпоративного взаимодей­ствия, которое имело место в рамках рассматриваемой системы. Ибо предметом торга были не просто интересы той или иной группы и ее участников как таковых, но интересы, бюрократически ориентированные. На первое место здесь, безусловно, следует поставить карьерные устремления участников, их стремление "выбить" максимум материальных и финансовых ресурсов вне зависимости от реальных по­требностей производства и столь же настойчивое стремление минимизировать обя­зательства и отдачу. Бюрократическими были и правила игры, по которым велся "торг", достигалось согласие и осуществлялась реализация согласованных решений. Особенно наглядно это проявлялось в использовании аппаратных связей и аппарат­ной иерархии, в предоставлении специально подобранной информации, "показуш­ной" отчетности и т.п. методов.

Носителем общегосударственного начала, заинтересованным в достижении ре­альных результатов, выступала центральная партийно-государственная власть, и в том числе такие ее прямые представители, как аппарат ЦК, Совмин и Госплан. Однако и они чем дальше, тем больше становились пленниками, а то и прямыми участниками бюрократизированных групповых интересов, которые нередко выходи­ли и на самый высокий уровень (Политбюро, генсек).

Конечно, стремление к достижению реальных, а не "липовых" результатов было свойственно и значительной части представителей самих организованных интересов. Однако тотальное огосударствление всего и вся, породившее невиданное по своим масштабам отчуждение и рядового работника, и функционера от собственности, труда и результатов труда привело к тому, что именно бюрократизм стал преоблада­ющей нормой поведения представителей всех государственных структур. И совер­шенно прав Я.Корнай, когда определяет "классический социализм" как систему, главным действующим лицом которой являлись не "новый класс", не "номенклату­ра" и не "элита", а "вся многомиллионная и социально неоднородная бюрократия" (15, с. 44).

Любой корпоративизм, в том числе либеральный или социетарный, несет в себе опасность доминирования групповых интересов над интересами общества в целом. Но если у либеральной модели наличествуют серьезные, в большинстве случае достаточно эффективные противовесы эгоизму групп в виде партийно-парламент­ской системы, общественного мнения, средств массовой коммуникации, то государ­ственный корпоративизм, особенно его "социалистический" вариант, таких органи­чески встроенных в саму систему противовесов лишен начисто. Роль таких противо­весов играет партийная идеология и партийная власть, которая на первых порах полностью или почти полностью подчиняет себе интересы и диктует им свою волю. В период сталинизма диктат был настолько силен, что роль интересов была сведена к минимуму. К тому же в тот период они находились еще в стадии формирования и не обрели ни подобающего статуса, ни сколько-нибудь заметного влияния. Это был период, когда система управления экономикой была в полном смысле этого слова "административно-командной". В дальнейшем, однако, по мере того, как роль иде­ологии стала снижаться, а процесс оформления и выражения групповых интересов резко усилился, административно-командная система стала уступать место иной, значительно более сложной системе, где интересы обрели уже если не формально, то фактически статус партнеров партийно-государственной власти. Уже при Хрущеве этот процесс зашел весьма далеко, однако решающий прорыв был сделан при Бреж­неве, когда место непредсказуемого "волюнтаризма" занял гораздо более осторож­ный и умеренный прагматизм, а кадровая чехарда сменилась провозглашенной свер­ху "стабильностью". Партийно-государственная бюрократия вместе с ее разросши­мися структурами окончательно превратилась в главного носителя власти и власт­ных полномочий.

Впрочем, действия "центра" как интегрирующего и направляющего начала от­нюдь не были сведены к роли "брокера", примиряющего соперников и выступающего посредником между ними. Он больше не был диктатором, подавляющим и подмина­ющим интересы, но не стал и игрушкой или слепым орудием в их руках. Ибо упомянутое выше снижение роли идеологии отнюдь не привело к отказу от диктуе­мых ею основных приоритетов внутренней, внешней и военной политики.

Однако в том числе и сами носители власти все более осознавали, что ими движет отнюдь не стремление построить новое, справедливое общество в СССР и привести все народы мира к "счастливому будущему", а гораздо более прозаические цели: упрочение своих позиций и привилегий внутри страны и победа или, по крайней мере, сохранение и укрепление сфер влияния в противоборстве с главным соперни­ком на мировой арене — "американским империализмом". Естественно, такого рода "прагматизация" целей и приоритетов представляла гораздо более широкое поле для маневра организованным интересам, помогала им легче находить общий язык с партийно-государственной верхушкой, теснее сращиваться с ней. Тому же способ­ствовало и усложнение всей системы народного хозяйства, осознание невозможности диктовать все решения сверху, необходимости консультаций, согласований с непос­редственными исполнителями спускаемых директив. Но это ни в коей мере не лиша­ло центр его "директивной", направляющей роли, особенно в установлении приори­тетов социально-экономической политики.

Существенным, можно сказать, принципиальным отличием ситуации 60-х и особенно 70-х гг. было то, что указанные приоритеты, проекты и программы не просто спускались сверху, но и существенно корректировались вмешательством организованных интересов. Поскольку режим наибольшего благоприятствования не­прерывно распространялся на военно-промышленный комплекс (кратковременные эксперименты Хрущева с военно-морским флотом, сокращение численности армии не в счет, поскольку эти меры были нацелены не на ослабление ВПК, а на его своеобразно понимаемую модернизацию), он оказался самой большой и влиятельной * заинтересованной группой", намного превосходившей все другие, возможно даже, вместе взятые. Влияние мощного ВПК в свою очередь подпитывало и стимулировало амбициозные милитаристские устремления Центра и не в последнюю очередь спо­собствовало тому, что экономика страны оказалась невероятно — для мирного вре­мени — милитаризованной, а "мирные" отрасли, производившие потребительские товары, были доведены до состояния упадка и деградации.

Одной из особенностей "стратегического мышления" партийно-государственных верхов являлась традиционная их приверженность к масштабным, впечатляющим "свершениям". Ведущая свое начало от "первенцев" первых пятилеток и "великих строек коммунизма", она сохранялась при Хрущеве (целина, космос, Братская ГЭС) и Брежневе (БАМ, "Нечерноземье", проект "поворота рек"). И хотя осуществлять такого рода проекты становилось все сложнее, соблазн удивить весь мир небывалыми возможностями и "преимуществами" социализма оставался настолько сильным, что устоять перед искушением не могли даже самые трезвые прагматики. Каждая из "заинтересованных групп" стремилась, естественно, использовать подобную гиган­томанию в своих собственных целях, выдвигая заманчивые проекты и соблазняя верховную власть щедрой и быстрой отдачей, которую они якобы сулили. При этом занижалась стоимость работ, устанавливались нереальные, но привлекательные сро­ки окончания, и все это относилось не только к крупным, но к средним и даже мелким проектам. Главное было получить утверждение проекта, средства и тем поднять свою значимость, престиж среди соперничающих групп, а следовательно — обеспечить себе более надежное будущее. Когда же проект становился строкой плана, начина­лась уже другая игра, нацеленная на коррекцию заданий, оттяжку сроков и т.д. Здесь уже брал верх мотив минимизации отдачи, а в совокупности все это приводило к колоссальным объемам "незавершенки", распылению средств, срыву выполнения планов, омертвлению ресурсов и т.п.

Однако было бы неверно оценивать все последствия эволюции системы взаимо­действия интересов и партийно-государственных верхов лишь негативно. Ослабив и модифицировав административно-командную систему, бюрократический корпора­тивизм способствовал известному смягчению ее чрезмерной жесткости и неповорот­ливости, режим начал реагировать на изменения в производстве и обществе. Он содействовал также более активному вовлечению низовых производственных звень­ев, и особенно предприятий, в процесс согласования и торга, причем не только по вертикали, но и по горизонтали. Так появился и стал развиваться "бюрократический рынок", который, по мнению В.Найшуля, явился предтечей и "базой" рынка, созда­ваемого в перестроечный и постперестроечный период. Однако расширение круга участников процесса выработки и принятия решений произошло исключительно за счет административно-бюрократических структур и при сохранении иерархических звеньев, созданных как часть "командной экономики". Система связей между госу­дарством и обществом оставалась по-прежнему замкнутой в узком и специфическом круге, разорвать который изнутри, оставаясь в рамках тоталитарного государства, было практически невозможно. Все виды трудовой и общественной активности ока­зались под контролем либо партийных и опекаемых ими организаций, либо инсти­туциональных заинтересованных групп, "поделены" между ними. Сами же они чем дальше, тем больше бюрократизировались, костенели и были органически неспособ­ны к обновлению. Многочисленные попытки партийно-государственной власти вдохнуть в них новую жизнь с помощью различного рода идеологических и пропа­гандистских мероприятий и инициатив типа "соучастия в управлении", создания советов трудовых коллективов, бригадного и коллективного подряда оканчивались полным провалом, поскольку ничего не меняли в самой сути бюрократического взаимодействия.

Не удивительно, что безрезультатно окончились и все другие меры, направлен­ные на обновление системы, будь то повышение хозрасчетных начал в экономике, предоставление большей свободы действий сельскохозяйственному производителю. Крестьянство оказалось буквально растворенным в колхозно-совхозной системе, а , председательский корпус в подавляющем большинстве превратился в органическую часть громоздкого и бюрократизированного аграрно-промышленного комплекса. Го­раздо большее стремление к самостоятельности проявлял "директорский корпус", на автономистские устремления которого во многом опирались инициаторы экономи­ческих реформ. Однако позиции силы, которыми располагали вышестоящие струк­туры, а также ориентация самого директорского корпуса на бюрократические цен­ности обусловливали крайнюю слабость и непоследовательность этой поддержки. Подобного рода окружающая среда неизбежно гасила попытки осуществления более или менее масштабных экономических реформ и довольно многочисленные побуж­дения руководства и персонала предприятий обрести большую свободу маневра и освободиться от мертвой хватки министерской и прочей бюрократии. И это при том, что многие из них ("Щекинский метод", "Калужский вариант" и др.) демонстриро­вали довольно неплохие экономические результаты и способность наращивать успех. Для продолжения экспериментов им нужна была такая степень свободы, которая оказывалась не совместимой не просто с амбициями вышестоящих министерств и ведомств, но главное — с системой в целом.

До известной степени повысив, таким образом, возможности "командной эконо­мики", бюрократический корпоративизм очень быстро обнаружил свою полную неспособность даже в минимальной степени задействовать производственный и твор­ческий потенциал общества и очень быстро завел его в тупик, выйти из которого можно было, лишь сменив саму парадигму общественно-политического развития, а вместе с ней — и модель взаимодействия интересов и государства.

1. Solomon S.C. Pluralism in Political Science. "Pluralism in the Soviet Union". L., 1983, p. 8-12 .

2. cm. Useem M. The Ianer Circle. N.Y.-Oxf., 1984, p. 26-76.

3. Friedrich C. and Brzezlnski Z. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. N.Y., 1956.

4. Development in Soviet and Post-Soviet Politics. L., 1992, p. 302.

5. Hough J. and Fainsod M. How the Soviet Union is Governed. Carabr., 1979.

6. White St., Gardner J., Schopflin Y. and Saich T. Communist and Postcommunist Political Systems. An Introduction. L., 1992.

7. Ball A. andMillard Fr. Pressure Politics in Industrial Societies. L., 1986, p. 78.

8. Hague R. and Harrap M. Comparative Government and Politics. An Introduction. L., 1987, p. 119.

9. Константинове, и Найшуль В. Технология планового управления. М., 1986, с. 9-10, 29.

10. "МЭиМО", 1982, № 8, с. 70; Перестройка: гласность, демократия, социализм. М., 1989, с. 441-449.

11. Winkler J. Corporatism (in: European Journal of Sociology, 1976, № 1, p. 103).

12. Huntford R. The New Totalitarians. N.Y., 1972.

13. "The Review of Politics", 1974, № 1, p. 93-94, 96-97.

14. Barkai A. Das Wirtschaftsystem des Nationalsocialismus. F.a.M., 1988, S. 129.

15. Kornai Y. The Socialist System The Political Economy of Communism. Princeton, 1992, p. 48.