Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

СОВЕТСКОЕ И ЗАПАДНОЕ: ВОЗМОЖЕН ЛИ СИНТЕЗ?

И.М.Клямкин

ФОНД "ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ" имеет статус независимой исследовательской общественной организации. Создан в 1991 г. В настоящее время Фонд "Общественное мнение" (ФОМ) проводит социальные и маркетинговые исследования, основанные на массовых выборочных опросах различных групп населения России и стран ближнего зарубежья. Он. изучает также общественное мнение по любым другим конкретным вопросам, анализирует рынки отдельных товаров и услуг. Генеральный директор ФОМ — Александр Ослов Директор по исследованиям — Елена Петренко. Руководитель Аналитического центра — Игорь Клямкин. Коммерческий директор — Сергей Ананов.

В московском отделении работают 50 специалистов; ФОМ располагает отделениями и партнерами в 18 регионах России, а также на Украине, в Молдове, Эстонии, Латвии, Литве, Казахстане, Киргизии, Узбекистане.

В рамках исследовательского проекта "Народ и политика" ФОМ издает периодические бюллетени социологической информации по актуальным проблемам политической и экономической жизни России — "Социально-политическое поле партий и движений", "Народ и политика. Россия и Украина сегодня и завтра" и др.

Авторы проекта "Народ и политика" — И.Клямкин, Е.Петренко; инструментарий исследований разработан И.Клямкиным, Т.Кутковец, В.Лалкиным, В.Пантиным, Е.Петренко, А.Ослоном. Выборка и организация полевых работ — О.Меньшикова, В.Ларькин, Е.Петренко. Руководители полевых работ: Н.Демеш (Дальневосточное отделение ФОМ, Хабаровск), С.Кетов (Агентство "Урал ИНСО", Пермь), В.Коротков (РНМЦ ИСП, Череповец), Г.Наруков (ЦИОМ "Сибирский социум", Новосибирск), Г.Пачулия (Ставропольский городской ФОМ), О.Праздничков (Волго-Вятский ЦИОМ и МИ, Нижний Новгород), В.Трескнн (Информационно-исследовательское предприятие "Инфобанк", Архангельск), И.Федорова (дочернее предприятие ВЦИОМ "Глас", Саратов), Н.Романович (РИОМ, Воронеж), И.Чадаева (РЦ "Прогноз", Самара), В.Щипков (РЦ "Инфодемо", Владимир), Н.Ядов (Петербургская социологическая служба "Опинион"), И.Введенский (Фонд "Социальные исследования организационной технологии", Ростов-на-Дону), Л.Аверкиева (Фонд поддержки демократических преобразований в России, Ижевск), Е.Чернова (Независимый социологический центр, Ульяновск), И.Муратова (Отделение Фонда "Общественное мнение", Красноярск).

Адрес ФОМ: 117421, Москва, ул.Обручева, д.26/2. Телефон и факс- (095) 936-41-18. Издания Фонда распространяются по индивидуальным заказам и в розницу.

The Soviet and the Western: Is Synthesis Possible?

Analytical Center, "Public Opinion " Foundation, comes out with still another of its studies of the post-Soviet man's values. Below is published the first part of an article presenting the results of the study. The author, who is Head of the Center, analyzes the way the consciousness of both elite and mass groups of Russian society combines abstract symbols of "good life" with the more concrete values that catch and fix people's notion of the outher conditions securing such life ("values-conditions"), on the one hand, and of personal qualities they consider the most important for themselves ("values-qualities"), on the other. In the second and concluding part of the article (to be published in the next issue of the journal) the author will analyze Russia's population's view of the national historical origins of various symbols and values, to determine whether it sees them as traditionally Russian, or, else, Soviet, or, finally, Western.

Уже больше года наш Фонд "Общественное мнение" и его аналитический центр занимаются исследованием жизненных ценностей постсоветского человека. С некоторыми результатами этой работы читатель "Полиса" мог познакомиться в наших предыдущих публикациях (1). В ходе очередного, весеннего опроса нынешнего года (2) мы попытались сделать еще один шаг в изучении данной темы.

Напомню, что раньше мы предлагали респондентам из списка слов-ценностей выбрать те, которые лучше всего передают их представление о достойной жизни. Жесткие условия выбора — респондент имел право назвать строго ограниченное число слов — призваны были помочь выявлению ценностей, наиболее значимых именно сегодня. Преимущество подобного подхода заключается в том, что он позволяет зафиксировать сиюминутное, ситуативное состояние массового сознания, отделить в нем актуализированное от неактуализированного. В то же время мы не могли не отдавать себе отчет, что он может несколько исказить реальную картину в обстановке нестабильности и неустойчивости существования основное внимание людей сосредоточено на внешних условиях, обеспечивающих индивидуальное выживание (в том числе и физическое), сохранение первичных ячеек социального бытия, в первую очередь — семьи. Не удивительно поэтому, что в сознании людей актуализированы прежде всего такие ценности, как мир, стабильность, безопасность, законность, семья, достаток, а к таким словам, как, скажем, "достоинство" наши респонденты проявили равнодушие. Но мы понимали, что это говорит не о повальном отсутствии чувства собственного достоинства, а лишь о том, что при необходимости жесткого выбора между достоинством и ценностями выживания люди отдают предпочтение вторым (равно как и о том, что выживание не выглядит в их глазах стопроцентно гарантированным).

Кроме того, мы с самого начала сознавали, что многие из предлагавшихся нами слов-ценностей (такие, как законность, свобода, демократия, равенство и целый ряд других) воспринимаются респондентами не столько как ценности, сколько как своего рода идеологические символы, которые могут наполняться самым разным содержанием (или не наполняться никаким конкретным содержанием вообще) Все это открывало широкий простор, с одной стороны, для интерпретаторского творчества, чем мы не преминули воспользоваться, с другой - для интерпретаторского произвола, чего нам при всем желании вряд ли удалось избежать. Что касается уточняющих вопросов, призванных выявить, как же именно люди воспринимают и понимают те или иные ценности, то эти вопросы касались лишь ценностей, имеющих непосредственное отношение к либеральному мироощущению (3).

Начатую работу можно было продолжить в одном из двух направлений. Можно было приступить к выяснению того, какой смысл вкладывают граждане России не только в либеральные, но и в другие ценности Но мы по этому пути не пошли (по крайней мере — пока). Во-первых, при более или менее представительном списке ценностей анкета приобрела бы слишком громоздкий вид. Во-вторых, мы нашли, как нам кажется, более удобный способ, позволяющий одновременно решать несколько исследовательских задач. Суть его состоит в следующем

1. Определяется отношение различных социальных групп к словам, в той или иной степени претендующим на символически знаковое звучание. Речь идет как об идеологических символах коммунистической эпохи (коллективизм, интернационализм и др.), так и о символах перехода в новое общественное состояние (свобода, собственность, демократия и т.д.). Разумеется, это деление на "старое" и "новое" в данном случае довольно условно: отдельные слова из коммунистического словаря могут в чьем-то сознании наполняться либеральным смыслом, а в некоторых либеральных терминах кому-то слышатся вполне коммунистические ноты, не говоря уже о том, что многие из предложенных нами слов и десять лет назад, т.е. в совершенно ином идеологическом и социально-политическом контексте звучали не менее естественно и органично, чем сейчас, хотя воспринимались принципиально иначе.

2. Выявляется конкретное смысловое наполнение этих символов "хорошей жизни" или отсутствие такого наполнения, что, помимо прочего, свидетельствует о степени рациональности или, наоборот, идеологизированности сознания С этой целью респондентам был предложен список условий ("ценности — условия") и личностных качеств ("ценности — качества"), отношение к которым показывает, какие именно внешние обстоятельства и какие особенности внутреннего состояния имеет в виду человек, когда свое представление о достойном существовании выражает такими, к примеру, словами, как свобода, законность или, скажем, труд В результате был получен ряд ценностных гнезд, в которых смысловое наполнение слова-символа раскрывается родственными ему "ценностями-условиями" и "ценностями-качествами" (например, в гнездо, образованное словом "труд", входят "свобода труда", "дисциплина труда", "прибыльность труда", "трудолюбие", "профессионализм", "деловитость", "предприимчивость" и "энтузиазм")

При этом символы "достойной, счастливой жизни", с одной стороны, и "ценности-условия" и "ценности-качества" — с другой, были помещены не в один, как в предыдущем опросе, а в два разных списка, что, на наш взгляд, увеличивает степень объективности полученных данных. Разумеется, уже само наличие двух списков с неодинаковым количеством слов предполагало, что респонденту будет предоставлено право на любое число ответов — в противном случае сопоставлять результаты было бы некорректно.

3. Респондентам предлагалось не только назвать ценности, которые им лично кажутся значимыми, но и высказать свое мнение о национально-историческом происхождении всех вошедших в список "ценностей-условий" и "ценностей-качеств" (являются ли они традиционно русскими, советскими или западными). Кроме того, им предстояло ответить, на какие ценности, по их мнению, должна ориентироваться сегодня Россия. Учитывая подтвержденное многочисленными опросами отторжение массовым сознанием советских идеалов и символов, мы предложили им выбрать между ценностями традиционно русскими и западными, оставив в то же время возможность компромиссного ответа ("Россия может ориентироваться и на западные, и на традиционно русские ценности и стандарты жизни, между ними нет принципиальной несовместимости"). Этот блок вопросов позволил выявить некоторые неожиданные и даже парадоксальные особенности мироощущения постсоветского человека, когда то, что "важно для России", и то, что "важно для себя", оказывается, мягко говоря, не совсем одинаковым.

После этих предварительных замечаний я могу перейти к изложению и комментированию результатов исследования.

1. Идеологические символы, "ценности-условия" и "ценности-качества"

Начну с отношения населения России к символам "хорошей жизни". Предпочтения распределились следующим образом (напомню, что респондент мог назвать любое количество слов).

Таблица 1

Символы "достойной, счастливой жизни" в сознании россиян

Показана разница (в %) между Долей приверженцев тех или иных символов среди населения в целом и в отдельных социально-профессиональных группах

Учитывая известное (и небезосновательное) мнение о том, что свобода в нашей культуре воспринимается как воля (т.е. свобода, не ограниченная ответственностью), мы включили в список символов "хорошей жизни" слова "воля", "вольница" Но, как видно из таблицы, они почти не находят отклика в современном массовом сознании. Это значит, что особенности восприятия и понимания свободы нельзя сегодня зафиксировать, используя синонимы этого слова Мы не видим здесь пока другой возможности, кроме той, что уже однажды использовали (3) предложить респонденту сделать выбор между разными версиями одной и той же ценности, между зафиксированными в разных формулировках ее толкованиями.

Если читатель сравнит данные, представленные в этой таблице, с результатами нашего предыдущего опроса (4), то он без труда обнаружит, что есть символы, отношение к которым мало зависит от того, какие слова помещены рядом с ними, равно как и от длины предлагаемого списка и от условий, в которые ставится респондент (возможность дать ограниченное или неограниченное число ответов). В любом случае такие слова, как "семья", "безопасность", "труд", "порядок", "законность", "свобода" почти во всех социальных группах оказываются среди наиболее предпочитаемых, а такие, как "патриотизм", "демократия", "коллективизм", "равенство" воспринимаются довольно отчужденно. (Довольно заметный сдвиг в отношении к равенству можно обнаружить у военных Не исключено, что отсутствие в списке столь значимых для офицеров слов-символов, как "держава" и "могущество" (в предыдущем опросе они присутствовали) лишило офицеров возможности выразить свое неприятие распада прежней государственности, приведшего, помимо прочего, к утрате их прежнего статуса Если учесть, что в последнем опросе выбор слов, как уже говорилось, не был ограничен, то повысившийся интерес военных к идее равенства свидетельствует скорее всего о том, что, солидаризуясь с этой идеей, часть из них заявляет, что чувствует себя ущемленной по сравнению с гражданским населением). Причины тут разные, мы о них подробно говорили в наших предыдущих публикациях.

Едва ли не единственное действительно заметное и повсеместное (т. е. во всех группах) изменение рейтинга — в сторону увеличения — мы находим у слова "собственность". Будучи актуализированным в массовом сознании очень слабо (при ограниченном праве выбора респонденты называли собственность в числе предпочитаемых символов "хорошей жизни" крайне редко), при снятии ограничений это слово оказывается уже не в нижней части, а в середине списка, а во многих группах (директора, председатели, офицеры, рабочие, колхозники, безработные, учащиеся и студенты, не говоря уже о предпринимателях и фермерах) входит в первую десятку. Это показывает, что значительными слоями российского общества идея собственности не только не отторгается, но и воспринимается более чем благосклонно, а ее слабая актуализация означает лишь то, что многим она кажется полезной "вообще", с ней связывают перспективы общего улучшения жизни, но какую службу она может сослужить им лично, причем не когда-нибудь, а сейчас, большинство людей себе не представляет. Но раз так, то чрезвычайно важно и интересно выяснить, что же все-таки понимают (или, по крайней мере, что не понимают) наши сограждане под собственностью.

Это тем более важно и интересно, что заметный интерес к идее собственности демонстрируют две из трех групп, которые отличались и отличаются максимальной приверженностью традиционно советским ценностям Я имею в виду руководителей колхозов и совхозов и их рядовых подчиненных, т. е. колхозников (для удобства будем пользоваться пока этими старыми названиями) Мало того, руководители колхозов и совхозов по степени интереса к собственности вышли на третье место, пропустив вперед лишь предпринимателей и фермеров. Правда, в иерархии символов "хорошей жизни" собственность занимает у председателей довольно скромное девятое место (у предпринимателей и фермеров, соответственно, третье и второе), но это все же выше, чем в подавляющем большинстве других групп, включая директорский корпус, управленцев и военных.

Похоже, в среде руководителей колхозов и совхозов, как в никакой другой, можно наблюдать сегодня наложение и взаимопереплетение старого и нового идеологического официоза. С одной стороны, они входят в тройку самых горячих приверженцев не только собственности, но и свободы, с другой — именно они оказываются единоличными и бесспорными лидерами, когда речь заходит об оценке таких символов, как труд, коллективизм и интернационализм

Наибольший отклик находит среди них и идея патриотизма Но чего тут больше — воспоминаний о патриотизме советском или надежд на патриотизм новый, перехватываемый нынешними властями у оппозиции после успеха В.Жириновского на декабрьских выборах, сказать пока трудно. Хочу лишь привлечь внимание читателя к тому, что во время нашего предыдущего опроса (август — сентябрь 1993 г.) повышенный спрос на патриотизм можно было обнаружить только у военных. К весне же нынешнего года не только председатели, но и все старые элиты стали заметно выделяться среди других групп своей приверженностью этой идее. Если же добавить, что из всех старых элит только у директоров рейтинг "демократии" остался выше, чем рейтинг "патриотизма", а у других он стал ниже (раньше так было лишь у офицеров), то вывод о наметившейся в старых элитах смене идеологических вех не покажется беспочвенным. А если учесть и то, что в частном секторе предпочтение по-прежнему отдается "демократии", то последекабрьская линия идеологического размежевания старых и новых элит будет выглядеть достаточно отчетливо. (Это не значит, что старые элиты под впечатлением результатов выборов качнулись в сторону "русской идеи" Никаких изменений в отношении к проблемам русских в России и ближнем зарубежье у них не обнаруживается, этнический фактор по-прежнему находится на периферии сознания Сдвиг в сторону патриотизма (если наши данные не случайны, и он действительно имеет место) свидетельствует скорее о поиске идеологической альтернативы политике в стиле В.Жириновского, чем о желании следовать ей, о стремлении учесть те настроения, которые он эксплуатирует, иначе чем это делают ЛДПР и ее руководитель.)

Еще одно существенное различие между элитными группами — на этот раз не столько идеологическое (хотя и идеологическое тоже), сколько социально-психологическое — обнаруживается в их отношении к деньгам. В трех старых элитах и только в них (исключение составляют военные) деньги не входят в десятку главных символов "хорошей жизни". Учитывая, что представители массовых групп любовь к деньгам стесняются демонстрировать заметно меньше, чем директора, председатели и управленцы (рабочие и колхозники почти не отличаются в данном отношении от предпринимателей и фермеров), можно предположить, что традиционная советская ментальность с ее пафосом более высоких, чем деньги, жизненных целей и стимулов сохраняется главным образом у "начальства", а среди его подчиненных неотвратимо и необратимо размывается. И это понятно, мобилизационная коммунистическая экономика не могла бы существовать и развиваться, если бы при мизерной оплате труда (а это — основа мобилизационной экономики) значение денег идеологически не принижалось. Если же "начальство" демонстрирует повышенное равнодушие к ним и сегодня, то это значит, что существенная его часть не чувствует в себе сил для создания экономики, принципиально отличающейся от мобилизационной, экономики, в которой деньги ассоциировались бы не только с собственным должностным окладом (достаточно высоким, чтобы можно было "о деньгах не думать", и достаточно отличающимся от окладов большинства людей, чтобы его размер стараться не афишировать)

Это, разумеется, вовсе не означает, что большее почтение к деньгам, демонстрируемое "низами", свидетельствует об их большей готовности работать в условиях немобилизационной, т.е. рыночной системы хозяйства. В наших предыдущих публикациях неоднократно говорилось об особой разновидности индивидуализма, который достался нам в наследство от советского периода отечественной истории, — индивидуализме не производительном, а исключительно потребительском ("нелиберальном индивидуализме", как мы его однажды назвали) Высокий рейтинг денег может свидетельствовать как о психологических предпосылках преодоления советской ментальности, о готовности, хотя бы частичной, приспосабливаться к условиям рынка, так и о разложении этой ментальности, когда потребительские и анархические ее элементы полностью вытесняют уравновешивавшую их привычку подчиняться ритму повседневного труда (пусть даже символического), гарантировавшего выживание, и определенному порядку в более широком смысле слова.

Тенденция разложения отчетливее всего, как и следовало ожидать, просматривается в сознании постсоветских безработных. Прежде всего обращает внимание то, что потеря работы не повышает, а, наоборот, снижает рейтинг труда (ниже, чем у безработных, он только у учащихся и студентов). Выключение из процесса повседневной трудовой деятельности постепенно приводит к ликвидации едва ли не единственного — пусть слабого, пусть символического, пусть проявляющегося у многих в привычке каждый день приходить на работу и получать за это зарплату — дисциплинирующего начала и актуализации анархических потенций сознания, которые в атомизированном обществе тоталитарно-коммунистического типа чрезвычайно велики. И если именно у наших безработных слабее, чем у кого бы то ни было, выражена потребность в "порядке", то это, скорее всего, не случайность, а важный симптом и надежный показатель превращения коммунистического "коллективизма" в "нелиберальный индивидуализм".

Его особенность — не только в приверженности беспорядку и в разрушенной (или не успевшей сформироваться) трудовой этике, но и в безразличии к нравственности вообще, в самоосвобождении от пут даже той внешней, демонстрационной морали, которая худо-бедно обеспечивала социализацию индивида в советском обществе (в том числе и в период его разложения, названного впоследствии периодом "застоя"). Я не испытываю очень уж большого оптимизма в связи с тем, что в тройку самых важных для российского населения слов-символов вошла совесть. (Почему не испытываю — об этом ниже.) Но еще меньше оптимизма вызывает у меня то, что именно у безработных, в сознании которых просматриваются очень существенные и достаточно тревожные тенденции нашего развития, слово "совесть" находит самый слабый, по сравнению со всеми другими социальными группами, отклик.

Зато у безработных самый высокий (они делят первое-второе место с предпринимателями) рейтинг слова "деньги". Ни у кого другого это слово не занимает и столь высокое положение в иерархии символов (оно у них на втором месте). Взаимопереплетение анархических и потребительских ориентации при размывании трудовой мотивации — это и есть "нелиберальный индивидуализм", представляющий Собой продукт не только разложения, но и отрицания советской ментальности. Последнее, в свою очередь, проявляется не только в размывании образов "труда" и "порядка" (ведь это образы "труда" и "порядка", характерные для старой системы, поскольку новые образы в связи с нынешней маргинальностью безработных сформироваться у них не могли), но и в попытках приспособиться к новым идеологическим веяниям, найти точки опоры для своего мироощущения не в прошлом, что характерно, скажем, для пенсионеров, а в настоящем и будущем. Отсюда, быть может, и сравнительно высокий рейтинг "собственности" (в среде безработных он выше, чем в среднем по населению), и, что еще более симптоматично, хотя в количественном отношении и не очень впечатляюще, — повышенный спрос на • "индивидуализм".

Это слово, судя по нашим данным, очень плохо приживается на отечественной почве и, учитывая всю совокупность социальных и культурных традиций, может не прижиться вообще. Впрочем, и альтернативы ему в сознании постсоветского чело века не просматривается тоже: "коллективизм" из него почти вытеснен, а такое слово, как "соборность", при всей его наполненности традиционно российским, а не советским содержанием, пока не вошло и войдет ли — неизвестно. Но меня сей час интересует другое: отторгаемый российским обществом индивидуализм вызывает наибольшее сочувствие опять-таки именно у безработных (наряду с предпринимателями и учащейся молодежью). После всего сказанного тут вряд ли нужны какие-либо дополнительные комментарии.

Теперь, составив себе приблизительное представление о символическом идеологическом поле, в котором живет нынешнее российское общество, можно перейти к более содержательным вопросам, посмотреть, чем именно заполнено это поле, каким конкретным смыслом и значением. Еще важнее и интереснее понять, заполнено ли это поле чем-то конкретным и рациональным вообще или речь идет о сознании принципиально нерациональном, сознании, в котором для понимания реальности и себя в ней отвлеченные словесные символы значат больше, чем расшифровывающие, конкретизирующие их нормы и принципы. Но все же прежде, чем говорить о том, какими "ценностями-условиями" и "ценностями-качествами" заполнено символическое поле различных групп российского общества и насколько оно заполнено ими, имеет смысл хотя бы коротко рассмотреть "ценности-условия" и "ценности-качества" сами по себе и в их соотнесении друг с другом. В противном случае значительная часть полученного нами материала останется за рамками анализа.

Еще раз напомню, что "ценности-условия" и "ценности-качества" находились в анкете в общем списке, что, при всех очевидных "минусах", обладает одним существенным "плюсом", а именно — дает возможность непосредственно сравнивать восприятие двух, видов ценностей. Однако для удобства читателя цифровой материал расположен в двух разных таблицах. При этом прошу учесть, что некоторые слова (такие, как "борьба", "благотворительность", "справедливость") отнесены к "ценностям-качествам", а другие (скажем, "дисциплина труда") — к "ценностям-условиям" с определенной долей условности, поскольку они одновременно характеризуют и состояние общества, и качества личности. Для решения стоящих перед нами исследовательских задач такое огрубление принципиального значения не имеет, но сделать необходимые оговорки я все же счел необходимым.

Таблица 2

"Ценности-качества" в сознании россиян

Показана разница (в %) между долей приверженцев тех или иных ценностей среди населения в целом и в отдельных социально-профессиональных группах

Таблица 3

"Ценности-условия" в сознании россиян

Показана разница (в %) между долей приверженцев тех или иных ценностей среди населения в целом и в отдельных социально-профессиональных группах.

Как и при анализе материалов предыдущей таблицы, начну со сравнения полученных данных с результатами осеннего (1993 г.) опроса. Из списка символов "хорошей жизни", который мы использовали в том опросе, в приведенных двух таблицах можно обнаружить лишь "справедливость" (Я не уверен, что мы поступили правильно, изъяв "справедливость" из списка идеологических символов и поместив ее в другой список. Но таких погрешностей, учитывая неразработанность критериев дифференциации, при желании в нашей работе можно найти немало. В оправдание могу лишь сказать, что мы рассматриваем предложенное деление лишь как первый — и несовершенный — шаг в данном направлении.), "профессионализм" и "личное достоинство" (в предыдущем опросе было просто "достоинство"). Что касается "справедливости", то она как была среди наиболее предпочитаемых слов, так и осталась. А вот с "достоинством" и "профессионализмом" дело обстоит иначе: у них не только оказалось намного больше, чем раньше, приверженцев (при предоставлении респонденту права на неограниченное число ответов это вполне естественно), но и, что гораздо существеннее, по количеству полученных голосов они переместились из нижней в верхнюю часть списка. И даже более того: "личное достоинство" заняло в нем самую верхнюю строчку!

Прекрасно понимая, что при столь значительном несовпадении результатов разных опросов требуется особая осмотрительность в выводах, рискну все же предположить, что В самом таком несовпадении надо усматривать не только повод для проверки и перепроверки полученных данных (хотя и это, разумеется, тоже), но и проявление некоторых особенностей сознания постсоветского человека. (У нас не очень много доказательств того, что результаты опросов не случайны, но одно (дополнительно к дважды подтвержденному статусу "справедливости") все же есть оценка "профессионализма" хотя и изменилась во всех без исключения группах, но изменилась примерно в одной и той же пропорции: там, где приверженцев "профессионализма" было больше (а именно — в Старых и новых элитных группах), их больше и осталось О "достоинстве", правда, этого сказать нельзя: если раньше в оценке "достоинства" представителями разных социальных групп никакой логики не просматривалось, то в последнем опросе элитные группы, а также бюджетники и учащаяся молодежь стали отличаться от рабочих, колхозников, пенсионеров и безработных, хотя и не очень значительно.) И одна из главных среди них заключается в том, что символы "хорошей жизни" и "ценности-качества" (о "ценностях-условиях" я пока не говорю) существуют как бы независимо, изолированно друг от друга: разумеется, речь идет лишь о тех случаях, когда сами символы воспринимаются как фиксаторы некоего объективированного состояния общества, а не внутреннего состояния людей ("свобода", к примеру, а в наших условиях даже такие понятия, как "совесть" или "духовность", могут обозначать и то, и другое) (5).

При этом символы "хорошей жизни", фиксирующие в предельно отвлеченной форме общие условия индивидуального выживания и столь же общие ориентиры улучшения жизни, в сознании россиян традиционно доминируют, хотя сами символы могут меняться и меняются. Личные же качества человека воспринимаются как второстепенные по сравнению с общими условиями ("обстоятельствами") и фиксирующими их словесными знаками. И лишь в том случае, когда выбор осуществляется не между идеологическими символами и качествами личности, а между самими этими качествами (что и было предложено респондентам в последнем опросе), можно получить более или менее точное представление о том, какие же качества люди считают важными, а какие — не очень.

Но приведенные данные порождают вопрос: почему же "ценности-качества", Выглядящие в глазах человека второстепенными по отношению к символам "хорошей жизни", обозначающим внешние обстоятельства, оказываются более значимыми, когда их сравнивают с теми же символами, но конкретизированными, т.е. представленными в виде "ценностей-условий"? Почему, скажем, "труд" или -"законность" выглядят важнее "личного достоинства", а "свобода труда" или "законность власти" — наоборот?

Это, быть может, самый важный и интересный вопрос. Повторю еще раз: подобно тому, как "ценности-качества", помещенные в один список с идеологическими символами "хорошей жизни", выглядят по сравнению с этими символами менее значимыми, так и "ценности-условия" выглядят ценностями второго рода, будучи помещенными в один список с "ценностями-качествами". Наши данные иллюстрируют эту закономерность более чем выразительно: лишь в четырех группах "ценности-условия" входят в первую пятерку ценностей ("дисциплина труда" — у руководителей колхозов и совхозов, "невмешательство государства в личную жизнь граждан" — у предпринимателей, "неприкосновенность частной собственности" — у фермеров и "равенство перед законом" — у военных).

Что же кроется за подобным доминированием идеологических символов и "ценностей-качеств" над "ценностями-условями"? За этим стоит еще одна существенная особенность идеологизированного тоталитарного и остающегося идеологизированным посттоталитарного сознания. В том случае, когда человек находится один на один с государством, когда между ними нет институтов и структур гражданского общества, мир неизбежно воспринимается как двухполюсный: есть государство, воплощающее в своей деятельности определенные общие принципы, и есть "я", которое обладает (или не обладает) набором качеств, позволяющих приспособиться к данным принципам. Но так как деятельность тоталитарного государства никаким рациональным правилам не подчиняется, то принципы, которые оно декларирует, могут работать лишь в том случае, если они предельно абстрактны, не расшифрованы, а значит — поддаются многозначному толкованию и открывают перспективу бесконечного наполнения все новым и новым смыслом. Законность, скажем, можно укреплять, а свободу расширять постоянно, по ходу меняя значение и той, и другой. А как укреплять "законность власти" или без конца расширять "свободу выбора убеждений и поведения"? Это либо есть, либо нет, а так как при тоталитаризме этого не может быть по определению, то ничто подобное не может быть сколько-нибудь четко отфиксировано и в массовом сознании.

"Ценности-условия" потому и не укоренились в нем, что они, как и все конкретное, могут войти в него только из жизненного опыта и из потребностей, развитие которых этим опытом стимулируется. Правда, в посттоталитарный период такой опыт начал появляться, но при не отделившемся до сих пор от государства гражданском обществе и неработающих правовых регуляторах происходит все то же парадоксальное наполнение отвлеченных символов и понятий более конкретным смыслом, чем "ценностей-условий", хотя особенность вторых в том-то и заключается, что они конкретизируют первые.

И это можно понять: отвлеченные символы "свободы" или "прав человека" воспринимаются как открывающие перспективу преодоления того не очень уютного состояния, когда свобода кажется урезанной, а права человека — ущемляемыми, но в чем именно — не очень понятно. Идеологические символы тем и удобны, что они не требуют от каждого ответа на порой мучительный вопрос, в чем же все-таки видит он ущемление своих прав по сравнению с другими и в чем заключается его несвобода. А что может выразить постсоветский человек, выдвигая вместо лозунга свободы требование "свободы выбора убеждений и поведения", а вместо призыва к защите прав человека — призыв к расширению, скажем, "политических прав личности"? Формально он ведь ничем в выборе убеждений не стеснен, а политическими правами вроде бы может пользоваться и пользуется. И потому эти "ценности-условия" не позволяют ему выразить его смутное недовольство, не дают возможности зафиксировать на ценностном языке то, чего ему действительно не хватает и в чем он действительно чувствует себя ущемленным. Не потому ли, кстати, его реакция на неудобства тоталитарного и посттоталитарного существования проявляется не только в предрасположенности к отвлеченной идеологической символике, но и в предпочтении всем "ценностям-качествам" именно личного достоинства, которое кажется по-прежнему ущемленным?

Тут вроде бы сам по себе напрашивается обнадеживающий вывод о том, что бывший советский человек начал преодоление тоталитарного прошлого не просто и не только с освоения новой идеологической символики, проявляя тем самым потребность в смене одних внешних обстоятельств своего существования другими, но и с самого себя, с осознания себя неповторимой самоценной личностью, а не просто взаимозаменяемой деталью гигантского социально-политического механизма. Но это, к сожалению, если и верно, то лишь отчасти. Ниже мне придется более подробно говорить о том, что различные символы и ценности, придающие значимость тем или иным качествам личности, тоже могут выглядеть в глазах человека как надличные, отчужденные, как символы и ценности, на основании которых он судит о других людях и их поступках, но которые при этом могут вовсе не восприниматься как императивы собственного поведения. Пока же остановлюсь на другом.

На основании тех "ценностей-качеств", которые наши респонденты выделяют в числе самых для себя важных и значимых, трудно понять, какие же принципиальные сдвиги произошли в ментальности постсоветского человека в последние годы, чем он, сегодняшний, отличается от себя вчерашнего или, говоря иначе, какие его новые личные достоинства соизмеримы с обострившимся чувством личного достоинства. Мы находим среди этих ценностей вполне традиционные для национальной культуры (и, как увидим, именно в качестве традиционных и воспринимаемые) "справедливость", "трудолюбие", "чувство долга", "бескорыстие": почти во всех группах они (кроме бескорыстия) входят в первую десятку ценностей даже в том случае, если "ценности-качества" расположены в одном списке с "ценностями-условиями". Но все это вполне сочетается с советской ментальностью, тут нет ничего, что было бы с ней несовместимо.

Да, от целого ряда специфически советских ценностей (или ценностей, уходящих корнями в более давнюю традицию, но идеологически резко акцентированных именно в советскую эпоху) произошло самоосвобождение: энтузиазм, самопожертвование, борьба, подвижничество, атеизм — все они практически вытеснены из сознания, причем различные социально-профессиональные группы тут почти ничем друг от друга не отличаются. (На периферии сознания находится сегодня и такая традиционная и до сих пор романтизируемая ценность, как терпеливость Это не означает, что исчезло соответствующее социокультурное качество, характерное для населения России. Но это значит, что оно не воспринимается сегодня как нечто самоценное.) Но что пришло им на смену? Ведь вытеснены как раз те "ценности-качества", которые характеризовали социальную энергию человека, определенные исторические формы его активности, инициативы. Но ничего, что бы Их компенсировало, постсоветский человек, если говорить о большинстве (и если судить по словесным декларациям), пока не приобрел.

Образованность, которую в числе десяти наиболее важных ценностей (опять-таки если брать список "ценностей-качеств" и "ценностей-условий" в целом) отметили представители всех групп, кроме колхозников, и даже профессионализм, названный всеми, кроме колхозников, пенсионеров и фермеров, такой компенсацией служить не могут. Тот же профессионализм в нынешнем социокультурном контексте — это альтернатива не столько советскому типу активности, столько тому господству партийного идеолога и политика над специалистом, которое имело место до недавнего времени и Последствия которого не изжиты до сих пор. Не потому ли, кстати, одной из групп, представители которой не назвали профессионализм среди главных ценностей, оказались и фермеры? Ведь им не приходилось всерьез сталкиваться с идеологической опекой, парткомы не учили их, как надо "правильно жить и работать", а потому альтернатива "идеолог-профессионал" не воспринимается ими как имеющая или имевшая непосредственное отношение к их фермерскому опыту.

Но какой все же профессионализм противостоит сегодня задним числом идеологической некомпетентности? Что он в себя включает? Каковы источники его внутренней энергии? И есть ли они вообще (подобно тому, скажем, как имели они место в описанном М.Вебером профессионализме раннепротестантского образца)? Если судить по нашим данным, то с этим дело пока обстоит неважно. Даже такое качество, как деловитость, вполне уместное и в советском лексиконе, но не несущее в себе энергетического заряда, вошло в пятерку важнейших лишь у фермеров, а в десятку — у директоров, руководителей колхозов и совхозов, предпринимателей и управленцев. Что касается такого энергетически наполненного качества, как предприимчивость, без которой сегодня и речи не может быть о профессионализме (по крайней мере у хозяйственных элит),то она входит в первую пятерку только у предпринимателей, а в десятку — у учащихся и студентов. И больше ни у кого. А это значит, что все сказанное выше о достаточно благосклонном отношении российского общества к таким вещам, как личное достоинство, профессионализм или образованность, не должно рассматриваться в отрыве от того, что говорилось о потребительском менталитете постсоветского человека.

Не исключено, правда, что какая-то компенсация утраченной энергии — и слов, эту энергию выражавших — может произойти благодаря переосмыслению и наполнению новым содержанием такой официальной советской ценности (принадлежащей одновременно к "ценностям-качествам" и к "ценностям-условиям"), как "дисциплина труда". Об этом нам предстоит говорить во второй части статьи, которая будет опубликована в следующем номере журнала. Пока же достаточно отметить, что "дисциплина труда" входит в десятку наиболее значимых ценностей во всех группах, кроме безработных, предпринимателей, бюджетников и учащейся молодежи, а в одной из групп (у руководителей колхозов и совхозов) вышла даже на первое место.

Я отдаю себе отчет в том, что прокомментировал лишь незначительную часть представленного в таблицах материала. Надеюсь, что разбирая вопрос о том, как соотносятся идеологические символы "хорошей жизни" и различные ценности внутри "ценностных гнезд", объединяющих родственные символы и ценности, мне удастся в какой-то степени восполнить этот пробел. При этом я попробую хотя бы в первом приближении подступиться к теме, о которой уже упоминал, — теме соответствия императивов личного поведения декларируемым символам и ценностям.

Таблица 4

Гнезда родственных символов и ценностей в сознании россиян (данные в %)

Названия некоторых ценностей даны в сокращенном виде Полные названия см табл. 2, 3

Мы еще раз можем убедиться в том, что "ценности-условия" (при одном лишь исключении, о котором ниже) несравненно слабее укоренены в сознании россиян, чем отвлеченные символы "хорошей жизни". Из таблицы видно, что символическое поле сознания у многих людей ничем конкретным не заполнено. Но раз так, то отсюда следует, что символы "хорошей жизни" рассматриваются как своего рода компенсаторы отрицательного мироощущения постсоветского человека: он знает, как "не надо", но имеет довольно смутное представление о том, "как надо" Последнее, как выясняется, его не очень-то и беспокоит. А это значит, между прочим, что предпочитаемые им символы и ценности вовсе не обязательно характеризуют какие-то устойчивые, базисные особенности его сознания; они могут оказаться переводом на символическо-ценностный язык чисто ситуативных реакций, которые постоянно провоцируются переходным состоянием общества.

Но из таблицы следует и нечто другое, быть может, даже более существенное. При всем том, что "ценности-качества" выглядят в глазах населения заметно привлекательнее, чем "ценности-условия", при помещении тех и других в соответствующее тематическое "гнездо" обнаруживается, что и тут не все так однозначно. И дело не только в том, что "ценности-качества" тоже не в состоянии заполнить символическое поле. Гораздо важнее, что в тех редких случаях, когда это происходит, выявляется вполне определенная тенденция: популярность "ценностей-качеств" наводится, как правило, в прямой зависимости от того, насколько они олицетворяют индивидуальное освобождение от идеологической и политической опеки государства, и в обратной зависимости от того, насколько они символизируют индивидуальную ответственность. Поэтому рейтинг некоторых "ценностей-качеств" оказывается даже ниже, чем "ценностей-условий", находящихся в том же "гнезде" (читатель при желании может легко найти такого рода примеры в таблице). Но я все же начну с ценностей, популярность которых наибольшая.

Возьмем, к примеру, "профессионализм". В отдельных социальных группах (директора, предприниматели, управленцы) он котируется даже выше, чем "труд", в символическом поле которого находится. Но я уже говорил о том, что к популярности этой ценности нужно относиться осторожно. Теперь к сказанному выше можно добавить: столь высокая оценка профессионализма свидетельствует о стремлении постсоветского человека приспособиться к новым реалиям, не беря на себя дополнительной личной ответственности ни за результаты профессиональной деятельности, ни, соответственно, за приобретение качеств, необходимых для достижения этих результатов. Выше уже говорилось об отношении к "предприимчивости", которая лишь в одной группе — у предпринимателей — собрала около половины голосов (в других группах — от 1/3 до 1/11). А сейчас обратите внимание на отношение к "прибыльности труда" ("ценности-условию", которое коррелирует с предприимчивостью): даже у представителей частного сектора оно достаточно сдержанное; у других — тем более. А это значит, что идея результатов трудовой деятельности (по крайней мере, в их экономическом выражении), также как и ответственность за них, в ментальности россиян укорениться до сих пор не успела.

Гораздо выше оценивается ими труд как процесс, доказательство тому — сравнительно высокий рейтинг "трудолюбия". Верховенство процесса над результатом ~ это, скорее всего, остаточное проявление психологии натурального или мелкотоварного производителя, работавшего "на себя" (в буквальном смысле слова): в условиях, когда результат не мог сколько-нибудь принципиально меняться, а жизнь человека зависела от него самым непосредственным образом, процесс его достижения не мог не наполняться особым смыслом. Что-то похожее можно наблюдать сегодня на дачных участках, равно как и в советскую эпоху — в индивидуальном приусадебном хозяйстве.

Традиционное трудолюбие российского крестьянина (ему не хватало рациональности, но ленивым он в массе не был никогда), сформировавшееся благодаря особым условиям его индивидуального хозяйствования, до 1917 г. пытались поощрять и использовать помещики; им хотелось, чтобы крестьянин "любил землю" (и свой труд на ней), разумеется, не только свою, но и их, помещичью. После 1917 г. примерно то же самое делали большевики (в том числе и с раскрестьяненными крестьянами, ставшими городскими рабочими), переименовав трудолюбие в энтузиазм. Но в советскую эпоху выявилась и историческая исчерпанность мотивации, основанной на "любви к процессу".

Индустриальное производство — впрочем, как и современное сельское хозяйство — требует "любви" и к результату, причем к результату, количественно и качественно постоянно обновляющемуся. Чтобы заставить человека, который ориентировался на производство преимущественно для индивидуального потребления (и продажи одних и тех же товаров на местном рынке), работать на принципиально другой результат, большевикам пришлось сам этот результат предельно идеологизировать и мифологизировать, придать ему "оборонное" значение, сделать символом национально-государственного выживания. Но как только такое стимулирование начало давать серьезные сбои, выяснилось: производителя, работающего на индивидуальное потребление, можно вырвать из привычной жизненной среды, можно вдохновить (или заставить) на труд ради достижения нетрадиционного для него результата, заданного извне, но принципиально переориентировать его трудовое сознание с "процесса" на "результат" таким способом невозможно. (Исключение составляла трудовая деятельность на предприятиях ВПК, где идея результата задавалась конкурентными отношениями с Западом Насколько при этом работники "оборонки" оказались исторически подготовленными к освоению данной идеи в ее экономическом (а не только технологическом и военно-политическом) измерении — вопрос особый, требующий специального анализа, который мы намерены предложить читателю в последующих публикациях.)

Коммунистический эксперимент доказал, что при подобном подходе происходит совсем другое: потребительская ориентация не только сохраняется, но и усиливается при размывании ориентации производительной. Удержать не удается даже "любовь к процессу", т.е. трудолюбие. Хотя оно остается в социальной памяти, но реализуется главным образом в периферийных — архаичных и полуархаичных укладах хозяйствования, которые опять-таки тем и отличаются, что в них производитель непосредственно работает на индивидуальное потребление. Разумеется, в частном секторе трудолюбие приобретает уже другое значение: здесь постепенно на первый план выходит именно идея "результата" (в его экономическом выражении). Но и предпринимательскому классу освоение идеи "результата" в ее производительном, а не спекулятивном значении у нас еще только предстоит.

Что касается других социальных групп, то их психологическая перестройка, которая только-только началась, будет долгой и нелегкой. Никакие революционные скачки и прорывы тут невозможны, возможно лишь более или менее органическое соединение запроса, идущего от настоящего и будущего, с опытом прошлого, в том числе (а быть может — в первую очередь) — советского. В данной связи начавшееся, как можно предположить, переосмысление "дисциплины труда", о чем я уже говорил и буду говорить в следующем номере журнала, выглядит если не обнадеживающим, то симптоматичным. Потому что "дисциплина труда" — это то, что относится к "процессу", но без чего, вместе с тем, немыслим и "результат". В отличие от трудолюбия, уходящего корнями в мелкое доиндустриальное производство, дисциплина труда — императив производства индустриального. Наконец, забегая вперед, скажу, что именно "дисциплину труда" выделяют наши респонденты как ценность переходную, и — вместе с тем — синтетическую, причисляя ее одновременно и к советским ценностям, и к западным.

Еще выразительнее отмеченные выше зависимости обнаруживают себя в правовом и нравственном сознании. Прежде всего я имею в виду сочетание двух взаимоисключающих желаний — освободиться от опеки государства и, одновременно, не брать на себя никакой дополнительной ответственности, необходимость чего обусловлена хотя бы тем очевидным фактом, что государство, переставшее идеологически и политически опекать граждан, сможет обеспечить "порядок", которого от него и только от него продолжают ждать, лишь при условии, если граждане станут несколько иными, чем были раньше.

Между тем достаточно бросить даже беглый взгляд на рейтинги ценностей, входящих в "гнездо", определяемое словом "законность", чтобы увидеть правовое сознание россиян — это, строго говоря, сознание еще не правовое. С одной стороны, идея законности — одна из самых популярных в нашем обществе Это вызвано как сугубо ситуативными обстоятельствами (нынешний хаос беззакония, необеспеченность безопасности граждан), так и причинами более глубокими: слово "закон" (в отличие от слова "право") довольно глубоко укоренено в национальном менталитете. Однако закон и законность воспринимаются сегодня более чем своеобразно: исключительно как средство, гарантирующее индивидуальную защищенность (включая защищенность от произвола государства, коррупции, "мафии" и т.п.). Что же касается законности или незаконности самих властных и общественных структур и институтов, то это людей, особенно в массовых группах, почти не волнует, о чем можно судить по очень низкому рейтингу такой ценности, как "законность власти" (ни в одной из массовых групп доля ее приверженцев не превышает пятой части опрошенных). При таком состоянии общественного сознания вряд ли стоит удивляться тому, что власти позволяют себе достаточно вольно обращаться с конституцией, равно как и тому, что страна, объявившая себя правовым государством, организованным и действующим в соответствии с принципом разделения властей, может позволить себе в течение долгого времени жить без Конституционного суда.

Еще более впечатляющим выглядит отношение населения к входящим в это "гнездо" "ценностям-качествам": тут перед нами именно тот нечастый случай, когда это отношение даже хуже, чем к родственным "ценностям-условиям". Мы специально включили в список близкие по значению "законопослушание" и "добровольное подчинение законам" — чтобы узнать, в каких терминах люди предпочитают фиксировать для себя эту важную ценность, и одновременно выявить, по возможности, всех тех, кому она действительно близка. Результат получился просто удручающий, особенно если учесть, что часть респондентов назвала оба варианта. Даже среди управленцев, отличающихся особыми способностями в оперативном освоении официального политического языка (читатель может убедиться в этом, ознакомившись с таблицей), ни "законопослушание", ни "добровольное подчинение законам" не собрало и трети голосов.

Но раз так, то отсюда следует, что для постсоветского человека законность — это требование, предъявляемое, в основном, к другим (государству, гражданам), а не к самому себе. Однако стоит ли тому удивляться, если речь идет об обществе (об этом подробно говорилось в наших предыдущих публикациях в "Полисе"), где конкурируют не частные и групповые производительные интересы, а интересы, главным образом потребительские? Сформировавшись в обществе без частной собственности, атомизированные потребители, даже если они объединяются друг с другом ради каких-то целей, не могут оценить значения законопослушания. Ни в чем, быть может, другом анархическая подпочва тоталитарного общества, обнажившаяся после падения тоталитарного политического режима, не проявляется столь явно и ярко, как в этом случае.

Таким образом, в сознании постсоветского человека причудливо переплетаются правовой нигилизм и правовой фетишизм: первый имеет место, когда речь идет о требованиях закона к человеку, второй — когда дело касается требований человека к закону. Причем, это второе проявилось в ходе нашего опроса не менее отчетливо и выразительно, чем первое.

Законность — именно та сфера, где конкурирующие друг с другом частные атомизированные потребители чувствуют себя конкурентами: жизненные неудачи и трудности советский и постсоветский человек нередко склонен объяснять тем, что закон (или его исполнители) к нему не благоволят, что он находится в неравном — по сравнению с другими— к нему отношении. Только этим можно объяснить, почему "равенство всех граждан перед законом" почти во всех группах, за исключением колхозников, пенсионеров и учащейся молодежи, воспринимается как нечто более значимое, чем просто "равенство".

Это — единственный случай, когда "ценности-условию" было отдано предпочтение перед соответствующим символом "хорошей жизни". Разумеется, тут сказалось разочарование в той версии равенства, которая идеологически эксплуатировалась советским режимом. Но мне сейчас важнее подчеркнуть другое, а именно, что экономическое и социальное неравенство воспринимается как неравенство юридическое — при всем том, что формально никаких юридических привилегий ни в коммунистическом, ни в посткоммунистическом обществе не существовало и не существует. Этот своего рода правовой фетишизм (Его проявление в ходе обработки материалов опроса мы обнаруживали неоднократно Так, "неприкосновенность частной собственности", подобно почти всем другим "ценностям-условиям", заметно уступает по своему рейтингу слову "собственность", образующему соответствующее "гнездо" Но в другом вопросе анкеты (о том, каких действий люди ждут от политика, претендующего на пост президента России) в качестве одного из вариантов ответа было предложено обеспечение "правовых гарантий частной собственности" И этот юридический оттенок довольно существенно сказался на ответах В одних группах — прежде всего массовых — численность ответивших "да" превысила число тех, кому близка идея "неприкосновенности частной собственности", а точнее — почти достигла доли назвавших в числе символов "хорошей жизни" слово "собственность" В элитных же группах сторонников "юридической" формулировки оказалось даже больше, чем тех, кто выбрал этот символ), в отличие от правового нигилизма, я склонен оценивать скорее положительно, чем отрицательно Россия не может повторить путь, который прошел в свое время Запад: там, как известно, сначала утвердилась идея частного права, которому затем был придан статус "естественного", и уже в таком виде оно получило закрепление в законе. В нашем же отечестве закон всегда был первичен по отношению к праву: последнее могло иметь место лишь в том случае, если не препятствовало "законному" господству государства над обществом. Но отсюда следует, что к идее права нам легче прийти, опираясь на глубоко укорененную идею законности, а не наоборот.

Движение в этом направлении, похоже, уже началось, Относительная популярность такой ценности, как равенство перед законом, — важный симптом такого движения: ведь речь идет, по сути, о равенстве прав. Другое дело, что мысль о "правах человека" еще не обрела в сознании конкретных очертаний: пока это — не больше, чем отвлеченный юридически-идеологический символ "хорошей жизни" Но, во-первых, символ для большинства людей весьма значимый Во-вторых, не преодолевая традиционного для России представления о законности и не будучи наполненным сколько-нибудь конкретным либеральным содержанием, он представляет вызов содержанию нелиберальному, предполагающему "верховенство государственных интересов над интересами личности" (ни в одной из групп доля приверженцев этой ценности не составила даже десятой части опрошенных). Наконец, о начавшемся движении от идеи закона к идее права можно судить на основании того, что в элитных группах, связанных с частным сектором, а также в большинстве массовых рейтинг "прав человека" выше рейтинга "законности" (в старых элитах, к которым примыкают пенсионеры, дело обстоит наоборот).

Но и здесь все же различия лишь наметились, они слишком незначительны, чтобы можно было говорить об отчетливо выраженной тенденции. Поэтому реальное состояние правового сознания российского общества я бы определил следующим образом: движение от идеи законности к идее права началось, но оно наталкивается на сохраняющуюся нерасчлененность интересов атомизированного индивида и государства. При этом первый не склонен очень уж высоко ценить те социальные гарантии, которые ему предоставляет второе, надеясь, очевидно, что обеспеченный ему минимум у него уже не отнимут, а на большее он и не рассчитывает. Что же касается таких вещей, как политические права или гарантии свободы (свободы труда, выбора убеждений и поведения, невмешательства государства в частную жизнь), то он их не очень ценит не только потому, что не испытывает в них недостатка, но и потому, что не знает, какие свои непосредственные интересы и каким образом он может с помощью всего этого отстаивать.

До тех пор, пока не завершилось разделение государства, собственности и наемного труда, идея права наполниться конкретным содержанием не может. И только тогда, когда это произойдет, может сформироваться и привычка соизмерять свои права с правами других (катастрофически низкий рейтинг такой ценности, как "гарантии прав меньшинства", лучше всего, быть может, свидетельствует о том, какой долгий и непростой путь нам предстоит).

Для советского и постсоветского человека характерно переадресование другим не только юридических норм (при стремлении максимально освободить от них самогo себя), но и нравственных. В этом случае мы тоже можем наблюдать сочетание этического фетишизма (рейтинг слова "совесть", образующего соответствующее гнездо", — один из самых высоких) и, если так можно выразиться, этического анархизма.

Если исходить из того, что совесть предполагает способность человека воспринимать другого как самого себя, то результаты, полученные нами, вряд ли могут вызвать большой оптимизм. Сравнив восприятие совести с восприятием такой ценности, как умение считаться с мнениями и убеждениями других (вторая выглядит несравнимо менее значимой), мы неизбежно придем к выводу, что совесть для многих наших сограждан — это не столько императив личного поведения, сколько некий эталон, с которым атомизированный индивид сравнивает другого атомизированного индивида, находя в несовершенстве этого другого оправдание несовершенства собственного и, тем самым, примиряя себя с собой, окружающими и жизнью вообще.

Интересно, что к власти постсоветский человек с нравственной меркой не подходит. Это, конечно, надо еще проверить, но крайне низкий рейтинг такой ценности, как "праведность власти", все же достаточно показателен. Не исключено, что попытка коммунистического режима придать себе нравственный облик ("партия — ум, честь и совесть нашей эпохи"), равно как и разочарование россиян в нравственности тех, кто, развенчав аморализм этого режима, пришел ему на смену, подвели, похоже, черту под давней российской традицией оценки власти в категориях совести и правды. Скорее всего ничего похожего на былое "морально-политическое единство" нам уже пережить не придется. Грустно, конечно, но не будем все же забывать о цинизме самой этой формулы. Возможно, он то и подвел наших сограждан к нехитрой мысли, что власть не может быть ни "праведной", ни "неправедной", что к ней надо подходить с другими мерками, соответствующими сложившемуся в мире разграничению функций политики и морали.

Короче говоря, в самой этой мысли (если, конечно, предположить, что респонденты отдавали себе ясный отчет в том, что такое "праведность власти" и почему они не назвали ее в числе значимых для себя ценностей) ничего опасного нет. Тревожно то переадресовывание нравственных требований от себя к другому, которым сопровождается освобождение от иллюзии возможности "праведной власти". Есть ли в сознании постсоветского человека альтернатива моральному анархизму? Довольно высокая оценка ценности справедливости не может служить основанием для утвердительного ответа: требование справедливости тоже может быть адресовано другим, а не себе.

Более обнадеживающим выглядит вполне благосклонное отношение наших респондентов к такой ценности, как чувство долга. Она, правда, может и не предполагать признания за другим человеком права на независимость и непохожесть (до этого нам, судя по всему, действительно далеко), но она все же предполагает преодоление морального горизонта атомизированного индивида, предполагает соотнесение себя с другими, а значит — преемственность социальных связей.

Возможно, чувство долга (тут тоже нужны дополнительные исследования) соотносится россиянами лишь с масштабами семьи — едва ли не единственной общностью, которую коммунистический режим не сумел огосударствить и благополучие которой по мере превращения "государственного" человека в "частного" стало восприниматься как один из главных символов "хорошей жизни". Учитывая, однако, что чувство долга больше всего свойственно (или им кажется, что свойственно) старым элитам и заметно меньше — элитам новым, можно предположить и другое. Не исключено, что это чувство сохранилось как символ ответственности перед государством, которая именно у старых элит наполнялась и наполняется конкретным функциональным смыслом, выступая как ответственность перед возглавляемыми ими коллективами государственных предприятий и учреждений.

Этого, разумеется, не достаточно для того, чтобы прогнозировать скорое нравственное выздоровление нашего общества. Но все же это лучше, чем ничего.

О том, что Россия оказалась сегодня в своего рода "внеморальном" пространстве между старой и новой нравственностью, свидетельствуют и некоторые другие наши данные. На символическом уровне старой нравственности (точнее — безнравственности) противостоит не только "совесть", но и "духовность", которая тоже оценивается сегодня достаточно высоко. Однако духовность, как и совесть, не наполнилась еще каким-то определенным смыслом: она и не атеистическая (рейтинг "атеизма" во всех группах близок к нулю), и не религиозная: вера в Бога, если судить по нашим данным, не получила сколько-нибудь широкого распространения в российском обществе, причем в элитных группах она распространена еще меньше, чем в массовых. А в таблицах, которые помещены в качестве приложения в конце этой статьи, читатель может увидеть, что религиозность, как и прежде, в большей степени присуща людям с низким образованием и пожилым, чем молодежи и высокообразованным.

И, наконец, еще одно проявление моральной промежуточности нынешнего российского общества, которое, на первый взгляд, никакого отношения к морали и духовности не имеет, более того, касается вещей сугубо внедуховных, Я имею в виду такой символ "хорошей жизни", как деньги и такие "ценности-условия", входящие в образуемое им "гнездо", как богатство и зажиточность.

Как и в случае с "законопослушанием" и "добровольным соблюдением законов", мы внесли в список два близких по смыслу слова, фиксирующих разные уровни материального благополучия, чтобы как можно лучше уловить оттенки современного массового сознания. Результат, однако, получился вполне однозначный: деньги — это хорошо (если не считать особой позиции по данному вопросу старых элит, о которой говорилось выше), а богатство и зажиточность — плохо.

Господство процесса труда над его результатом в дореволюционной России порождало особую нравственность, осуждавшую не только богатство, но и его символ . — деньги. При Советской власти — по мере того, как обессмысливался и сам процесс, а зависимость от денег в результате переселения миллионов людей из деревни в город и отчуждения от земли многократно возрастала, отношение к деньгам не могло не измениться. Что же касается богатства и зажиточности, то здесь настороженность сохранилась. И понятно, почему: при невозможности превратить деньги в капитал, а для подавляющего большинства населения — и сделать их источником богатства, неприятие последнего служило в советскую эпоху своего рода психологической защитой, оправданием более чем скромного существования, не имеющего никаких перспектив стать иным.

Если судить по данным нашего предыдущего опроса, то мера, найденная народным сознанием для обозначения материального благополучия, выражается словом "достаток" (4). Вместе с тем уже сейчас просматривается стремление легализовать нетрадиционные для России более высокие показатели благополучия и успеха, включая богатство. При переориентации с "процесса" на "результат" (в том числе экономический) такое стремление просто не могло не возникнуть.

Показательно, однако, что оно обнаруживается не только у представителей частного сектора, но и в группе, которая, казалось бы, меньше, чем какая-либо другая, может рассчитывать сегодня на успех. Речь идет о безработных. И это тоже симптоматично. Выпадение из "процесса", протекающего как бы независимо от "результата", ведет к такому же разрушению прежней системы нравственных координат, как и переориентация с "процесса" на "результат". Люди начинают ценить богатство не только в том случае, когда получают возможность разбогатеть, но и тогда, когда полностью выпадают из прежней системы, не получая ничего взамен. Принятие новых, заведомо не реализуемых, ценностей становится своего рода протестом против той системы, с которой многие выброшенные сегодня на обочину жизни связывают свое нынешнее неблагополучие.

Приложение

Таблица 5

Символы "достойной, счастливой жизни" в различных образовательных и возрастных группах российского общества

В этой и последующих таблицах показана разница (в %) между долей приверженцев тех или иных символов и ценностей в целом и в отдельных социально-профессиональных группах

Таблица 6

«Ценности-качества» в различных образовательных и возрастных группах российского общества

Таблица 7

"Ценности-условия" в различных образовательных и возрастных группах российского общества

1 См  "Полис", 1993, № 6, 1994, №№ I и 2.

2 Характеристику выборки см   "Полис", 1994, № 3.

3 О восприятии и понимании этих ценностей см   "Полис ", 1994, № 2.

4 См  "Полис", 1993, № 6, с 44

5 См об этом: Б.Г.Капустин, И.М.Клямкин Либеральные ценности в сознании россиян.  — "Полис" 1994, № 1, c 89, № 2, с 74.

(Продолжение следует)