Сайт портала PolitHelp

ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС"

Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта
POLITHELP: [ Все материалы ] [ Политология ] [ Прикладная политология ] [ Политистория России ] [ Политистория зарубежная ] [ История политучений ] [ Политическая философия ] [ Политрегионолистика ] [ Политическая культура ] [ Политконфликтология ] [ МПиМО ] [ Геополитика ] [ Международное право ] [ Партология ] [ Муниципальное право ] [ Социология ] [ Культурология ] [ Экономика ] [ Педагогика ] [ КСЕ ]
АРХИВ ПОЛИСА: [ Содержание ] [ 1991 ] [ 1992 ] [ 1993 ] [ 1994 ] [ 1995 ] [ 1996 ] [ 1997 ] [ 1998 ] [ 1999 ] [ 2000 ] [ 2001 ] [ 2002 ] [ 2003 ] [ 2006. №1 ]
Яндекс цитирования Озон

ВНИМАНИЕ! Все материалы, представленные на этом ресурсе, размещены только с целью ОЗНАКОМЛЕНИЯ. Все права на размещенные материалы принадлежат их законным правообладателям. Копирование, сохранение, печать, передача и пр. действия с представленными материалами ЗАПРЕЩЕНЫ! . По всем вопросам обращаться на форум.



Полис ; 01.10.1994 ; 5 ;

СЛОВА И СМЫСЛЫ:  ПОЛИТИЯ.  РЕСПУБЛИКА. КОНСТИТУЦИЯ. ОТЕЧЕСТВО (II)

М.В.Ильин

РЕСПУБЛИКА.

Республиканская идея не появилась в совершенном виде, как Афина из головы Зевса, а вызревала внутри традиции смешанного правления политией. В своей замечательной книге «Макиавеллистское воздействие» (1) Джон Покок показал, как рационализация принципов такого правления, в частности, разделения и балансирования различных аспектов политической системы, была связана с развитием итальянских городов-государств, с их концептуализацией как республик, самостоятельных и органичных политических тел. В этом контексте столкновение многообразных интересов, среди которых устремления монархов-узурпаторов были лишь одним из частных моментов, позволили сформулировать идею обобщенного интереса политического целого, или государственного расчета (raggione di state). В конечном счете оформилась оппозиция разномасштабных явлений: целостного, интегрального республиканского правления и частичного (и частного) монархического правления. Такая оппозиция, впрочем, не вела к антимонархизму, а наоборот, обусловливала признание монархии естественной частью республики.

Фундаментальный характер в этой связи приобретает противопоставление частной, индивидуально-личностной ограниченности монархии и безграничной всеобщности республики. Джованни Кавальканти, например, подчеркивает изменчивость и ограниченность «любви» и самой жизни властителя, тогда как республика устойчива (la Repubblica e continua). Сущность этой устойчивости составляет любовь к свободе, защита (guardia) которой как раз и обеспечивается, как показал уже Франческо Гвиччардини (1483-1540), преимуществом, отдаваемым законам и общественным актам (le legge ed ordini publici), перед интересами частных лиц (appetito delli uomini particulari). Часто прилагательное субстантивируется и говорится вообще о «частниках» — particulari, под которыми в первую очередь понимаются именно властители. Другим средством защиты устойчивости республики становится участие (participazione) граждан в политических делах, а также свободный и политический образ жизни (vivere libero e politico).

В то же время не отрицается и значение частного интереса, за ним признается позитивная роль, если он может быть направлен на достижение общего блага. Более того — личная доблесть (virtu), предусмотрительность (prudenzia) и жажда чести (onore, chiarezza) — качества, которыми обладают немногие, получают высокую оценку. Тот же Гвиччардини предлагает четко разделять тех, кто стремится к занятию выборных должностей и к служению республике (они должны обладать жаждой чести, но одновременно делать всю свою жизнь «прозрачной» для оценки сограждан) , и тех, кто только голосует на выборах. Последних вовсе не должны отличать ни доблесть, ни стремленье к чести (формально это должно выражаться в их отказе от занятия выборных должностей), однако это ограничение компенсируется полной дискретностью их частной жизни.

Подобная логика становится первым приближением к идее разделения властей и вообще признания полезности и функциональности структурной дифференциации внутри республики. Особенно серьезно эта тема разрабатывалась в связи с обобщением опыта Венецианской республики, наиболее устойчивой и формализованной политической системы не только Италии, но всей тогдашней Европы. В этой связи в незавершенной, к сожалению, работе Донато Джаннотти «Книга о республике венецианцев» (1525-1527) анализируется вычленение четырех институциональных основ: Большого Совета (Consiglio Grande), Совета Призванных (Consiglio de Pregati), Коллегии (Collegio) и Дожа (2). Как бы параллельно, но в иной плоскости выделяется другая четверица, относящаяся к политическим функциям: образование должностей (creatione de magistrati); обсуждение вопросов войны и мира (deliberationi della pace e della guerra); законотворчество (introdutione delle leggi); обжалование политических решений (provocazioni).

Одновременно с аналитическим выделением универсальных функций республики как политической системы итальянские теоретики обсуждают и вопрос о функциональной специфике этапов осуществления политики. Гвиччардини, озабоченный проблемой узурпации власти амбициозными «частниками» и присвоением права принимать решения людьми, не обладающими доблестью (virtu), настаивает на необходимости различать функционально совершенно разные этапы политики: обсуждение (deliberatione) и принятие решения (approvazione). Первое открыто для «множества», второе — только для обладателей доблести и выборных должностей. Джаннотти идет дальше, выделяя три стадии — обсуждение (consultazione), выбор решения (deliberatione) и его исполнение (esecuzione). В конечном счете именно подобные специализированные субсистемы и функции, как сказали бы современные исследователи, дают возможность ставить вопрос о характере их соединения, т.е. о том, что составляет основу понятия конституции. Но пока тот же Джаннотти, обсуждая конституционное устройство Венеции, говорит о «форме, составе и соединении этой республики» (la forma, la composizione, il temperamento di questa Repubblica).

В конечном счете были сформированы две концепции республики как смешанного правления, обобщавшие сильные стороны флорентийского vivere libero e politico и венецианского конституционного формализма. Одна (условно ее можно назвать флорентийской) заключалась в том, что сложное устройство республики должно служить тому, чтобы позволить доблести и другим республиканским добродетелям в полной мере служить политическому сообществу. Другая концепция (условно — венецианская) состояла в том, что республиканские институты должны нейтрализовать человеческие пороки и сделать действия людей необходимо полезными для политического сообщества.

Итальянская традиция, и в первую очередь флорентийский республиканизм, дали импульс (moment) и стали важной вехой (moment) развития идеи республики. Во всяком случае, принципы территориальности, народного суверенитета, самостоятельности верховного правителя и конституционности выражены здесь уже вполне отчетливо. В целом намечена и проблематика разделения властей, создания системы сдержек и противовесов. К сожалению, контрреформация с ее революционной редукцией политической практики ведет к заметному спаду политической мысли в Италии.

Эстафету развития республиканизма берет на себя Британия, чья традиция «закона земли» (конституционных обычаев) и политических свобод (3) была весьма созвучна идее республиканизма. Бурная политическая история «трех британских революций» (4) значительно обогатила концепт республики. В течение двух столетий: первого (1588-1688), открытого «елизаветинским компромиссом» (5) и разгромом «Непобедимой армады», отмеченного гражданской войной 40-х годов и завершенного Славной революцией; и второго (1689-1789), историческими границами которого стали Билль о правах и Конституция США, возникло огромное разнообразие трактовок концепта республики. Они включали как его расширенные версии целостной политической системы с интегральным и смешанным правлением-конституцией, так и суженные, предполагавшие реализацию принципа народного суверенитета и развитие соответствующих форм народовластия, вплоть до прямой демократии.

Начать обзор развития британского, или атлантического (термин Дж.Покока) республиканизма уместно с обращения к «Максимам государства» (1618) сэра Уолтера Роли (1552-1618). Книга посвящена описанию различных типов правления. Это монархии, аристократии и народные государства (popular states), среди которых выделяются абсолютные и смешанные разновидности, основанные на завоевании или на исконной традиции, на выборах или формальном наследовании. Для народных государств характерно номинальное господство т.н. множества (multitude), или большинства населения. Одной из разновидностей такого устройства является республика (a common-wealth) как «искажение (swerving) или обеднение (deprivation) свободного или народного государства (a Free, or popular State), или же правление всего низкого и беднейшего множества (the whole Multitude of the base and poorer sort) без признания (without respect to) всех других сословий (the other Orders)» (6, v.2, p.696).

Перспектива утверждения на британской земле подобной «республики» возникла в результате политического кризиса, спровоцированного попытками Карла I править единолично и абсолютно. И хотя в июне 1642 г. король признал конституционный принцип разделения полномочий между тремя «состояниями» (estates) — королем, лордами и общинами — в «Ответе на 19 предложений парламента» (7), инерция конфронтации была слишком велика, а военные приготовления зашли столь далёко, что гражданская война разразилась через два месяца.

Отталкиваясь от политической завязки Великого Бунта 40-х годов, Филипп Хан-тон в «Трактате о монархии» (1643) обращает внимание на то, что при конфликте между конституционными властями — королем и парламентом — ни одна из этих властей не может претендовать на его разрешение, ибо это означало бы претензию на абсолютную роль. «В этом случае, который выходит за рамки конституции (beyond the Government), — пишет Хантон, — необходима апелляция к обществу (the Community), как если бы никакой конституции (no Government) вовсе не существовало» (8).

Отсутствие конституции возникает из-за революционного разрушения политической системы. Ее восстановление во всей полноте и немедленно было невозможно. Требовалось начинать как бы заново, используя простейшие, примитивнейшие формы. Такими формами явились самодеспотизация, завоевание Британии революционной армией во главе с Кромвелем и одновременно «апелляция к обществу». После решительной военной победы «армии святых», первые дни 1649 г. стали моментом создания республики как бы на пустом месте. 4 января «охвостье» парламента заявляет, что «народ является источником всей справедливой власти». После этого учреждается Высокий суд над Карлом Стюартом. 27 января выносится смертный приговор, который через три дня приводится в исполнение. 17 марта формально упраздняется само королевское звание и положение. Еще через два дня ликвидируется палата лордов. Фактическое разрушение республики, или политической системы, теперь и формально оказывается признанным. Начинается фаза воссоздания.

21 марта 1649 г, «охвостье» парламента издает «Декларацию, выражающую основы его последних обсуждений и устанавливающую (setting) нынешнее правление (the present Government) в виде свободного государства (in the way of a free State)». Это стало началом практического утверждения республиканизма во вполне новом смысле. Теперь республика/политсистема (common-wealth) рассматривается не с вершины достигнутой «осенью средневековья» сложной смеси обычного права и юридической схоластики, а с примитивного уровня tabula rasa современности с ее идеальными и весьма бедными абстракциями естественного права и здравого смысла. На практике новый британский республиканизм исходным моментом берет народный суверенитет и прямую демократию тех, кто вооруженной рукой революционера взял власть.

Ключевым моментом становления нового республиканизма стало 19 мая 1649 г. В этот день актом парламента было утверждено следующее: «Да будет провозглашено и введено в действие нынешним парламентом и при помощи его же власти (authority), что народ Англии, равно как все ей принадлежащие доминионы и территории являются и будут являться, а также данным актом (hereby) конституированы (Constituted), созданы (Made), установлены (Established) и закреплены (Confirmed) в качестве республики (a Commonwealth) и свободного государства (Free State); и будут они в дальнейшем управляться как республика и свободное государство высшей властью этой нации (by the Supreme Authority of this Nation), представителями народа в парламенте и теми, кого они назначат и конституируют (constitute) в качестве исполнителей (Officers) и служителей (Ministers) блага народа, и все это без какого бы то ни было короля (without any King) или палаты лордов».

Дальнейший ход политической жизни, несомненные способности и чувство ответственности людей, оказавшихся у власти, вели к тому, что новая республика как бы спонтанно начала воспроизводить рациональные черты республики старой. К счастью, английские «святые» оказалось прагматичнее строителей «новых иерусалимов» Джироламо Савонаролы (1452-1498), Яна Матиса (1500-1534) и Яна Бекельза (1509-1536), не стали бороться за идеальное «совершенство» своей новой республики, а допустили ее компромиссную самореставрацию в старую.

Наследие британского республиканизма послужило основой для республиканизма создателей Соединенных Штатов Америки. Реализация политической утопии в Новом Свете стала возможной благодаря тому, что вобравшая в себя уроки истории политическая мысль смогла прагматически приземлить и придать жизненную основательность «третьей британской революции». Отцы-основатели североамериканской республики были кем угодно, но только не людьми утопически ограниченными. В своем прагматизме они пошли дальше республиканцев кромвелевской эпохи. Еще до «бостонского чаепития» поборникам американской независимости была ясна нелепость разрушения политической системы до основания, чтобы строить совершенно новое, идеальное здание республики. Гораздо более привлекательной была идея замены отдельных блоков политической системы на функционально эквивалентные, но более рациональные и совершенные, а также выявления более четких, ясных и рациональных связей между отдельными ее блоками. Такому подходу способствовали два обстоятельства: высокий уровень образования и уважения к теории политики, а также навыки свободных британцев, сохраненные и приумноженные в Новом Свете вопреки противодействию властей (4).

Не возникало и проблемы, что брать за образец — то, что было. Здесь прагматика (понимание обреченности и бессмысленности любых книжных или внешних образцов) была удачно подкреплена теорией: британская политическая система, при всем недовольстве правлением Георга III, признавалась не просто наиболее совершенной из всех существующих в Европе, но и самой близкой к республиканскому образцу. Характерно, что в своей «Защите конституции правительства США» (1787) будущий второй президент страны Джон Адаме (1735-1826) писал: «Конституция Англии — это на деле республика и как таковая всегда рассматривалась иностранцами и наиболее учеными и просвещенными англичанами» (9, с.592). Политическую систему Британии американский политик характеризует как монархическую республику (monarchical republic) и делает вывод: «Ограниченная монархия, особенно когда она ограничена двумя независимыми ветвями — аристократической и демократической властями, коренящимися на конституции, по праву может носить это имя» (9, с.592). С республикой связывал Адаме господство права, когда в 1776 г. писал: «Самое точное определение республики это «империя законов, но нелюдей» (9, с.594), склоняясь, по сути дела, к венецианской версии республики.

На первых порах, однако, в создании американской республики возобладала флорентийская модель. Энтузиазм борьбы за независимость дал простор республиканским добродетелям. Однако и здесь удалось избежать крайностей. Об институциональной стороне не забывали, чтобы избежать ненужных разрушений политической системы. Те институты самоуправления колоний, судебной системы, которые существовали к моменту провозглашения независимости, были сохранены. Предпринимались усилия по созданию институтов, необходимых для восполнения недостающих и/или выпавших, в результате провозглашения независимости, блоков, прежде всего центральной исполнительной и законодательной власти. При этом отцы-основатели США намеренно не навязывали ни штатам, ни отдельным общинам единообразной схемы, а полагались на инициативу граждан. Они справедливо считали, что это не только позволит улучшить процесс отбора наиболее совершенных политических форм, но и будет способствовать проявлению и выявлению республиканских добродетелей. Издержки флорентийского подхода со временем становились все яснее, что заставило Джорджа Вашингтона (1732-1799) признаться: «Мы, пожалуй, были слишком хорошего мнения о человеческой природе, когда формировали нашу конфедерацию» (10, с.65). Произошел поворот к венецианской модели с ее упором на политический и юридический формализм и с известными чертами аристократического синдрома.

Такой поворот курса во второй половине 80-х годов XVIII в. был сопряжен с жесткой рационализацией и упрощением концепта республики, с переносом центра тяжести на формальную сторону структурной рациональности политического устройства. Его осуществили т.н. федералисты, противопоставивишие свой революционный прагматизм довольно разнородной группе (11) оппонентов. В политической полемике их уничижительно назвали антифедералистами (ср. наших «антирефор- маторов»), хотя в эту группу попали совсем разные люди — «классические республиканцы» (12), либералы (13), а также сельские популисты (14), если учитывать только наиболее крупные группировки. Всех их в конечном счете объединяло нежелание или неспособность отринуть флорентийскую модель республики с ее упором на роль гражданских добродетелей и с немалой толикой демократизма.

Редуцируя политическую проблематику до «судьбоносного выбора» между правильным и неправильным, Джеймс Мэдисон (1751-1836) различает в 10-м номере «Федералиста» чистую демократию («под каковой я разумею общество, состоящее из небольшого количества граждан, собирающихся купно и осуществляющих правление лично») и республику («под которой я разумею правительство, составленное согласно представительной системе» — точнее, «форму правления с использованием определенной системы представительства»: a Government in which the scheme of representation takes place) (15, c.83). Здесь любопытен невольный, видимо, акцент на обществе в случае демократии и на правительстве — в случае республики. Сходным образом проведено различение и в 14-м номере «Федералиста»: «..при демократии народ собирается купно и осуществляет правление лично, тогда как в республике съезжаются и управляют страной его представители и уполномоченные на то лица» (дословно «они — народ — собираются и управляют ею — республикой — своими представителями и уполномоченными»: they assemble and administer it by their representatives and agents) (15, c.104).

Подобная трактовка республики, ее противопоставление демократии имеет свои преимущества. Схема легко проникает в обыденное сознание, склонное оперировать антитезами (т.н. «черно-белое мышление»). В результате победы федералистов было осуществлено крупное историческое свершение — принята Конституция США. Доведя конституционный формализм до венецианского совершенства, они, по существу, исчерпали свою историческую миссию. Игра на поверхностных антитезах республики и демократии разбилась о глубоко укоренившееся в сознании американцев широкое представление о республике, плохо совместимое с упрощенной схемой централизованного представительства. В результате президент-федералист Дж.Адамс проиграл в 1800 г. выборы демо-республиканцу Т.Джефферсону (1743-1826). Размышляя позднее, в 1819 г., о формуле Мэдисона, некогда не чуждого флорентийской модели и вполне закономерно перешедшего в конечном счете в лагерь «демократической-республиканской партии», Адаме приходит к выводу: «Различение республики и демократии мистером Мэдисоном не может быть оправдано. Демократия на деле и есть республика, как дуб является деревом, а храм — зданием» (16, с.32).

Постепенно концепт демократии реабилитируется и начинает теснить концепт республики. Интересные данные на этот счет приведены Р.Хансоном (10, с. 17). Дело, однако, было не только в высвобождении лишь временно скованного юридическим формализмом федералистов стихийного либерализма и демократизма американцев, но и в том, что концепты республики и демократии стали неоправданно сближать и даже отождествлять. В конечном счете это привело к тому, что понятие современной демократии, столь популярное ныне и в политиологии, и в публицистике, фактически вобрало в себя содержание концепта республики. Дуб стал больше, чем деревом, храм — больше, чем зданием. Однако это уже иной сюжет концептной истории, выходящий за рамки данного обзора.

С завершением становления понятия нации-государства к XVIII в. оно решительно и повсеместно вытесняет широкое понятие республики как политического сообщества вообще. Соответственно, и республика начала обозначать специфическую форму статуарной организации более или менее равноправных граждан как в прошлом, так и в настоящем. Характерно, что в Британии, например, эта перемена была отмечена постепенным забвением автохтонной формы «общего блага (дела)», или commonwealth, и ее вытеснением романизованной формой republic. Это не было простой заменой. Фактически кристаллизуется новая версия концепта республики как осуществляемого сообществом равноправных граждан представительного правления с выборными органами власти, включая избираемого, а не наследственного главу государства, Обобщая исторический смысл понятия республики, Ж.-Ж. Руссо (1712-1778) в своем «Общественном договоре» выдвинул тезис, что всякое легитимное правление является республиканским (18). Философское обоснование этого тезиса осуществил И.Кант (1724-1804). Сначала он обосновывает вывод об условном, но необходимом характере идеи первоначального договора: «Этот договор есть всего лишь идея разума, которая, однако, имеет несомненную (практическую) реальность в том именно смысле, что он налагает на каждого законодателя обязанность издавать свои законы так, чтобы они могли исходить от объединенной воли целого народа» (19, с.303). Вместе с тем Кант считал, что данная логика относится к правителю, а не к подданным, но в то же время отмечал, что «во всякой общности (in jedem gemeinen Wesen — так именуется «старый» концепт республики. — М.И.) необходимо повиновение механизму государственного устройства (Staatsverfassung) по принудительным законам (имеющим в виду целое), но вместе с тем необходим и дух свободы» (19, с.327).

Разрешение фундаментальных противоречий между императивом безусловного поддержания политического порядка и духом свободы намечается в знаменитой работе «К вечному миру» (1795). Кант обращает внимание на внутреннюю динамику политической системы. Ее простейшие, деспотические формы предполагают «принцип самовластного исполнения государством законов, которые оно само себе устанавливает» (19, с.381). Внутренняя же дифференциация приводит к утверждению республиканизма, или государственного принципа отделения исполнительной власти от законодательной (там же). Тем самым республиканизм, как и деспотизм, оказывается этапом развития формы правления. В этом качестве он «касается основанного на конституции (на акте общей воли, благодаря которому толпа становится народом) способа, каким государство распоряжается полнотой своей власти» (19, с.379-381). Республиканизм позволяет отделить публичную волю от частной воли правителя, которые смешиваются деспотизмом.

Окончательно смысл республиканизма как высшего этапа правового развития политической системы Кант формулирует в «Метафизике нравов» (1797): «.. дух первоначального договора (anima pacti originarii) налагает на устрояющую власть обязательство делать способ правления соответствующим идее первоначального договора и, если этого нельзя добиться сразу, последовательно и постепенно (т.е. без революционного покушения на безусловное подчинение всякой существующей власти. — М.И.) так изменять это правление, чтобы оно по своему действию согласовывалось с единственно правомерным строем, а именно со строем чистой республики, и чтобы старые эмпирические (статуарные) формы, которые служили лишь к тому, чтобы способствовать покорности народа, превратились в первоначальную (рациональную) [форму ] — единственную, делающую свободу принципом, более того, условием любого принуждения, которое необходимо для правового государственного строя в подлинном смысле этого слова и которое в конце концов приведет к результату, соответствующему и букве [первоначального договора]» (20, с.267).

Нетрудно заметить, что Кант, по сути, отстаивает республиканскую идею от ее извращения и выхолащивания в ходе французской революции, когда она была низведена до одной из форм господства — фактически даже не демократического, а скорее антимонархического. К сожалению, последующая история республиканизма на континенте оказалась подавлена якобинским воздействием (Jacobinic moment), ставшим антитезой макиавеллистскому воздействию (Machiavellian moment). Произошло как бы выворачивание республиканизма наизнанку. Вместо усложнения и обогащения стали происходить его упрощение и опошление.

Редукционистская антимонархическая версия республиканизма (правление нации при условии ликвидации власти монарха и двора) возобладала в ходе революций первой половины XIX в. с их кульминацией в 1848 г. Этот момент стал одновременно и началом новой, уже двойной редукции концепта. Окончательно формируется идея демократической республики (правление народа, т.е. низших, «демократических», слоев при условии отстранения от власти аристократов и элит). Вполне логичным шагом стала не заставившая себя ждать очередная, уже тройная и наиболее последовательная редукция концепта — в виде пролетарской республики (правление трудового народа, эксплуатируемых классов при условии отстранения от власти эксплуататоров).

Отечественная политическая мысль поддалась искушению простоты. Деятели революционного движения попросту копировали и упрощали и без того примитив- ные схемы республиканизма. Их оппоненты воспринимали это всерьез и тратили немало сил ради сопоставлений монархии и республики, которые из-за исходных редукционистских посылок получались однобокими и все более примитивными.

о политическом дискурсе советского и постсоветского периода республика вообще оказалась приниженной до понятия административно-территориального образования имперской системы. В этом качестве она была попросту отвергнута. Вспомним резкую реакцию политических руководителей и даже истерические протесты партийно ангажированных публицистов и незадачливых депутатов против идеи «Союза Суверенных Республик». На возможность рационализации, усложнения и тем самым реабилитации этого понятия никто и внимания не обратил.

Что же касается развития идеи республиканизма в атлантической традиции, то здесь, как уже указывалось, произошло отождествление понятий демократии и республики через концептное подобие синонимии. Это, естественно, также не могло не вызвать упрощений и вульгаризации, нанесших ущерб как одному, так и другому концепту. Логичным выходом стало возникновение в современной политической науке понятия полиархии (21). Это понятие позволяет рационализовать реальный смысл того, что Кант как раз и называл «истинной республикой».

КОНСТИТУЦИЯ.

Концепт конституции вызревает внутри более широкого и фундаментального понятия — политического целого, или системы. С самого начала здесь начинают различаться сама политическая целостность и основные принципы ее организации и существования. Это происходит за счет двойственной трактовки соответствующих когнитивных схем, понимаемых и как принцип, и как его реализация.

В соответствии с этим эллины в основу своего мышления о политическом целом положили среду обитания, отождествив ее средоточие, а тем самым совершенство, т.е. полис, как с принципом политической организации, так и с ее целостной и зримой реализацией (politeia). Римляне подчеркивали наглядную вещность, которая могла иметь и естественный (constitutio rei publicae), и искусственный (ordo rei publicae), и абстрактный (forma rei publicae) характер, потому легко ухватывалась через универсальные схемы законов. Для британцев важна естественность политического тела (body politic, constitution), а сущность его связывается скорее с неоднозначным процессом жизнедеятельности. Немцы основываются на принципе схватывания и закрепления (Verfassung, fassen), а политическое целое оказывается четко упорядоченным, закрепленным, пронизанным дисциплиной.

Для русских, как представляется, существеннее рукотворный характер политического целого и одновременно его независимое от человека «стояние» — строй, строение, устроение, устав. Здание невозможно без «материала» строительства. Поэтому строй, строение и устав всегда есть рукотворение и стояние чего-то — земли, волости, области и т.п. Недаром уже в «Повести временных лет» говорится о «строе» и об «уставе земленем» (22, с. 140). Там же цитируются договор 912 года с Византией, где она институционально представлена «царем вашим, иже от бога суща, яко божие здание», а Русь — еще более архаичным «поконом языка нашего» (22, с.52). Здесь покон оказывается не только основополагающим обычаем (конституцией) , но одновременно самой структурой и фактурой политического пространства (по — «над», кон — «основа, начало»). Хотя тут нет еще ощутимой идеи строительства, налицо ассоциации с фундаментом, краеугольным камнем. Недаром в украинском км сохранилось значение «угол», а с сотворением, активным действием связан чешский глагол konati (делать, совершать, производить).

Любопытное речение-пароймию приводит в своем словаре В.И.Даль: «Вот откуда пошел кон земли нашей» (23). Здесь вполне ощутим архетипический, вероятно, принцип полагания вечности (ср. испокон) конституции. Сущность этого принципа прекрасно показал Джон Покок (3) — tarn antiqua et tarn nova — сколь исконна, столь и современна (имплицитно — совершенна).

Хотя идея конституции как принципа организации политической системы широко используется и практическими политиками, и политическими мыслителями с самых древних времен, сравнительно долго не возникала необходимость в ее формальном размежевании с концептом политической системы. Контекста оказывалось вполне достаточно, чтобы понять, какой гранью поворачивается понятие — абстра- гирующей или конкретизующей. Важный импульс для создания предпосылок их различения дало западноевропейское средневековье, когда сохранение порядка «республики христиан» сопровождалось ее мнократным и многоуровневым дроблением на «частные» республики. Но это была только предпосылка, ибо сама республика христиан была прежде всего комплексом этических и политических принципов в форме культурных и юридических образцов, corpus mysticum, т.е. воображаемого, а не плотски осязаемого тела.

Действительное размежевание началось с наступлением Нового времени, когда вычленившиеся из республики христиан территориальные нации-государства стали претендовать как на суверенитет, так и на определение собственных принципов политической организации, которые бы не выводились ни из какой высшей нормативной системы. Начинаются поиск и обоснование специфики национально-территориальной политической организации. Характерно быстрое и мощное возвышение идеи «закона страны» (The Law of the Land) как основы всего политического устройства именно данной страны. Весьма показательно этот процесс шел в Англии. Укоренившиеся суждения о специфике британского политического устройства, например, уже упомянавшиеся идеи сэра Джона Фортескью о двуедином политическом и королевском правлении в Англии стали использоваться для переосмысления и обобщения отдельных элементов обычного права (common law — дословно общее право, т.е. право данной страны). Тем самым началось осмысление и самостоятельное закрепление в словах и смыслах принципов организации фактически сложившейся политической системы.

Хотя идея «устава земского» уже достаточно сложна, на Руси не достигли последовательного завершения процессы обобщения соответствующего концепта. Само понятие земли оставалось слишком конкретным, необобщенным, а потому крайне амбивалентным. Характерно, что в период консолидации политической системы слова земство, аналогичного по абстрактности государству или царству, так и не возникло. Раннегосударственное мышление вполне унаследовало от недогосударственного, потестарно-деспотического мышления его предельную ad hoc конкретность и неготовность к образованию достаточно формализованных абстракций. Существенно и то, что последующее, запоздалое создание понятия земства-земщины вполне закономерно связало его лишь с одной гранью политической реальности — общиной: Земский собор — это своеобразный аналог съезда британских представителей «общин» (commons). Возрождение уже в XIX в. этого понятия отнесло его к еще более конкретной и непосредственной общности, скорее ориентированной на свое социальное, культурное и даже бытовое (alltaeglich), чем политическое единство.

В Западной Европе идея конституции осмысливается с помощью выражений типа форма, состав, соединение республики. Вполне естественно, что в этом ряду появляется и слово сложение, или конституция. Однако оно далеко не сразу и не окончательно утверждается, тем более в абсолютном употреблении, т.е. без поясняющих слов республика, полития и т.п. Довольно долго в качестве эквивалента продолжает употребляться слово правление, ибо именно с ним связываются сущность и базовые принципы политической общности. В Англии, например, такое сосуществование продолжалось более столетия и охватывало весь XVII в. Однако именно слово конституция позволяет четче и ясней выявить суть нового концепта, отражающего главные структурные принципы политической системы.

Кристаллизация концепта конституции непосредственно связана с утверждением соответствующего слова в английском языке. В 1602 г. юрист Уильям Фулбек употребляет его в переносном смысле, в духе метафоры политического тела (body politic): «Корпорации в их общем виде и сложении (constitution) напоминают природное тело человека» (24, с.38). В юридическом словаре Джона Каувелла (1607) рассматривается «природа и сложение (constitution) абсолютной монархии» (24, с.40). В 1610 г. во время дебатов в парламенте Уильям Хейкуэлл заявил, что налоги (impositions) короля Якова I представляют собой «полный развал и разрушение политической структуры (frame) и конституции этой республики (commonwealth)». Выступивший позднее Джеймс Уайтлок (не путать с деятелем революционного парламента Балстроудом Уайтлоком) закрепил эту формулировку в заявлении, что налоги противоречат «естественной структуре и конституции политической системы (policy) этого королевства, которые образуют ius publicum regni, а тем самым подры- вают основной закон (subverteth the fundamental law) этого королевства и вводят новую форму государства и правления» (24, с.42). Это было, как считает Ч.Мак-Илвейн (25), первое употребление слова конституция в достаточно строгом, современном смысле.

Последующая история слова конституция в британской традиции весьма богата. В конечном счете Генри Сент Джон, виконт Болингброк (1678-1751) дает в 1733 г. свое знаменитое определение: «Под конституцией мы понимаем, когда говорим уместно и точно, ту совокупность (assemblage) законов, установлений (institutions) и обычаев, которая вытекает из неких твердых (fixed) принципов разума и направлена на некие установленные цели (objects) общественного блага, которая образует такую общую систему (the general system), коей сообщество согласно подчиняться (to which the community hath agreed to be governed)» (24, c,43). Такая формулировка позволяет Болингброку разграничить, наконец, понятия правления и конституции: «Мы называем такое правление хорошим, когда все управление (administration) общественными делами проводится разумно и в строгом соответствии с принципами и устремлениями (objects) конституции» (там же).

Переселившиеся в Новый Свет британцы были особенно привержены идее конституции. Само создание колоний, развитие их политических систем вынуждало закреплять основополагающие принципы политического устройства на бумаге и утверждать соответствующими актами. Из этой богатой традиции следует упомянуть хотя бы Джона Локка, сформулировавшего для колонии Каролина 120 основополагающих конституционных положений (constitutions), и Уилльяма Пенна, разработавшего для Пенсильвании 24 таких положения. О высоком и точном понимании североамериканскими колонистами природы конституции свидетельствует циркулярное письмо, направленное 11 февраля 1768 г. Массачусетсом в другие колониальные легислатуры: «Во всех республиках (free states) конституция постоянна (fixed), а поскольку высший законодатель получает свою власть и правомочия (authority) от конституции, он не может вырваться из ее уз без разрушения своего собственного основания» (26, с.715).

Конституционализм политического мышления способствовал тому, что в ходе борьбы за независимость и последующего государственного строительства североамериканские колонии вместо революционного разрушения британской конституции фактически ее достраивали, перестраивали и тем самым развивали и рационализировали. Такая оценка признана многими авторитетами. Например, В.Вильсон писал: «Конституция Соединенных Штатов, как она очерчена (framed) конституционным конвентом 1787 г., была нацелена (was intended) на то, чтобы быть слепком (сору) конституции (the government) Англии с теми изменениями, которые казались нашим государственным деятелям необходимыми, чтобы предохранить народ Америки от особых видов прерогативы и власти, нанесших им ущерб в отношениях с правительством заокеанской отчизны (the mother country over sea)» (27). Этот вывод подкрепляется и тем фактом, что на протяжении довольно длительного времени в американских судах британское обычное право (common law) использовалось в полной мере, а Верховный Суд вплоть до 1837 г. официальными актами подтверждал и санкционировал такое использование.

Традиция уважения конституционности в США не заглохла и по сей день. Самостоятельное и высшее значение конституционной стабильности, приоритет, отдаваемый американскими гражданами политическому порядку по отношению к любому выгодному и разумному конъюнктурному решению, подтверждают материалы социологического исследования, проведенного в 1983 г. Опрашиваемым был задан вопрос: «Предположим, что Президенту и Конгрессу необходимо нарушить некий конституционный принцип, чтобы принять важный и необходимый людям закон. Поддержали бы Вы их в этом действии?» Отрицательно ответили 49% респондентов, утвердительно — 22%, воздержались от определенного суждения — 29%. Еще решительней в пользу конституции оказались настроены местные политические лидеры (67,14 и 19% соответственно), полицейские (59, 21и21%),а также юристы (81,7 и 11 %) (28). На этом фоне откровенной дикостью, проявлением деспотических настроений и потестарности выглядят проклятья в адрес текста собственной конституции (хотя бы он и неадекватно отражал реальную конституцию-строй) и готовность пожертвовать и текстом, и строем ради сомнительного мифа о «реформах».

Еще хуже, когда собственное сочинение-конституция отодвигается в сторону для фактически бесконтрольного применения силы, пусть даже мотивированного ростом насилия.

Для континентальной Европы характерен, как и в случае с республиканизмом, редукционизм. Он, правда, не приобрел в случае с конституцией столь мощных масштабов. Сказалась, вероятно, устойчивость и формальность самого предмета. Однако представление, что конституции можно писать и переписывать по своей воле, не кажется континентальным европейцам диким. Что же касается отечественной традиции, то здесь написание «конституций», точнее, неких текстов, имеющих весьма отдаленное отношение к реальной политической системе, воспринимается как вполне литературное, авторское занятие. Недаром в ходу именные обозначения соответствующих текстов: сталинская, брежневская, румянцевская, собчаковская, наконец, ельцинская.. Реальные политический смысл и ценность данных текстов невелики. Самое полезное в них — оттачивание стиля и тренировка политической фантазии соответствующих деятелей. Это само по себе неплохо, т.к. позволяет хоть немного подтолкнуть, продвинуть рационализацию отечественного политического мышления.

Вероятно, настанет время, когда политическое мышление станет достаточно зрелым, чтобы от маниловских фантазий о том, «как было бы в самом деле хорошо» и что должно навязать для удовлетворения своей прихоти и воли, перейти к осмыслению того, что же есть на деле, что люди действительно принимают как принципы справедливости и права, что может получиться и хорошего, и плохого, если стронуть с места хотя бы маленькую частичку политического строя-конституции. Тогда станет реальной задача описания действительной политической системы, придания большей четкости, строгости и ясности юридическим формам конституции-сложения политической системы. Постепенное оттачивание этих форм или естественное совершенствование политической системы единственно и будет достойно высокого названия конституционный процесс. В этом процессе конституция будет медленно, но верно усложняться вслед за обогащением практики и принятием законов, но одновременно сама будет служить сдерживающим началом, предохранителем и от порывов потестарности тех или иных «всенародно избранных политиков» (фактически недополитических деспотов), и от скороспелых законов-однодневок.

ОТЕЧЕСТВО.

Для некоторых политических традиций характерно установление связи между политическим целым и наследованием предкам. Существует такая связь и в славянском мире. Истоки формирования понятий, связанных с наследованием отцам, в частности, понятия отечество, прослежены болгарским исследователем Д.Ангеловым (29). Русские источники как будто подтверждают мнение, что появление слова отьчьство связано с заменой дедовского рода (надо отметить и сохранение слова дедина) семьей (30). Первоначально слово отьчьство означало принадлежность к семье, а собственность семьи именовалась отчиной. Всякий наследственный князь оказывался в этой связи всего лишь распорядителем общего владения семьи. На Любечском съезде 1097 г. князья клялись: «Да ноне отселе имемся въ едино сердце и блюдем рускые земли, кождо да держить отчину свою» (22, с.248). Тем самым возбранялось вмешательство в перераспределение княжеских столов внутри других отчин, это становилось сугубо внутренним, семейным делом.

Постепенно наследие отдельных княжеских семей (отчина) начинало осмысливаться и как соответствующее политическое объединение. При всем смешивании того и другого, о чем ярко пишет Ричард Пайпс (31), проводилось и различение. Об этом свидетельствует появление особого слова вотчина, которое обозначает владение, прежде всего земельное владение, отчина же больше акцентирует политическое начало. В «Слове о житии великого князя Дмитрия Ивановича» это понятие отнесено ко всей Русской земле, а не только лишь к домену Дмитрия, подвиг которого характеризуется следующим образом: «И тако ти заступаше Рускую землю, отчину свою» (32, с.210). Здесь уже налицо семантический перенос смыслового акцента с наследия отца на наследие отцов, причем отцов не только москвичей, но и всех русских. Автор жития фактически подразумевает общее достояние, т.е. республику русских.

Может быть прослежена аналогия между отчиной и субстанциональной основой деспотии в первоначальном, узком значении. Это эллинское патрике и латинский патримониумом. Серии внешних и внутренних деспотизаций в варварских королевствах Европы также сопряжены с актуализацией модели наследования, в том числе родового и семейного. В этом смысле русский вотчинный уклад, вопреки Пайпсу, не является исключением, а скорее отвечает общему правилу. Другое дело, что семейный аспект власти и владения у нас оказался несравненно ярче выраженным и устойчивым, чем в той же Западной Европе. Там, вероятно, произошло парадоксальное совмещение и соединение латинского легализма с более резкой и последовательной деспотизацией. В результате рано возобладали четкие правила индивидуального наследования. У нас же вполне нормальной оказывалась ситуация, когда трон формально занимали два царя-брата Иван и Петр, реальная власть вполне легитимно принадлежала сестре их Софьи, а на деле ею распоряжался В.В.Голицын (1643-1714), ставший de facto членом семьи.

Развитие понятия отчины на Руси шло достаточно медленно, а потому можно заметить отдельные этапы, которые в Западной Европе оказались смешаны или переплетены с явлениями иных порядков, но в результате сопоставительно-контрастивного анализа могут быть выделены достаточно четко, особенно для германского мира. Сначала отчина — принадлежность рода, где совместное владение/обладание (Gewalt) еще слиты, неразделены с властью/господством (Herrschaft как противостояние воинской силой — Неег — чужакам, внешнему противнику). Затем возникает родовой доминиум-домен. Характерно при этом образование имперских или квазиимперских (федеративных) группировок доменов, связи между которыми концептуализируются как родственно-наследственные. В случае отсутствия явных родственных связей они создаются династическими браками. Интенсивность этих процессов способствует, с одной стороны, взаимопересечению семейно-династических империй, а с другой, — тому, что индивидуальное наследование становится все более надежной и необходимой основой политического порядка.

На Руси татарское господство и распределение ярлыков на великое княжение способствовало консервации семейственной традиции, т.к. сохранение ярлыка или его переход в то или иное семейство были выгодны всем его представителям. Тем самым усиливалась внутрисемейная солидарность, а также тенденция к улаживанию конфликтов и споров «по-семейному», т.е. деспотически и на основе непосредственной целесообразности.

Дальнейшее развитие концепта общего достояния пошло по пути разделения смыслов и образования самостоятельных концептов: вотчина как собственно наследуемый (от отца к сыну/сыновьям) домен с последующей дифференциацией на родовые, выслужные и купленные вотчины (33), отчество как наследуемая родовая честь, дающая право на старую отчину и более позднюю вотчину, наконец, отечество как исконная полития отцов.

Позднейшее, уже послепетровское развитие связано со все более отчетливым отождествлением отечества и политической системы в целом. Появляется и слово отчизна, которое перенимает социальные и культурные аспекты значения концепта, оставляя собственно политические отечеству. Возникает парадоксальное сближение и одновременное различение отечества и империи. Выражение «служить Царю и Отечеству» (34) такую связь-противопоставление выражает вполне отчетливо. На этой основе возникает и различение царского слуги, подданного и сына Отечества, гражданина. Тем самым в выражении «сын Отечества» встречаются и узнают друг друга первоначальный и вполне современный республиканизм.

1.   Pocock J.G.A. The Machiavellian Moment. Florentine Political Thought and the Atlantic Republican Tradition. Princeton, 1975. Примеры использования понятий флорентийскими теоретиками политической системы приводятся по данному изданию.

2.   На самом деле дифференция и специализация институтов Венецианской республики значительно богаче и подвижней, как показано в статье Л.Г.Климанова «Cor nostri status: историческое место канцелярии в венецианском государстве». — Политические структуры эпохи феодализма в Западной Европе ( VI-XVII вв.). Л., 1990.

3.   Pocock J.G.A. The Ancient Constitution and the Feudal Law. A Study of English Historical Thought in the Seventeenth Century. A Reissue with a Retrospect. Camb., 1987.

4.   Three British Revolutions: 1641,1688,1776. Princeton, 1980.

5.   Siegel P.N. Shakespearean Tragedy and the Elizabethan Compromise. N.Y., 1957.

6.   The Oxford English Dictionary. Oxf., 1933.

7.   Weston C.C. English Constitutional Theory and the House of Lords, 1556-1832. L., 1965.

8.   Hanson D.W. From Kingdom to Commonwealth: The Development of Civic Consciousness in English Political Thought. Camb. (Mass.), 1970.

9.   Mager W. Republik, Gemeinwohl. — Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. Bd.5, Stutgart, 1984.

10. Hanson R.L. The Democratic Imagination in America, Conversations with our Past. Princeton, 1985.

11. Hatson J.H. Country, Court and Constitution: Antifederalism and the Historians. — William and Mary Quarterly, 38,1981.

12. Ball T. A Republic — If You Can Keep It. — Conceptual Change and the Constitution. Lawrence (Kan), 1988.

13. Storing H.J. What the Anti-Federalists Were “For”. — The Complete Anti-Federalist. Chicago, 1981, v. 1.

14. Wood G.S. The Creation of the American Republic, 1776-1787. Chapel Hill, 1969.

15. Федералист. М., 1993.

16. Fair J. Conceptual Change and Constitutional Innovation. — Conceptual Change and the Constitution. Lawrence, 1988.

17. Hanson R.L. “Commons” and “Commonwealth” at the American Founding: Democratic Republicanism as the New American Hybrid. — Conceptual Change and the Constitution. Lawrence, 1988.

18. Rousseau J.-J. Du Contract Social. P., 1956; Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре, или принципы политического права. М., 1938, с.95.

19. Кант И. Сочинения на немецком и русском языках. Т.1. Трактаты и статьи (1784-1796). М., 1994.

20. Кант И. Сочинения. Т.4, ч,2, М., 1965.

21. Понятие полиархии введено в современную политологию Р. Далем. Смысл и развитие понятия описаны самим Далем в статье «Полиархия, плюрализм и пространство». — «Вопросы философии», 3, 1994. Подробное изложение теории полиархии см. в кн.: Dalh R. Democracy and its Enemies.

22. Памятники литературы Древней Руси. XI — начало XII века. М., 1978.

23. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. 1.2, 1979, с. 154.

24. Stourzh G. Constitution: Changing meanings of the Term from the Early Seventeenth to the Late Eighteenth Century. — Conceptual Change and the Constitution. Lawrence, 1988.

25. Mcllwain Ch.H. Constitutionalism: Antient and Modern. Ithaca, 1947.

26. American Colonial Documents to 1776. L., 1955.

27. Wilson W. Constitutional Government in the United States. N.Y., 1908, p.42.

28. Kammen M. A Machine That Would Go of Itself. The Constitution in Americam Culture. N.Y., 1986, p.383.

29. Ангелов Д. Съдьржание и смисьл на думата отечество в средвековната българска книжнина. — Старобългаристика, 1, 1977, с. 4.

30. Колесов В.В. Мир человека в слове Древней Руси. Л., 1986.

31. Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993.

32. Памятники литературы Древней Руси. XIV— середина XV в. М., 1981.

33. Развитие русского права в XV — первой половине XVII в. М., 1986.

 

Hosted by uCoz