Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

ПОСТМОДЕРНИЗМ В МОСКВЕ

И.М.БУСЫГИНА

БУСЫГИНА Ирина Марковна, кандидат экономических наук, старший научный сотрудник Института Европы РАН.

Постмодернизм как явление культуры в целом, к тому же позволяющее тракто вать себя предельно широко, — для Москвы пока еще свежо; это на Западе интерес к нему уже едва ли не исчерпан. Поэтому робкие надежды на то, что великолепная книга Дж.Харвея "Условие постмодернизма" все-таки будет переведена на русский язык, еще остаются (1). Судьба этой книги в России по-особому дорога мне еще и потому, что именно с ней связано возникновение моих записей.

Книга Харвея по сути посвящена анализу глубинной трансформации современ ного западного общества (хотя сам же автор ставит под сомнение ее глубинность) и причинам/условиям, а также проявлениям постмодернизма. Однако речь сейчас пойдет не о западном обществе. Чувство, что разговор идет о чем-то знакомом, не раз возникало при чтении книги, пока наконец не стало ясно — странным образом Харвей описывает сегодняшнюю Москву.

Конечно, все мы верим в исключительность родных мест, "примеряя" на них собственные или даже чужие впечатления от других мест и времен. К тому же на моей стороне — и преимущество внутреннего наблюдателя перед внешним. Не раз уже было подмечено, что это дает хорошие результаты, и как раз применительно к Москве (2).

Все началось, как я уже упоминала, с книги Харвея, поэтому многократное ее упоминание в этих записях не должно удивлять. Харвей определяет постмодернизм как реакцию на модернизм, резкий разрыв с его канонами. Модернизм при этом идентифицируется (естественно, в крайне общем и примитивном виде) с монотонно стью, позитивизмом, рациональностью, верой во всеобщий линейный прогресс, аб солютную правду, возможность достижения идеальной социальной организации; в окончательном итоге — в то, что "хорошее хорошо для всех". Конечной целью модернистские проекты с крайним оптимизмом провозглашают задачу достижения счастья всего человечества.

Тем не менее было бы категорически неверно воспринимать модернистские про екты как одномерные и лишенные противоречий — их дискурсы сложны и крайне неоднозначны. Сложная историческая география модернизма делает его целостное восприятие едва ли не невозможным. Кроме того, модернизм объединяет направле ния и течения, казалось бы, несовместимые и из разных сфер: радикализм и консер ватизм, футуризм и нигилизм, натурализм и символизм, романтизм и классицизм.

Что же представляет собой тогда постмодернизм? Поскольку расплывчато само понятие модернизма, то и постмодернизм окончательно ясен быть не может (и не должен). Есть ли постмодернизм, согласно Харвею, некий "отход" от модернизма, происходящий именно в современном западном обществе, когда определение содер жания капитализма по Марксу устарело, и вместо производства собственно товаров капитализм занят производством символов, образов, знаковых систем?

Есть и другие, известные мне, определения постмодернизма. Жан-Франсуа Лио тар считал, что постмодернизм, безусловно, является частью модернизма, но не его завершением, более того, он понимает постмодернизм как новый модернизм в состо янии зарождения, причем состояние это постоянно (3). Плоскую двухмерную кар тину постмодернистского мирового порядка рисует Энтони Гидденс, располагая по вертикали "многоуровневое демократическое участие" плюс "гуманизацию техно логий", а по горизонтали — "систему-после-бедности" плюс "демилитаризацию" (4). Составляющие как будто не вызывают подозрений, однако постмодернизм по Гидденсу странным образом игнорирует человека, то есть те изменения, которые, по-видимому, происходят в сознании обитателей модернистского мира. Именно эта неопределенность делает постмодернизм столь загадочным. Зигмунт Бауман (поляк по происхождению, что важно для нас) определяет постмодернизм как закат Суперпроекта, единственного, не признающего множественного числа, предписывающего нам рецепты того, как устроить дела человеческие раз и навсегда (5). Выберем из этих определений те, что нам по вкусу — постмодернизм вполне допускает такой подход, — а именно: положения Лиотара и Баумана. Они позволяют, я думаю, вполне определенный вывод — Лиотар не отрицает, а Бауман фактически предпола гает, что к постмодернизму могут прийти не только современные западные общества, но к нему подходят, возможно, в другом обличьи, и так называемые посттоталитар ные общества, в которых страсть облагодетельствовать человечество перерастала в манию. Сейчас, похоже, претензии на более совершенные формы человеческого общежития изжиты практически окончательно — "мобилизовать массы" старому Суперпроекту больше не удастся.

6                                                                                                                                           

Я определила бы пока постмодернизм как "промежуток", "стык" между прошлой и будущей действительностями, как бы черновой вариант будущего, который крайне важен, ценен и per se. Черты, ему присущие и раскрытые Харвеем, почти гладко ложатся на нашу сегодняшнюю действительность.

В отличие от модернизма, постмодернизм приветствует гетерогенность, неопре деленность; интенсивно не доверяет всякому "всеобщему". Отмирают метатеории, обосновывающие и легитимизирующие законы всеобщей истории человечества и предсказывающие будущее. Момент становится важнее вечности. Солидную тяже ловесную аргументацию модернизма заменяет лепет. Вместо попыток разглядеть далекую перспективу (и иллюзий того, что это удалось) — внимание к близлежащим вещам. Вес обретает мельчайшее, конкретное, миметическое. Явно отправляясь от модернизма, постмодернизм тем не менее не является его прямой линейной преем ственностью. Более того, он нарочито, даже как-то дразняще пренебрегает "завета ми" модернизма, "святым" для него.

Постмодернизм — это праздник сопротивления системе, освобождения от одно го-единственного подхода к реальности, переход к загадочному сочетанию и даже взаимопроникновению фрагментов многих реальностей, к исчезновению строгих границ между ними; его дискурсы сложны и прихотливы.

Отпадают законы преемственности — прошлое, настоящее и будущее оказыва ются не единым потоком, но сериями разорванных и не связанных между собой присутствий во времени.

Постмодернизм по-особому, по-новому относится и к пространству, значение которого явно недооценивалось модернистскими проектами. Если последние видели в пространстве то, что должно подвергнуться оформлению, исходя из неких социаль ных нужд, то для постмодернизма пространство — нечто автономное, живущее своей жизнью. Относиться к нему хорошо бы стрепетом, а оформлять — исходя из эстети ческих принципов и задач, которые не осязательно напрямую связаны с решением задач социальных. Пространство — "добыча" модернизма — становится для постмо дернизма самоценностью.

Уходя от окончательного познания Суперпроекта, которое в целом можно пред ставить в виде ствола, опирающегося на мощную корневую систему и имеющего разветвленную крону, постмодернизм приходит к "ризоме". Эта метафора, находка современных французских философов Жиля Делёза и Феликса Гуаттари, означает в сущности способ жизнедеятельности, характерный для некоторых растений (6). Корни, ствол и ветви знания, очень тяжелые и суковатые, больше не давят и ничего не обусловливают. Нет связующего центра и единого "обязательного" корня. Ризома уподобляется росту травы, где травинка, в отличие от веточки, не крепится к "стар шей" ветви или к стволу.

Метатеории модернизма не обращали особого внимания на различия и детали, концентрируясь на всеобщем. Постмодернизм, напротив, раздробил мир на милли оны кусочков, пятнышек, оттенков. Он культивирует, лелеет и эстетизирует разли чия; он важен для понимания и восприятия множественности "другого" ("otherness"). Фрагментарность, сужающая поле зрения, но необычайно подчерки вающая особенное, несет в себе идею освобождения от тирании тотальности. Кол лаж/монтаж оказывается прочнее целой вещи, целостного впечатления. Иллюзор ность/"невсамделишность, фрагментарность, эклектика, коллаж, какофония, эфемерность, очевидная и подчеркнутая зачарованность поверхностью, хаос и анар хия — вот основные топики постмодернизма.

Осмотревшись, замечаешь еще одно. В отличие от модернизма, постмодернизм ни в коем случае не возбуждает в своих адептах желания в ожидании счастливого будущего бранить сегодняшнюю негодную реальность. Иначе говоря, его не разъела ет постоянная нацеленность на борьбу, на то, чтобы "дать сдачи". Благодушный настрой, "laisser alter", пусть даже замешанные на равнодушии, многим всегда по душе. Постмодернизм свободен от тотальности, поэтому способен радоваться много образию мира.

                                                                                                                                       7    

Харвей в своей книге отнюдь не поет дифирамбы постмодернизму, более того, находит его риторику даже опасной. Он не приемлет подчеркнутое пренебрежение хотя бы попытками объяснить политические и экономические процессы, происходя щие в мире. Раздражает его и явный приоритет эстетики перед этикой.

Действительно, в последнее время на Западе появилось немало исследований, эстетизирующих бедность, жизнь маргинальных слоев населения и прочее. Постмо дернизм оказывается в этом смысле крайне несовершенным (впрочем, обратное противоречило бы его природе); уход от модернизма едва ли может быть безболез ненным. Нетрудно, однако, заметить, что, критикуя постмодернизм, Харвей тем не менее им очарован — случайно или сознательно, но его книга является почти постмо дернистским произведением.

"Лед тронулся" — в последнее десятилетие огромные пространства переживают процессы глубинных трансформаций. Существуют, однако, как бы "точки сгущения перемен", то есть такие, где все аспекты и углы изменений, новые повороты сущест вования ощущаются особенно выпукло. Речь идет прежде всего о столичных городах, а для нас — о Москве. Кроме того, учтем, что обращение к большому городу, мегаполису, самоочевидно именно для нашего дискурса, поскольку разговор о по стмодернизме уместен в основном в связи с городской средой. Постмодернизм — явление городское.

Вместе с Харвеем хочется восхищаться Дж.Рабаном, который уже в начале 70-х годов увидел город совершенно по-новому, не как жертву массового производства и потребления материальных товаров, но средоточие производства знаков и обрядов, как энциклопедию, театр, лабиринт (7). Город пластичен по природе: мы формируем его. он — нас. "Мягкий" город наших иллюзий, мифов, сновидений, описанный Рабаном, оказывается более реальным, чем "жесткий' город, нанесенный на карту или расчлененный на столбцы статистических данных.

В отношении к городу постмодернизм коренным образом расходится с модерниз мом. Последний загружает пространство города в соответствии с поставленной целью оптимизации социальных функций. Постмодернизм, напротив, стремится лишить город его зависимости от функций, воспринимает его как автономную формальную систему, свободную от примитивного исторического детерминизма.

А что же Москва? "Наше представление о городе всегда несколько анахронично: кафе успело выродиться в бар, а подъезд, сквозь арки которого можно было разгля деть внутренние дворики и беседку, превратился в грязноватый коридор с лифтом в глубине" (8, с. 389). Описание города неизбежно отстает от него самого; это особенно верно для сегодняшней Москвы, которая стремительно утрачивает черты советского дискурса. Забвение стирает прошлые сюжеты, годы сводят на нет наш прошлый язык.

Москва "становится". Она пока еще совмещает кусочки/фрагменты разных ре альностей, каждый из которых стремится к автономии, — все видят одновременно "старые" и "новые" приметы: кафе, рестораны, прачечные, аптеки... Стереотипы поведения легко меняются, перетекают, входим ли мы в шикарный супермаркет или в скромные "Продукты". Для нового места — новая роль.

Москва сейчас — мир мифов, иллюзий, крайностей, легче легкого переходящих одна в другую: "бедность — богатство", "сегодня жив, а завтра — жил" и тому подобное. Это гигантская лотерея, игра, вмещающая всю Россию (если не весь бывший Союз, если не весь мир). Одна из наших любимых — "игра в слова" или даже "в буквы" - стала в последнее время необычайно популярной; я наблюдала ее не однажды (9).

Власть вывески в городе почти безгранична. Москва — город вывесок-ребусов, вывесок-обманок. Пусть самая главная вывеска — "СССР" — уже свалилась, а аскетические вывески советского периода встречаешь все реже. В новых вывесках есть своя агрессивная фантазия, хотя она и не в ладах с орфографией,— не до этого. Идет охота на покупателя, в которой все правила хороши. Как семьдесят лет назад: "Не узнать Москву. Москва торгует" (10).

Эклектика в архитектуре для Москвы — как шляпа для иллюзиониста: любой кусочек улицы в ее центре может служить иллюстрацией тому с равным успехом. Дома в Москве — соседи, но эта их случайная связь оказывается сильнее самой строго выверенной.

8                                                                                                                                           

Город уже не бежит своей парадоксальности, не может скрыть своей изменчиво сти, текучести, сомнительности. Такое состояние, такой период жизни города и назовем — постмодернизм (по крайней мере, к этому выводу я прихожу сейчас, и пусть потом мнение изменится).

Смотрим дальше. И видим признаки постмодернизма не только в состоянии города, но и в головах в нем живущих, то есть в наших головах. Прошлое почти скрылось за поворотом и напоминает о себе уже не многим, черты его стираются. Будущее — неопределенно, в тумане (поживем — увидим). Следовательно, жизнь собралась в точке, в моменте, в настоящем. Метод "carpe diem" — единственный, что себя оправдывает.

Наличие долгой памяти почти теряет смысл. Какие-то лица всплывают на повер хность и тут же скрываются, уступая место таким же преходящим. Три-четыре года назад — уже давно. Жители Москвы все больше напоминают описанное у Борхеса племя Иеху. "Память у Иеху отсутствует почти полностью; они говорят о бедах, причиненных нападениями леопардов, но не уверены, видели ли они это сами или их отцы, во сне или наяву. Жрецы памятью обладают, но в малой степени: вечером они могут припомнить только то, что происходило утром или накануне после полу дня" (8, с. 417).

Люди в Москве живут в разных временных шкалах и в результате видят мир совершенно по-разному. У одних совсем нет истории, у других их история — семьдесят лет нынешнего века, третьи возвращаются во времени далеко назад, к своим корням, настоящим или воображаемым — неважно, но вычеркивая эти семьдесят лет. Изолированные временные периоды, изолированные мысли, изо лированные люди. Город в традициях постмодернизма оказывается полностью "деклассированным".

Все это, а главное — способность москвичей (других я не знаю) почти без усилий совмещать и располагать в сознании фрагменты/элементы советского и постсовет ского дискурсов, скользя по их поверхности, назовем постмодернизмом в головах. Примерно то, полагаю, происходило после 1917, хотя гораздо более резко и грубо. В фигуру "барышни", не задумываясь, с силой втискивали "товарища". Теперь же "новый мир пока строится, к счастью, не на пепле старого, почти никто не кричит на старую советскую Москву: "Цыц! Пропадай, старая!".

Есть время разглядеть город подробнее. Ниже я постаралась показать некоторые различия советского и постсоветского дискурсов (имея в виду постмодернизм послед него), характерные для Москвы, используя при этом таблицу Хассана (не все в которой для меня ясно), приведенную в книге Харвея (1, с. 43).

                                                                                                                                9           

Харвея, напомню, мучит вопрос о связи постмодернизма с "повседневной" жиз нью общества. Правда, он говорит о множестве контактов между "производителями" культурных явлений, образов, символов и остальным обществом, происходящих по линиям рекламы, моды, телевидения, кино, уличных зрелищ (например, политиче ских кампаний) и пр. Однако постмодернизм на Западе остается чисто культурным явлением, "изыском". Постмодернизм на Западе — прихотливый извив культуры западных обществ, обнаруживший себя около тридцати лет назад, когда производ ство культуры стало частью общего процесса товарного производства. Таким обра зом, Запад, повторюсь, пришел к постмодернизму, разочаровавшись во всяких иде алах модернистского проекта.

Совершенно иное дело Москва. Мы не пришли к постмодернизму, мы в него "впали" , причем довольно внезапно. Вопрос о связи постмодернизма с повседневной жизнью нас занимать не должен, поскольку он и есть повседневная жизнь. Это как бы "бессознательный" постмодернизм или постмодернизм поневоле. Для москвичей — это не часть культуры определенного периода развития общества, но "взгляд на жизнь", поворот зрения, позволяющий вместить в голову и устроить там фрагменты разных реальностей, существующих одновременно и, казалось бы, не стыкующихся друг с другом.

Естественно, кому-то происходящее сейчас в Москве представляется совершенно по-иному. Мои доводы не вынесут строгой критики, это скорее argumentum ad hominem, не говоря уже о том, что существует столько разных городов "Москва", сколько тех, кто о ней хотя бы слышал. Период, проживаемый нами сейчас, короток. Москва уже "отделилась" от прошлого дискурса: ее перемены сейчас — лишь первые в бесконечном ряду. Способность москвичей к постмодернизму, вероятно, также не стоит удивления. Мы легко принимаем действительность, может быть потому, что интуитивно чувствуем: ничто реально не существует" (8, с. 218).

1. Harvey D. The Condition of Postmodernity. Cambridge, 1994.

2. О необходимости "занять позицию изнутри", в "самой вещи" для ее понимания писал еще Вальтер Беньямин в своем "Московском дневнике". Анализируя этот дневник, о приоритете внутреннего наблюдателя над внешним упоминает и Михаил Рыклин и также в связи с Москвой. См.: Benjamin W. Moscow Diary. — October, 1985. № 35, p.127; Рыклин М. Back in Moscow, sans the USSR. — Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия. М., 1993, с.84.

3. Лиотар Ж.-Ф. Ответ на вопрос: что такое постмодерн. — Ежегодник лаборатории постклассических исследований Института философии РАН. М., 1994, с.303-324.

4. Гидденс Э. Постмодернизм. — Философия истории. М., 1995, с.340-348.

5. Бауман 3. Спор о постмодернизме. — "Социологический журнал", 1994, N9 4, с.69-81.

6. Подробнее см.: Соловьева Г.Г. Негативная дилемма. Алма-Ата, 1990.

7. Raban J. Soft city. L., 1974.

8. Борхес Х.Л. Коллекция: Рассказы; Эссе; Стихотворения. СПб., 1992, с.389.

9. Неподалеку от того места, где я еще недавно жила, открылся ресторан "ФОНОНАЗ". Вывеска на двух языках приглашала посетить его, причем по-английски название ресторана было написано как "FOHOHAZ" (то есть "ФОХОХАЗ" по-русски). Смешение двух языков в один, слово, написанное одновременно по-английски и по-русски.

10. Цит.по: Булгаков М. Торговый ренессанс. С любовью и тревогой. М., 1990, с.483.