Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

© Некоммерческое Партнёрство «Редакция журнала ПОЛИС (Политические Исследования)» 2006 №1

Русская власть и публичная политика. Заметки историка о причинах неудачи демократического транзита

Ю.С. Пивоваров

Пивоваров Юрий Сергеевич, член-корреспондент РАН, директор ИНИОН РАН.

Русская публичная политика рождается в 1905 — 1906 гг. Рождается в ходе и из революции, в течение десятилетия (чуть больше) совершенствуется и укрепляется и — неожиданно для многих — оказывается в пух и прах разбита солдатами и крестьянами (а также интеллигенцией, буржуазией, бюрократией и т.д.) в 1917 г. Затем долгий период видимого отсутствия политики. Впрочем, как выясняется сегодня, под покровом коммунистического порядка постепенно вызревали силы, которые к концу XX столетия — опять же неожиданно для многих (и меня в т.ч.) — отбросили этот порядок и вновь затеяли публичную политику.

Но по прошествии короткого временного отрезка (вполне сопоставимого по протяженности с межреволюционным) публичная политика в России — снова неожиданно! — становится бледной, худосочной и вот-вот задышит на ладан.

Сам по себе этот исторический алгоритм вызывает вопросы. Главные среди них, конечно же, следующие. Почему столь зыбка и, в общем, печальна участь русской публичной политики? Что мешает последней “всерьез и надолго” разместиться в “диспозиции” отечественной истории?

*   *   *

Послушаем мнения профессиональных исследователей русской политики.

Председатель Межрегионального объединения избирателей А.Бузин: “Круг завершился, и избирательная система пришла в стационарное состояние, при котором она внешне отличается от советской системы, но, по сути, является такой же безальтернативной. Она в целом удовлетворяет европейским стандартам, но государство сумело приспособиться ко всем юридическим требованиям” [Коммерсант 26.05.2004].

Заведующий отделом социально-политических исследований Левада-Центра Л.Гудков: “Разложение старой партийно-хозяйственной советской номенклатуры в 1989 — 1991 гг. сопровождалось выделением реформистских фракций, взявших верх в руководстве России и других союзных республик… Но сам принцип конституирования общества ‘сверху вниз’ — формирование ‘управляющего контура’ и затем реорганизация зависимых от него подсистем общества — не изменился… Выход на сцену Путина (не лица, естественно, а политического явления) означал удержание основных особенностей системы и подавление процессов социальной дифференциации, что, однако, было оплачено довольно дорогой социальной ценой: архаизацией и склеротизацией социальной жизни, внешне напоминающей последние годы брежневской эпохи” [Независимая газета 28.05.2004]. И он же: “…Можно сказать, что, по сути дела, наша ‘правовая’ традиция (‘произвол власти’ или ‘самодержавие’ власти как принцип конституции социального порядка)… не разрушена” [Независимая газета 28.05.2004].

Сотрудник Центра Карнеги Л.Шевцова: “…Формируется новый традиционализм, на сей раз без коммунистической шелухи. Под ‘традиционализмом’ я понимаю персонифицированную и никем не ограниченную власть лидера…” [Известия 25.02.2004].

Я, разумеется, не случайно привел мнения именно этих людей. Они — известные и авторитетные аналитики нашей сегодняшней социально-политической жизни. И в принципе в один голос утверждают: после всех перестроек и реформ “эссенция” русской политии сохранилась. То есть, что-то ушло, что-то появилось новое, однако главное, фундаментальное — все то же.

Для меня эти утверждения важны по двум причинам. Во-первых, я довольно долго надеялся, что на этот раз Россия изменится содержательно, но в последние годы мои надежды рухнули. Во-вторых, я никогда не был профессиональным исследователем современности и потому не очень доверял своим ощущениям и наблюдениям. Мне казалось (отчасти кажется и сегодня), что, занимаясь русским прошлым, я через него гляжу на настоящее и тем самым не замечаю многого народившегося впервые, недооцениваю масштаб свершившегося в последние полтора десятилетия…

Так что же произошло? Что происходит?

Видимо, к началу второго срока президентства В.Путина в основном завершилась эпоха “транзита”. Выйдя из пункта “А”, Россия пришла к пункту… “А”. Я умышленно написал слово “транзит” в кавычках (правда, лучше бы вообще им не пользоваться). Ведь транзит предполагает попадание в пункт “Б”. Однако русский транзит обладает особыми свойствами. Его траектория всегда замысловата, так сказать, в процессуальном отношении, но “провиденциальна” в содержательном. Я бы сформулировал это так: отречемся от старого мира, разрушим его до основания, построим новый и вдруг обнаружим, что все это на самом деле было спасением мира старого — не по форме, по существу.

Но, приведя мнения современных исследователей, я хочу столкнуть их (естественно, мнения, а не самих ученых) с тем, что писали сто лет назад предшественники А.Бузина, Л.Шевцовой и Л.Гудкова. Вот, например, С.Сыромятников, человек идейно близкий П.Столыпину и один из ведущих авторов влиятельной газеты “Россия”. Государственный строй России, подчеркивал он, основывается на сотрудничестве самодержавного царя и народного представительства, причем роль парламента заключается в “непосредственном” осуществлении единства императора с народом [Россия 18.11.1907]. Для Сыромятникова важнейшим качеством русской власти была самодержавность. И даже после октроирования Николаем II первой русской Конституции (23.04.1906) он полагал, что эта Власть осталась самодержавной, хотя и ограниченной в формах своего проявления. Кстати, Сыромятникову принадлежат слова, которые можно было бы поставить эпиграфом ко всей русской политической мысли: “Власть есть самое драгоценное, что вырабатывает государство” [Россия 22.04.1907].

Заслуживает внимания также трактовка Сыромятниковым формировавшейся в начале ХХ в. русской демократии: “Восточная (наша, отечественная — Ю.П.) демократия тем отличается от западной, что она обращается около сильной власти… Для того чтобы обязанность народного пред-ставительства была хорошо отправляема в России… необходимо… чтобы власть правительственная (не правительства, конечно, а царя — Ю.П.) была сильна и не зависела от палаты (парламента — Ю.П.), и прежде всего, чтобы великая монархическая идея сохранялась и развивалась в умах и сердцах населения” [Россия 07.10.1907]. И, наконец, весьма интересны его представления о соотношении социальных ролей власти и партии: “…Русская историческая власть… может и должна противоречить всем партиям”, поскольку ее голос “есть голос настоящего, прошедшего, будущего” [Россия 09.12.1907].

Другой столыпинец и автор “России” А.Гурьев называл депутатов Государственной Думы “выборными от народа служителями верховной власти самодержавного государя”, возлагающего “на народных выборных новые обязанности, которые прежде плохо исполняли чиновники” [Россия 04.12.1907, 10.05.1909]. Кстати говоря, на своем языке и в своем контексте то же самое утверждал и В.Ленин. По его словам, Конституция 1906 г. была “монархической”, Государственная Дума — “псевдопарламентом”, а политический режим — “абсолютизмом, прикрытым лжеконституционными формами”.

Подчеркну: мнение, выраженное С.Сыромятниковым и А.Гурьевым (я выбрал этих почти забытых политических публицистов произвольно; их имена с легкостью можно заменить на более известные, однако существо высказанного от этого не изменится), и ситуация, описанная ими, имеет глубокие корни и традиции в толще русской истории. Так, В.Ключевский писал: “Земский собор XVI в. тем существенно и отличался от народного собрания, как законодательного, так и совещательного, что на нем правительство имело дело не с народными представителями в точном смысле этого слова, а со своими собственными орудиями, и искало не полномочия или совета, как поступить, а выражения готовности собрания поступать так или иначе[1]; собор восполнял ему недостаток рук, а не воли или мысли” [Ключевский 1957: 34].

Младший (во всех отношениях) современник Ключевского М.Покровский так комментирует его заключения: “С этой последней точки зрения земский собор древней Руси представляется прямым родоначальником бесчисленных бюрократических комиссий новейшей России: и там, и тут правительство имело перед собой ‘свои собственные орудия’, готовые исполнить его предначертания” [Покровский 1965: 367]. И далее приводит точку зрения Б.Чичерина: “Царь совещался с подданными, как помещик со своими крепостными, но государственного учреждения из этого не могло образоваться” [цит. по: Покровский 1965: 368].

Концепция Чичерина-Ключевского сводится к тому, что у нас нет исторической традиции народного представительства в классическом смысле. Все эти соборы нужны были власти для того, чтобы, во-первых, в форме “совета со всей землей” легитимировать собственные решения и, во-вторых, “восполнить недостаток рук”, т.е. повысить свою административную эффективность. Безусловно, как бы ни возражал против такого вывода М.Покровский, “бюрократические комиссии новейшей России” ведут родословную от земских соборов (хотя и не только от них). Впрочем, то же самое можно сказать и о государственных думах ХХ столетия (в том значении, которое придавал им А.Гурьев, — когда депутаты берут на себя обязанности, которые прежде плохо удавались чиновникам).

Вот и получается: и народные представительства, и бюрократические комиссии в России — дело Власти; это ее “игры”; это ей то одно потребно, то другое. Я бы дополнил С.Сыромятникова: у нас “около сильной власти обращается” как демократия, так и бюрократия. Только вот, вздохну с сожалением вслед за Чичериным, из всего этого не получается ни институтов, ни институциональной системы.

Более того, роль наших народных представительств прямо противоположна той, что играют их западные аналоги. Как констатирует В.Ключевский: “Народное представительство возникло у нас не для ограничения власти, а чтобы найти и укрепить власть: в этом его отличие от западноевропейского…” [Ключевский 1957: 21]. Поразительно! “Найти и укрепить власть”… То есть, народные представительства необходимы тогда, когда власть или вообще исчезает (Смута начала XVII в., 1917 г., 1991 г.), или существенно слабеет (начало правления Ивана IV, краткий период между смертью Федора Иоанновича и избранием Бориса Годунова, царствование Михаила Романова, первые годы Екатерины II, революция 1905 — 1907 гг., рубеж 80-х — 90-х годов ХХ в.)[2]. Потом они уже не нужны. Их либо “увольняют”, либо приспосабливают под очередные задачи вновь оперившейся Власти.

Когда в июле 1905 г. тогдашние руководители России (во главе с царем) на несколько дней призвали к себе Ключевского, чтобы обсудить проблему установления в стране народного представительства, он, в принципе поддерживая эту идею, вывел удивительно емкую и содержательную формулу: “верховная власть — защитник выраженной народной воли” [Секретные протоколы 1917: 170]. Иными словами, дело парламента (а следовательно — и публичной политики) — выслушать волю народа. Ее же защитником (выразителем, охранителем, инструментом реализации) может быть только “верховная власть”. Это тот предел, тот максимум, что положен на Руси (и древней, и новейшей) народным представительствам.

…Итак, то, что мы видим сегодня, есть не только и не просто “возвращение” к советским временам. Это возвращение вообще. Возвращение к тому, что было всегда, несмотря на множество реформ, поверхностный политический плюрализм и т.п.

Но почему происходит такое возвращение? Почему недолгие периоды демократии — а в ХХ столетии мы сталкивались с ними дважды — неизбежно уходят? И почему даже эти кратковременные всплески публичной политики расцениваются проницательными русскими аналитиками как вынужденно-переходные формы и этапы аутентичного, равного самому себе, неизменного в принципе русского исторического бытования?

*   *   *

В нашей стране господствует “самодержавная политическая культура”. Ее ключевая характеристика — властецентричность. Причем “власть” должна писаться с большой буквы — “Власть”. Она главное действующее лицо исторического процесса, в ходе которого лишь меняет свои наименования — царь, император, генсек, президент. Важно также подчеркнуть, что эта Власть всегда персонифицирована, т.е. обязательно предполагает определенного носителя (в отличие от Запада, где власть отделена от правителя и не является его личной прерогативой).

Это, кстати, знают и чувствуют российские граждане. Согласно недавнему опросу ВЦИОМ, “главным источником власти и носителем суверенитета в нашей стране является… не народ, как написано в Конституции, а президент… 55% населения уверены в том, что глава государства и суверенитет — одно и то же. Формально лишь 19% участников всероссийского исследования верят в российскую демократию и полагают, что власть в нашей стране принадлежит… народу… Правильный ответ на вопрос о том, как именно Конституция принималась, дала треть опрошенных. Большинство либо затруднились ответить, либо оказались убеждены, что этот документ — плод труда лично президента” [Известия 09.12.2005].

Так что совсем не случайно нынешний идеолог и “плеймейкер” Власти В.Сурков говорит о “суверенной демократии”. Я бы только выражался прямее: речь у нас ныне идет о “президентской демократии”. Суверенность Э суверенитет Э президент. А демократия? Это, видимо, так, общее слово…

Соотношение самодержавной Власти и иных присутствующих в обществе типов власти было понято русской наукой еще XIX в.: “Права государственной власти, во всем их объеме, принадлежат Государю Императору. Нет той сферы управления, которая бы не была подчинена его самодержавию. Но из этого не следует, чтобы император осуществлял свои права непосредственно. Правильная организация… предполагает существование посредствующих властей, действующих именем императора, но самостоятельно в кругу представленных им дел. Эта мысль выражена в наказе императрицы Екатерины: ‘основные законы государства предполагают по необходимости средние протоки, т.е. правительства, через которые действует власть государства’. Система подчиненных властей, имеющих свою компетенцию и определенную степень власти… удовлетворяет и требованию разделения властей, необходимого во всякой форме правления… Во всяком государстве какое-либо учреждение сосредоточивает в своих руках всю полноту верховной власти. Оно является источником всякой власти, и все прочие установления действуют его именем и по его полномочию. Но принцип разделения властей находит себе применение там, где возникает вопрос об осуществлении различных прав государственной власти” (курсив мой. — Ю.П.) [Градовский 1875: 143-144][3].

Таким образом, Россия в полном объеме управляется персонифицированной Властью. Однако реальные административные задачи требуют наличия “посредствующих властей”, “средних проток, через которые действует власть государства”. “Посредствующие власти” имеют “свою компетенцию” и определенные полномочия, т.е. здесь действует принцип разделения властей. Самодержавная же Власть правит вне системы разделения властей; она не просто не вписана туда, но существует в иных измерениях, в иных координатах. Она — субстанция и субстанциальна, “посредствующие власти” — функции и функциональны.

Кстати, это хорошо осознавалось правящими кругами России, когда и здесь наступила пора публичной политики, конституции, представительных учреждений. 19-26 июля 1905 г. в Петергофе прошло совещание высшей русской бюрократии (под председательством Николая II), где обсуждались вопросы о том, какой должна быть предполагаемая Государственная Дума, как изменится вся традиционная система управления, что означает создание Думы для самодержавной власти царя[4]. Так вот, один из активных участников петергофского “сидения” Н.Герард (председатель департамента гражданских и духовных дел Госсовета) предельно точно выразил господствовавшее в русских верхах представление о русской Власти и русском government: “Самодержавная власть составляет сосредоточение и источник всей власти и потому не поддается определению. Все исходит от нее и в ней сосредоточено. Но… Самодержавная власть не может действовать непосредственно, а имеет исполнительные органы в области законодательства, администрации и суда. Проект (правительственный проект Думы — Ю.П.) касается только определения органов Самодержавной власти и вводит лишь новое разграничение подчиненных властей. При этом мы всячески избегали дать какое бы то ни было определение Верховной власти, ибо она, будучи всеобъемлющей, никакому определению не поддается”. И далее о природе будущего парламента: “…Подчиненные Верховной власти законодательные учреждения…” [Секретные протоколы 1917: 135].

Еще раз подивлюсь точности этих слов. Особенно впечатляющ и выразителен пассаж относительно “исполнительных органов в области законодательства, администрации и суда”. Вот реальное место и реальная цена системы разделения властей в России. Все это — парламент, администрация и суд — не более чем исполнительные органы Власти. Что же касается весьма странного с современной точки зрения принципиального отказа Н.Герарда давать определение Самодержавной власти, то и здесь все выверено и адекватно. “Сосредоточение и источник всего”, “всеобъемлющее”, подобно Абсолюту, не может иметь определения. Субстанция, как учил Спиноза в своей “Этике”, определяется через себя самое, а не извне, какими-то там “функциональными человеками”. Эта позиция Н.Герарда может быть квалифицирована как своеобразное богословие русского Кратоса. Причем, в высшей степени свойственное отечественному уму…

*   *   *

И вот здесь-то как раз место немного поговорить о природе русской власти, особо отметить несколько ее черт, не совместимых с публичной политикой или, по крайней мере, существенно затрудняющих становление таковой.

С идеалтипической точки зрения имеются два способа и вида власти — монархия и полиархия. Власть в руках одного или власть, находящаяся в разных руках, власть, так сказать, распределенная. Конечно, надо сделать оговорку: согласно классической теории разделения властей никакой одной власти вообще быть не может или не должно. Имеются лишь три власти, отдельные друг от друга, причем все они — субстанциальны. Так вот, принимая во внимание эту оговорку, подчеркну: даже господствующая в современном сознании концепция власти Монтескье не разрушает нашего идеалтипического полагания. В пределе — или монархия, или полиархия.

А что же такое русское самодержавие? Абсолютнейшая монархия? — Нет. Странным образом самодержавие ускользает от этой идеалтипической схемы. Оно вообще ведет себя совершенно непредсказуемо. К примеру, будучи властью принципиально персонифицированной, т.е. обязательно “пришпиленной” к определенному лицу, вдруг отделяется от этого лица и сливается с множеством лиц. В частности, именно так произошел транзит от петербургского императорства к московской совдепокомиссарии.

Казалось бы, чреда революций 1905 и 1917 гг. добила самодержавие

(которое параллельно подтачивалось как собственной эмансипационной политикой, так и самоэмансипацией общества). Но оно, ловко просочившись сквозь нервные пальцы социалистически-либеральной интеллигенции, соединилось с бунтом стомиллионной массы крестьян, солдат, рабочих. И тут же облеклось в то, что Маркс когда-то назвал “господством террора полуазиатских крепостных” [Маркс, Энгельс 1958: 701]. Так самодержавие от “приватной” формы перешло к “коллективной”. По существу лишь изменилась форма персонификации. Суть же сохранилась.

Идеалтипически самодержавие — это власть-насилие, власть как насилие, безо всяких там ограничений, “сдержек и противовесов”. Это — высшее напряжение, густота, интенсивность подавления, распределения, укрощения и пр. Оно качественно, а не количественно отличается от тех видов власти, с которым его обычно сравнивают. И в первую очередь от тех, что произрастают на Западе. Там власть, в каких бы формах и обличиях она ни являлась миру, всегда и прежде всего — договор, конвенция, список условий, прав и обязанностей сторон, декларация об ограничениях и т.п. Да, и насилие тоже, но строго обузданное императивом права и рационально-дозированным “рассеянием” (распределением).

Конечно, далеко не всегда самодержавие доходит до градуса террористической диктатуры, впадает в подобный горячечный бред и жар. Многое зависит от эпохи, которая или требует “массовидности террора” (выражение Ленина), или нет, или нэмножка все-такы трэбуэт. Связано это и с личностью персонификатора, его характером, темпераментом. Например, Алексей Михайлович, по словам Ключевского, “не напрягал своего полновластия” [Ключевский 1957: 82]. А вот сынок его Петр уже “напрягал”. И не только потому, что “крут” был “до невозможности”, но и потому, что резко сменились очередные задачи власти.

Но и совсем “не напрягать полновластия” тоже нельзя. Это еще боўльшая для самодержавия опасность, чем террористическое перенапряжение. В 1920 г. Н.Устрялов напишет: “Наша контрреволюция не выдвинула ни одного деятеля в национальные вожди. Все ее крупные фигуры органически чуждались власти, не любили, боялись ее. Власть для них была непременно только тяжелым долгом, ‘крестом’ и ‘бременем’… Ни Алексеев, ни Колчак, ни Деникин не имели эроса власти. Все они, несмотря на личное мужество и прочие моральные качества, были дряблыми вождями дряблых. Революция же сумела идею власти облечь в плоть и кровь, соединив ее с темпераментом власти” (курсив мой. — Ю.П.) [Устрялов 2003: 539].

Это так, у вождей белых не было “эроса власти”. А их противники готовы были весь мир умыть кровью, их плотские мозги сочились “эросом власти”, волей к власти. Тот же Устрялов: “Идет новая аристократия под мантией нового демократизма… Русская революция — не демократическая (Керенский, учредительное собрание), а аристократическая по преимуществу (‘триста тысяч коммунистов’ — на самом деле еще меньше). ‘Аристократия черной кости’?… Пожалуй. Но это — относительно. Аристократия воли. ‘Воленция’ вместо ‘интеллигенции’…” [Устрялов 2003: 540]. Кстати, еще З.Гиппиус отмечала у вождей интеллигенции “боязнь власти”. Что, по ее мнению, и обрекало их на исторический неуспех [Гиппиус 1999: 396].

Расслабленное самодержавие всегда возвращало себе адекватную форму и состояние с помощью “воленции” — опричников Иоанна Грозного, гвардейцев Петра Великого, большевиков В.Ленина. Ими и “напрягалось полновластие” самодержавия…

Интересные соображения о русской власти-насилии мы можем найти у Д.Мережковского. Он не был ученым, исследователем, никогда систематически не изучал русскую политику. Но понимал в ней как мало кто.

У него есть поразительная статья, написанная в начале 1906 г. в связи с

25-летием со дня смерти Ф.Достоевского, — “Пророк русской революции”. “В русском самодержавии, которое доныне казалось только силою реакционною, задерживающей, скрывается величайшая разрушительная сила, — отмечает он. — Революция — не что иное, как обратная сторона, изнанка самодержавия; самодержавие — не что иное, как изнанка революции. Анархия и монархия — два различных состояния одной и той же prima materia, ‘первого вещества’ — насилия как начала власти: насилие одного над всеми — монархия, всех над одним — анархия. Постоянный и узаконенный ужас насилия, застывший ‘белый террор’, обледенелая, кристаллизованная анархия и есть монархия; расплавленная монархия и есть анархия. …Тающая глыба самодержавия течет огненною лавою революции” [Мережковский 2004: 140].

Все в этих словах безупречно точно. В особенности имплицитное указание на два основных состояния русской истории: обледенелый белый террор и огненная лава террора красного. Самодержавие и революция. Одно переходит в другое, и оба они есть проявление единой сути. Их персонификаторы — Романов и Пугачев, самодержец и самозванец. При этом, подчеркивает Мережковский, “из русской истории мы знаем, как трудно иногда отличить самодержца от самозванца” [Мережковский 2004: 140].

Тем более, поддержу я замечательного русского мыслителя, что в отношениях с внешним миром термин “самодержец” впервые начал употреблять именно Лжедмитрий I. То есть, первый самозванец в сущности и был первым самодержцем. Кстати, это фиксируется самим именованием этого человека — “Лжедмитрий I”. Здесь присутствует и то, и другое.

Вообще (если несколько отвлечься от основной мысли Д.Мережковского), фигура Григория Отрепьева, как говорят сегодня, “эмблематична”. Кто он? — Неизвестно. Даже если сын царя, то незаконный, ибо церковью признаются лишь три брака, а мальчик Дмитрий был из гораздо более “позднего”. Однако народ с энтузиазмом принял его, а затем с таким же энтузиазмом убил. Был ли он католиком? — Да, кажется, его “перевели” в римскую веру. Только папа и поляки ничего от этого не получили. Своей же политической линией он продолжал дело Бориса I Годунова и предвосхищал деяния Петра I Романова. И если всерьез, то он в той же мере самодержец-самозванец, что и Борис Федорович с Петром Алексеевичем. В конечном счете, один на исходе XVI в. хитростью и политиканством “взял” Москву, а другой столетие спустя покорил ее случаем и войском.

В России всяк самодержец — самозванец. И наоборот. Формально так было до Павла I. С него и до падения Николая II совершалась иная история… Однако, как выяснилось в ХХ столетии, и начало нынешнего это подтверждает, XIX в. (теперь уже ясно — золотой для России) был исключением, счастливым исключением. Иоанн Грозный и Петр Великий создали Русскую Власть как самодержавно-революционную (помните пушкинское о Романовых — “революционеры”?), монархически-анархическую, насильственную par excellence. Такая Власть предполагает самодержца-самозванца. Павел и его наследники, казалось, преодолели (точнее, начали преодолевать) это родовое качество Власти. Но 1917 г. смел плоды более чем столетней работы. Парадоксально, что это стало делом рук наиболее юридически грамотной в отечественной истории генерации. Это ее вожди, предводители интеллигенции и буржуазии, открыли дверь для реставрации самозванческо-самодержавного начала Русской Власти.

Свое господство — впрочем, недолгое — они основали на легитимно-иррелевантном отречении Николая II, на внезаконном “отречении” великого князя Михаила, на полном похеривании Государственной Думы (а ведь раньше в этом вопросе на государя обижались — он же так далеко никогда не заходил), на вздорном утверждении, будто Временное правительство обладает всей полнотой исполнительной и… законодательной (?!) власти. Вот как с самодовольной скромностью трактовал вопрос об источнике своей власти главный герой марта 1917 г.: “Я вышел к толпе, наполнявшей залу (Таврического дворца — Ю.П.), с сознанием важности задачи и с очень приподнятым настроением. Темой моей речи был отчет о выполненной нами программе создания новой власти… Мне был поставлен ядовитый вопрос: ‘Кто вас выбрал?’ Я мог прочесть в ответ целую диссертацию. Нас не ‘выбрала’ Дума. Не выбрал и Родзянко, по запоздавшему поручению императора. Не выбрал и Львов, по новому, готовившемуся в ставке царскому указу… Все эти источники преемственности власти мы сами сознательно отбросили. Оставался один ответ, самый ясный и убедительный. Я ответил: ‘Нас выбрала русская революция!’ Эта простая ссылка на исторический процесс, приведший нас к власти, закрыла рот самым радикальным оппонентам. На нее потом и ссылались, как на канонический источник нашей власти” [Милюков 1990: 266-267].

Нет, я, конечно, не хочу взвалить весь груз ответственности за восстановление в ХХ в. самозванническо-самодержавной власти на плечи “отца русской демократии”. Но и не заметить его роли в этом деле не могу… А затем уже пошло-поехало. Все комвожди, генсеки и персеки, предсовмины и пр., несомненно, были самозванцами и самодержцами в одном лице. И по источнику их власти, и по форме ее отправления. А как совершенствовали и преумножили они эту “prima materia” Русской Власти — насилие одного над всеми и всех над одним! После внезапного падения красного рейха вновь возникла возможность постепенной элиминации самозванческо-самодержавного принципа. Однако русская история и русские люди не захотели этого.

Институт выборов — вот что могло отправить этот принцип в небытие. Но в реальной жизни этот институт был подменен произволом наследничества, “назначением” президента-наследника…

И еще о двух неизбывных качествах Русской Власти хотелось бы сказать в контексте public policy. Во-первых, несмотря на внешнюю понятность и даже примитивность, она весьма сложна по своему составу, а во-вторых, очень гибка и адаптивна идейно, идеологически.

Сначала о ее сложном составе. Послушаем здесь В.Ключевского: “…Под действием политических понятий и потребностей, вызванных Смутой, …власть царя получила очень сложную и условную, сделочную конструкцию. Она была двойственна, даже двусмысленна и по своему происхождению, и по составу. Действительным ее источником было соборное избрание; но она выступала под покровом политической фикции наследственного преемства по родству. Она была связана негласным договором с высшим правительственным классом, который правил через Боярскую Думу, но публично, перед народом, в официальных актах являлась самодержавной в том неясном, скорее, титулярном, чем юридическом смысле, который не мешал даже В.Шуйскому в торжественных актах титуловаться самодержцем. Таким образом, власть… царя составлялась из двух параллельных двусмыслиц: по происхождению она была наследственно-избирательной, по составу — ограниченно-самодержавной” [Ключевский 1957: 80].

Сразу же подчеркну: далее В.Ключевский говорит, что такую конфигурацию русская власть имела лишь во времена Смуты и на выходе из нее. То есть, это явление не всегдашнее. Однако позволю себе в данном случае не согласиться с любимым историком. Ведь Смута у нас — дело нередкое, и схожие комбинации тоже складываются нередко. К примеру, сегодня мы имеем покров политической фикции всенародного избрания, и власть связана не-гласным договором с “высшим правительственным классом”. Разве это не так? И разве нынешнюю власть нельзя определить как избирательно-наследственную по происхождению и ограниченно-самодержавную по составу?

Или коммунистическая власть. Она действовала под покровом политической фикции наследственного преемства, так сказать, по линии КПСС (идеология, организация, традиция etc.), т.е. тоже “по родству”. Была связана негласным договором с высшим правительственным классом, который правил через ЦК. Публично коммунистическая власть являлась общенародной — но скорее в титулярном, чем юридическом смысле, который совсем не мешал генсекам! В общем, и она по происхождению была наследственно-избирательной, а по составу — ограниченно-самодержавной. Такой же характер она носила после смерти Петра I и вплоть до воцарения Павла. Практически весь XVIII в. Замечу лишь, что в роли выборных органов тогда выступали дворцовые гвардейские перевороты. Избирательный корпус держал в своих руках шпагу… Только в XIX столетии конструкция власти стала иной. Но это столетие, как мы знаем, во всех отношениях отличалось от предшествовавших и последовавших.

Теперь об идейной и идеологической гибкости Русской Власти. Она невероятна, беспрецедентна. Скажем, на рубеже XVII — XVIII столетий Петр Великий производит глубочайшую социальную, культурную, военно-организационную и пр. революцию. В этом “пр.” заключена в первую очередь революция во Власти — преобразование ее на манер европейского абсолютизма. Все так, но за несколько десятилетий до этого “судьбоносного” поворота-переворота Русская Власть пережила почти столь же головокружительный вираж.

Алексей Михайлович, отец академика и плотника, мореплавателя и героя, затеял такую перестройку всего и вся, что остается лишь удивляться, почему мы уделяем ей столь мало внимания. Но вот что пишет один из образованнейших и умнейших наших современников Б.Успенский: “Алексей Михайлович… (именно царю… а не патриарху Никону принадлежит основная роль в культурных реформах этого периода)… осознает себя царем всего православного мира, естественно ориентируясь при этом на византийский образец. Такой взгляд может рассматриваться как развитие идеи Москвы — Третьего Рима. Если, однако, ранее эта идея связывалась с культурным изоляционизмом, то теперь она связывается с универсализмом, т.е. предполагается единая культурная норма для всего православного мира” [Успенский 1987: 277-278].

Иными словами, при Алексее Михайловиче Россия впервые примеривается к роли авангарда всего прогрес… — нет, пока еще только православного человечества. И это, конечно, крутая перемена. Автор уточняет: “Это изменение предполагает изменение отношения к грекам. После Флорентийской унии греки стали рассматриваться как повредившиеся в вере, от них надо было отмежеваться. С этим связано установление автокефалии русской церкви. Процесс церковного обособления был завершен учреждением патриаршества в России (1589 г.). С учреждением патриаршества Московское царство получило ту же структуру, что и Византийская империя. Византийская империя как бы целиком переместилась в границы Московской Руси. Эта концепция подчеркивала религиозную и политическую самодостаточность Московской Руси и вела к культурному изоляционизму” [Успенский 1987: 278].

Но вот жизнь становится “лучше и веселее”. Страна крепнет, и ее амбиции “набухают”. “Со стабилизацией русской государственной власти в середине XVII в. политические концепции меняются. Политическая программа царя Алексея Михайловича предполагала создание православной империи, выходящей за рамки Московской Руси. Соответственно, православный мир не замыкался для него в Московском царстве, но… приобретал масштабы Византийской империи… Ориентация Алексея Михайловича на византийского василевса проявляется в целом ряде аспектов. …Алексей Михайлович выписывает из Константинополя яблоко и диадему, сделанные ‘против образца благочестивого греческого царя Константина’. При Алексее Михайловиче царя начинают титуловать святым, как это было принято в Византии. До этого так могли называть русского царя или великого князя только греческие иерархи, но не сами русские. Византинизация царской власти обусловливает и изменение чина венчания на царство, который приближался к византийскому. Со времен Федора Алексеевича (1676 г.) царь при венчании причащается в алтаре по священническому чину, как это делали византийские императоры. Как подражание византийским императорам может быть рассмотрено и издание Уложения (1649 г.), т.е. официальное введение нового свода законов” [Успенский 1987: 278-279].

 “…Византинизация царской власти при Алексее Михайловиче, — подчеркивает Успенский, — обусловливает византинизацию всей русской жизни. Москва должна стать не только политическим, но и культурным центром всего православного мира” [Успенский 1987: 279]. Таким образом, перед энергичнейшей европеизацией мы пережили не менее энергичную византинизацию, которая растянулась аж на два царствования — Алексея и Федора, что составляет примерно 35 лет. А параллельно, напомню, шла полонизация русских верхов. Это уже какой-то третий путь…

Исторически все эти влияния, деяния, события размещаются очень плотно, примыкая друг к другу, наползая одно на другое, вступая во враждебные отношения, отрицая друг друга и диффундируя одновременно. В результате складывается невероятно разнородная, разноцветная мозаика, смешение всего и вся (как в архитектуре русских городов или дачных поселков), безвкусное и хаотическое нагромождение разных стилей, задумок, утопий. Однако мы вдруг обнаруживаем в этом что-то поразительно близкое нашему сердцу, душе, даже уму. И говорим: “как это по-русски”.

Такова и наша Власть (и Русская Система в целом). Ведь для усатого великана с дергающейся щекой и бритым подбородком, поклонника голландско-прусско-протестантской абендландии, казалось бы, было логичным отправить все эти византиеподобные заморочки и “пережитки” на свалку. А он… сохранил. И папино с братовым наследие вплел в собственную перестройку. Точнее, так: оставил то, что реально работает на Власть. Кстати, и тему лидерства России в православном мире включил в свой концерт. Ненужное же засунул в сундук до лучших времен. И они настали: пра-пра-пра-правнук (Александр III) и пра-пра-пра-пра-правнук (Николай II) облачились в лежавшие там наряды и воспользовались культурно-идеологической подпиткой из этого византийско-русского плюсквамперфектума.

Да и наши времена демонстрируют схожее, типологически близкое поведение власти. В XVI — XVII столетиях ее “маршрут” был таков. Сначала Москва — Третий Рим, что означало, с одной стороны, новое и очень высокое самоопределение власти, т.е. ее фактическое укрепление, а с другой — культурно-исторический изоляционизм. Далее описанная Б.Успенским “византинизация” — и укрепление власти, и выход из изоляции в качестве лидера православного мира. Параллельно происходила полонизация, которая в тенденции вела к ослаблению власти, смягчению нравов и плюрализации социума. В финале — варварская европеизация с североевропейским акцентом.

В ХХ столетии Русская Власть де-факто прошла по тому же маршруту. Сначала “мы” — первые строители земного рая и носители единственно-научно-верного мировоззрения (что обрекало страну на сталинский культурно-исторический изоляционизм). Затем, при Хрущеве-Брежневе, “мы” — лидеры социалистического лагеря. Параллельное заимствование польско-венгерского опыта в перспективе имело те же последствия, что полонизация за три столетия до того. В финале — варварская вестернизация с провинциально-американским акцентом.

Но Русской Власти и это оказалось к лицу, в жилу, в струю. Когда ей надо, она и сталинский френчик набросит, и в пузатобрежневский костюм залезет, и “без галстуков” пройдется. Главное, что из всех этих катавасий Власть снова выходит молодой, энергичной, не оставляющей никаких сомнений в своей витальности. Как говаривал А.Галич: “если начал делать, так уж делай, чтоб не встал”. Русская Власть по-прежнему в состоянии “делать”. У нее по-прежнему широкий набор культурно-идеологических технологий и возможностей для царствования на славу нам и страх врагам. И она может с гордостью повторять вещие слова министра внутренних дел генерала А.Макарова (произнесенные им в IV Думе по поводу Ленского расстрела): “Так было и так будет”.

…Как со всем этим строить публичную политику? — Не знаю.

*   *   *

Ну, а теперь о не сложившейся у нас партийной системе. Или — переформулирую тему — о “Единой России”. Это ведь она вытеснила остальные партии и по-хозяйски расселась в Думе. Смею предположить: если мы объясним, кто такие “медведи”, откуда взялись, зачем природа произвела их на свет, то тем самым получим ответ и на вопрос о причинах провала русской многопартийности, а значит, в существенной мере, — и публичной политики.

В начале ХХ столетия в России родились два проекта политических партий. Причем они были взаимоисключающими. О первом из них, ленинском, мы вполне осведомлены. Так сказать, вкусили от его плодов. Что касается второго, то до самого последнего времени мы ничего о нем не знали. Не знали до тех пор, пока современный исследователь И.Глебова не обнаружила в архивах письмо Д.Трепова Николаю II (сентябрь 1905 г.). Сподвижник последнего императора предлагал создать в Думе и по всей России “партию власти”. Включить в нее начальников всех государственных уровней, взять под контроль прессу, подтянуть к этой партии солидные финансы и т.п. Однако тогда, в последнее десятилетие царизма, проект этот в силу различных причин не был реализован. Видимо, еще не созрели исторические условия. Ведь он был принципиально новым для Русской Системы — предполагались действия “изнутри” системы, в рамках status quo[5].

Ленинский проект — “партия нового типа” — был абсолютной новацией для мировой политической мысли и практики (точнее, стал таковым после своей триумфальной победы). В этом его можно сравнить с “Государем” Макиавелли. Но для России и Русской Системы он был вполне традиционным (парадокс: “отживающая” монархия порождает новацию, а идущая ей на смену сила — традиционную модель). Ведь Русская Власть, сформировавшись в ходе своей эволюции как дистанционная, могла кроить и перекраивать общество лишь по своему образу и подобию. Естественно — извне.

Для этого Русская Власть создавала внесистемные, внесоциальные организации. Классический пример — опричнина и петровская гвардия. Причем эти внесистемные организации являлись не только и не просто хирургическим инструментом, посредством которого Власть производила операции над обществом. Они были также носителями новых мировоззренческих установок, альтернативных по отношению к традиционным. Начатки новой “идеологии” (пусть не очень четкие и определенные) мы можем обнаружить даже в опричнине.

В этом смысле Ленин действовал в русле самодержавной традиции, хотя внешне его акции и идеи выглядели прямо противоположными всему, что тогда господствовало в русском обществе.

Ленинский проект победил еще и потому, что историческая власть — самодержавие — к этому моменту себя изжила (в отличие от Русской Власти как таковой). Самодержавие уже не могло (а отчасти и не хотело) контролировать социальные процессы, развертывавшиеся в стране, и прежде всего то, что происходило в стомиллионной крестьянской массе. В подобных условиях создание “партии власти” было обречено на неудачу. Те силы, на которые могла бы опереться Власть, сами стремились стать (быть) Властью, а не ее партией. К тому же “партия власти” не могла предложить обществу альтернативную систему ценностей. Общество же еще нуждалось в определенном мировоззрении, но традиционное, подобно самодержавию, полностью устарело (во всяком случае — в привычных формах).

Парадоксальным образом победа “партии нового типа” одновременно (в тот же миг!) обернулась и ее поражением. Придя к власти, эта партия сразу начала умирать. Ведь захват власти и был исполнением ее исторического призвания. Для нее больше не осталось дела. Правда, ни она, ни кто-либо другой (включая ее противников) не знали, что Русская Власть и Русская Система спасены от гибели. Только не путем реставрации, ибо последняя и есть умирание, а в новых формах, в новом обличье.

Но это заложило в основание революционного порядка новые фундаментальные конфликты, которые в конечном счете, через много-много лет, и подточили устои коммунистического рейха. Дело в том, что, как уже говорилось, Русская Власть предполагает режим персонификации. Она не может быть разделена, распределена, размазана. Однако большевики создали порядок, который на языке концепции Русской Системы называется Властепопуляцией. То есть, Популяция стала властной, а Власть — популяционной.

Действительно, тот, кто был ничем, стал всем. Кухарка управляла государством. В то же время это совсем не означало, что ранее бесправный русский народ вдруг обрел реальное самоуправление. Случилось другое: основанная на насилии и презрении к человеческой личности Русская Власть попала в руки миллионов и миллионов. И здесь-то, повторю, коренился новый разрушительный конфликт.

Вожди “партии нового типа” (Ленин, Троцкий, Сталин и др.), бессознательно следуя русской исторической логике, стремились к персонификации власти. Но на их пути встала та самая “партия нового типа”, которая, разумеется, не “хотела” умирать, не “соглашалась” с ролью простого инструмента по спасению Русской Власти и Русской Системы. “Противилась” персонификации и Властепопуляция в целом, не “желавшая” отдавать то, что получила и что всегда было идеалом народных масс (вспомним “идеологию” Болотникова, Разина, Пугачева и т.п.). Кстати, еще много десятилетий назад крупнейший русский политолог первой половины ХХ в. Н.Алексеев точно описал этот властепопуляционный порядок: “В обществе, где исчезнут классы, должно исчезнуть и государство. Общество станет безгосударственным, однако не анархическим. Оно сохранит начало властности, аппарат принуждения и централизованный характер. Даже все эти особенности в коммунистическом обществе более развиты, чем в буржуазном государстве. Но, с другой стороны, по учению коммунистов, в таком обществе не будет господствующих классов; властвовать в нем будут все трудящиеся. Отношения властвования приобретут характер текучий, бюрократия уничтожится, властные функции все будут отправлять по очереди. Загадочность подобного общественного устройства состоит в том, что оно, обладая всеми чертами государства, объявляется, однако, обществом безгосударственным; и что оно, обладая явно выраженным принудительным характером, в то же время объявляется ‘царством свободы’” [Алексеев 1998: 223].

В начальной стадии этого конфликта (“персонификация Власти vs Властепопуляция”) погибает Ленин. Конечно, физически он умер своей смертью. Но в историческом плане (перспективе) уход теоретика и создателя “партии нового типа” оказался прологом исчезновения самой этой партии. Следующим этапом было уничтожение в качестве политически значимой фигуры Троцкого, а заключительным аккордом этой трагедии (прежде всего для народов СССР) — массовое истребление ленинской гвардии в 1936 — 1938 гг. В борьбе за персонификацию власти и превращение своего господства в абсолютное Сталин создает и пестует номенклатуру, которая становится его приводным ремнем по управлению страной. Здесь Сталин — такой же гениальный новатор и первопроходец, как Ленин со своей “партией нового типа”.

Далее Сталин делает еще один гениальный шаг — он не разрушает Властепопуляцию, но закабаляет ее. С исторической точки зрения это беспрецедентно. Вековые чаяния народных масс удовлетворены — они получили полноту власти. И одновременно сохранены традиционные рабские условия их существования. Гражданин СССР — и полновластный властелин, и бесправный раб в одном лице. Еще никогда в русской истории народ не получал таких возможностей для самореализации и никогда не сталкивался с таким беспросветным и тотальным рабством. Действительно, Властепопуляция — это полное смешение “безграничной свободы” и “безграничного деспотизма” (термины “политолога” Шигалева из романа Достоевского “Бесы”).

Но подобный режим долго существовать не мог. Он зависел от слишком многих внутренних и внешних условий. Слишком зыбок был его фундамент и ненадежна “гармония”. В итоге окрепшая в ходе войны номенклатура уничтожила своего создателя и хозяина (речь идет, разумеется, не о прямом убийстве Сталина, хотя, возможно, было и оно). В этом отношении смерть Сталина аналогична смерти Ленина. Началось разложение кровавого порядка. Постепенно умирало, мельчая в карикатурных вождях, персонификационное основание власти; номенклатура перерождалась в “боярство”, которое стремилось к контролю над вещественной субстанцией. Следовательно, хочешь не хочешь, а потихонечку вставал вопрос о наследственной частной собственности. С размыванием дикого тотального рабства (в 1950-е годы) был запущен процесс распада Властепопуляции. Под покровом “общенародного государства” и “новой исторической общности — советского народа” стали формироваться новые социальные группы: массовая интеллигенция, массовый рабочий класс, массовое колхозное крестьянство, а также… массовый слой работников “теневой экономики” (в начале 1980-х годов в “тень” ушло до 25% советского хозяйства, т.е. миллионы людей). А вместе с ними — и новые “нации”, те самые, что взорвут СССР на рубеже 1980-х — 1990-х годов.

М.Горбачев и его окружение попытались придать всему этому более современный, открытый и управляемый вид, не покушаясь на по-прежнему провозглашаемые основополагающие принципы: социализм etc. И здесь вновь, как во времена Николая II — Д.Трепова, на повестке дня оказался вопрос о “партии власти” (хотя, конечно, никто этим термином не пользовался). Тогдашняя КПСС вполне годилась на эту роль. Она была массовой организацией с хорошими (в специфическом смысле) навыками управления. Именно на это и делал ставку Горбачев (не важно, что он думал на самом деле, — он был “орудием истории”). Горбачевцы хотели приспособить КПСС к руководству сложным и многосоставным, но “еще” не структурированным и не способным к самоуправлению обществом. Поэтому и допускалась определенная плюральность внутри самой партии — ведь та должна была учитывать реальные интересы различных социальных групп и слоев.

Казалось бы, сложилась подходящая для реализации треповского проекта ситуация: готовая структура плюс стремление власти иметь в руках именно такой инструмент. Но вновь попытка оказалась неудачной. Власть не сумела удержаться у руля. Россия вошла в эпоху социальной революции. И в этом смысле в конце века повторилось его начало.

Но, может быть, мое предположение относительно возможной трансформации КПСС в “партию власти” ошибочно. Может быть, коммунистическая номенклатура была органически неспособна функционировать в новых условиях. Вот что, к примеру, вспоминает бывший заместитель заведующего Отделом науки ЦК В.Рябов. 11 июля 1988 г. А.Яковлев проводил совещание руководителей средств массовой информации, посвященное итогам XIX партконференции. Среди прочего он сказал (в записи В.Рябова): “Партия снизу доверху переживает потрясение. Перемена ситуации быстрая, сравнить можно с периодом выхода партии из подполья. Надо менять кадры, стиль, методы, формы и содержание работы” [Рябов 2005: 73-74]. Это в высшей степени ценное и — вместе с тем — удивительное признание, особенно в том, что касается “выхода из подполья”. А ведь внешне они казались полностью уверенными в себе сановниками! Хотя, загнав страну в подполье (в переносном, конечно, смысле), они неизбежно оказались в нем и сами. И когда подполье начало рушиться, почувствовали себя беспомощными. Кто “заплакал”, кто убежал, кто тонул в словоговорении, кто…

*   *   *

Надо сказать, что о партийном строительстве русский ум размышлял не только в пределах своей исторической родины. Оказавшиеся в эмиграции тоже бились над идеей партии. К примеру, евразийцы. Они предложили еще один проект “русской партии”. Он был напрямую связан с ленинским, являясь его продолжением и отрицанием одновременно. Однако, как выясняется сегодня, евразийский проект имел общие черты и с треповским. Забегая вперед, отмечу: это означает, что у всех русских концепций партии одна и та же природа.

Так вот как оценивали ситуацию евразийцы: “…Коммунистически-большевицкая партия — тот кристаллизационный центр, вокруг которого создался новый правящий слой. Великолепно организованная и властная до тираничности, она была становым хребтом правительства и — шире — правящего слоя” [Савицкий 1997: 55]. И далее: “…До сих пор новый государственный аппарат и новый правящий слой держатся инициативою, энергией и организованностью партии, которая прослаивает и связывает и… держит…” [Савицкий 1997: 56].

Напомню: все это обдумывалось и писалось П.Савицким и его товарищами по эмиграции в середине 1920-х годов. То есть, было еще не вполне ясно, куда будут эволюционировать и коммунистический режим, и коммунистическая партия. Евразийцы уповали на то, что основой новой русской государственности станет “непартийный правящий слой” (это и выходцы из простого народа, разбуженные революцией к созидательной социальной деятельности, и представители “старой” России, по тем или иным резонам пошедшие на сотрудничество с большевиками): “Сплоченный и прослоенный партией непартийный правящий слой сыграл и играет еще большую роль. Он является главным проводником конкретных потребностей народа и здоровых традиций старой государственности. В нем будущее связывается с прошлым, и расплавляющая все стихии революция возвращается к самым истокам народной жизни и становится смыслом прошлого. В нем происходит взаимообогащение партии с народом и вырабатывается, рождается правящий слой будущего. В нем создаются и развиваются сами формы новой государственности. Но, если бы партия сразу и без замены чем-либо ей равнозначным исчезла, наметившиеся… новые формы и новый правящий слой оказались бы в очень затруднительном и даже опасном положении” [Савицкий 1997: 56].

Как мы знаем, большевистская партия не “оправдала” надежд евразийцев и такого правящего слоя не породила. Возник иной правящий слой — номенклатура — с иными задачами, иной судьбой. Что же касается евразийцев, то они рассчитывали: место партии коммунистов и коммунистической идеологии займут их партия и их идеология. “Мысля новую партию как преемницу большевиков, мы уже придаем понятию партии совсем новый смысл, резко отличающий ее от политических партий в Европе. Она — партия особого рода, правительствующая и своею властью ни с какою другою партией не делящаяся, даже исключающая существование других таких же партий” [Савицкий 1997: 58]. Это — “партия-правительство” [Савицкий 1997: 59], схожая с коммунистической по “форме и структуре”, но отличающаяся по идеологии.

Кстати, с аналогичным евразийскому проектом выступил тогда же

(в 1926 г.) и Л.Карсавин. По существу он воспроизвел мечту П.Савицкого

о новой русской партии, идущей на смену большевикам. В работе

“Феноменология революции” Карсавин писал: “Правительствующую или единую и единственную партию надо принципиально и четко отличать от партий в европейском смысле слова, которые никогда не бывают, не могут и не должны быть единственными. Европейские партии связаны с

парламентскою, специфически европейскою формою демократии. Они не

совместимы с …советскою системой и на ее почве возникнуть не могут.

…В России дана исконная органическая связь государственности с единою партиею… Существование правящего слоя является необходимым социологически. Он может быть неорганизованным, как в современной Европе. Но тогда он сам себя обессиливает, а жизнь приводит к тому, что в попытках его самоорганизации он дифференцируется на ‘части’ и ‘партии’ и вызывает к жизни парламентаризм. Мы же считаем наиболее целесообразным единую его организацию. …Такая единая организация необходимо приводит к единой правительствующей партии… Мы утверждаем не произвол единой партии… а осуществление ею… народной бессознательной воли… обеспечиваемое органической связью ее с народом…” [Карсавин 1997: 197].

*   *   *

Но идея “партии власти” оказалась востребованной сразу же после установления нового российско-федеративного порядка. ДВР-93, НДР-95, “Единство”-99 и, наконец, апофеоз выборов-2003 — “Единая Россия”. Почему?

“Партия власти” — один из инструментов перехода к третьей (после Самодержавия и Властепопуляции) исторической форме и способу существования Русской Системы (“эссенцией” которой по-прежнему выступает властецентричность). Это — самая сложная и трудноосуществимая форма Русской Системы. Она характерна для той стадии исторического бытования русского общества, когда население перестает быть по преимуществу Популяцией. И власть вынуждена с этим считаться. Причем, утверждая, что население уже не является по преимуществу Популяцией, я отнюдь не имею в виду возвращение ему когда-то похищенной у него субъектной энергии (хотя отчасти это так). Дело в том, что значительная доля русского народа вышла за пределы социального пространства, превратилась в асоциалов. Она находится вне зон права, общественного контроля, официально (но совсем не обязательно — фактически) господствующих норм, табу и пр.

Попутно замечу: все это (то, что сейчас в России только складывается) ни в коей мере не новое издание бонапартизма, о котором все чаще говорят отечественные политологи. Бонапартизм строится на маневре власти, смысл которого в опоре то на одну, то на другую общественную силу в целях сохранения личного господства и поддержания социального мира. Система же “партии власти” — это реализация властных полномочий с помощью некоего новообразования, которое, по аналогии с дарендорфовской “социальной плазмой”, можно назвать “властной плазмой”.

Разрабатывая теорию социального конфликта, Р.Дарендорф (во многом в противовес марксизму) подчеркивал, что внимание следует концентрировать не на причинах, а на формах конфликтов. На причины конфликтов нельзя посягать ни под каким видом, ибо конфликты суть одна из форм существования общества. Конфликты должны сохраняться. Но поскольку они угрожают стабильности и устойчивости общества, их необходимо поместить в особую среду — “социальную плазму”, которая не поглотит их окончательно, но ослабит их разрушительную силу. Конфликты локализуются и перестанут носить интенсивный характер. Основной элемент

“социальной плазмы” — обширный средний класс. Главные характеристики — сохранение определенного социального неравенства, наличие различных интересов и воззрений. Важнейшие организационные принципы — институты и процедуры по регулированию конфликтов, внятные правила игры для всех [Dahrendorf 1972: 111].

В известном смысле современная Россия столкнулась со схожими проблемами (т.е. такими, которые порождают потребность в “социальной инженерии” дарендорфовского типа). Если коммунистический режим ориентировался на уничтожение причин конфликтов (хотя, как мы знаем, на по-следней стадии своей эволюции был вынужден смириться с фактом их неизбывности), то нынешний уже не может и не хочет бороться с конфликтами как таковыми. Ему приходится существовать в условиях острых общественных противоречий. И поэтому он обязан минимизировать их последствия.

“Партия власти”, наряду с другими путинскими новациями (так наз. укрепление властной вертикали, ослабление реальных полномочий субъектов федерации и т.д.), и есть создание русской “плазмы”, в которой конфликты будут протекать, не разрушая общества. Только если на Западе эта плазма — социальная, то у нас — властная. На смену Властепопуляции приходит “властная плазма”. Властепопуляция потому и была сочетанием абсолютной власти и абсолютного бесправия, деспотизма, свободы, рабства, возможностей, безысходности и т.п., что строилась на принципах бесконфликтности и превентивного уничтожения причин конфликтов. “Властная плазма” есть принятие конфликта an sich, вовнутрь себя, где он, сгорая, одновременно получает энергетическую подпитку.

Далее. Если “социальная плазма” функционирует, как уже отмечалось, с помощью четких процедур и обязательных для всех правил игры, то “властная” основывается на коррупции. Именно коррупционный механизм передела финансовых и материальных средств является важнейшим измерением “властной плазмы”. В каком-то смысле коррупция и есть плазма, в которой протекают конфликты-переделы. Коррупция — это среда, в которой развертывает себя в пространстве и времени “государство”.

Главным принципом эпохи Властепопуляции была перманентная революция. Она не удалась по Троцкому — вширь (“по дорожке, по бульвару, по всему земному шару”), но удалась по Сталину — вглубь, в саму сердцевину русского социального пространства. По всей видимости, сегодня мы живем в эпоху перманентной коррупции, которая не есть девиация, она не может быть побеждена, остановлена и т.п.

Здесь, в этих новых исторических условиях, “партия власти” просто находка. Если бы ее не было, ее следовало бы придумать. Ведь коррупция крайне опасная “штука”. Я имею в виду не те опасности, о которых абсолютно справедливо говорят во всем мире, но угрозу стабильному существованию Русской Системы. И хотя, как известно, ее “порядок” есть принципиальный беспорядок, смута, диссипация базовых элементов, но в этом и через это она обретает определенную устойчивость и равновесие. А жесткие коррупционные игры могут поставить под вопрос эту хрупкую и странную для “иноплеменного взора” гармонию.

Но вот является “Единая Россия” и ограничивает — во всяком случае, призвана ограничивать — подобные “игры”. Дисциплинирует их участников. Хотя поле для игр широкое и удобное. И драка между чиновничеством и бизнесом, между федеральной и местной бюрократией, между администрацией президента и правительством, между отдельными министерствами, между Кремлем и Тверской 13, между многими другими продолжается и несть ей конца. Однако в рамках “Единой России” всех их помирят. В случае недисциплинированного поведения “напомнят”, накажут, определят линию поведения и “причитающуюся” долю в коррупционном переделе.

Таким образом, “Единая Россия” есть и будет формой организации служилых людей в новое управляющее сословие. И здесь мне на ум приходят слова, сказанные В.Шульгиным в эмиграции: “Для того чтобы Россия опять стала Россией, необходима порода людей, способная быть служилым сословием”. Людей такой породы и подбирают (помните “правящий подбор” евразийцев?) в “ЕР”. Иными словами, “властная плазма” предполагает создание обширного “среднего властного слоя”…

*   *   *

В этой статье я попытался указать на некоторые исторические корни “русской политики”. Видимо, это последнее есть не совсем то, что в науке принято полагать публичной политикой. Более того, это, наверное, совсем не то. И даже является некоей противоположностью public policy. Вместе с тем я не могу отрицать наличия в нашей стране определенных элементов публичной политики. Их присутствие вполне ощутимо.

Так что же такое “русская политика”? Гибридная политическая система (как сказала бы Л.Шевцова)? Разумеется, нет. И это “нет” я постараюсь расшифровать в следующем номере “Полиса”, который посвящен столетней годовщине отечественного парламентаризма и конституционализма.

Алексеев Н.Н. 1998. Русский народ и государство. М.

Градовский А.Д. 1875. Начала русского государственного права. Т. 1. СПб.

Гиппиус З. 1999. Дневники. В двух книгах. Кн. 1. М.

Известия. 2004, 2005.

Карсавин Л.П. 1997. Феноменология революции. — Русский узел евразийства: Восток в русской мысли. М.

Ключевский В.О. 1957. Сочинения. Т. III. М.

Коммерсант. 2004.

Литературная газета. 2003. № 31.

Маркс К., Энгельс Ф. 1958. Сочинения. 2-е изд. Т. 12. М.

Мережковский Д.С. 2004. Собрание сочинений: Грядущий Хам. М.

Милюков П.Н. 1990. Воспоминания (1859 — 1917). Т. 2. М.

Независимая газета. 2004.

Покровский М.Н. 1965. Избранные произведения. Кн. 2. М.

Россия. 1907, 1909.

Рябов В.В. 2005. Жизнь в ЦК, или ЦК изнутри. М.

Савицкий П.Н. 1997. Континент Евразия. М.

Секретные протоколы Петергофского совещания в июле 1905 г. 1917. — Голос минувшего: Журнал истории и истории литературы, № 4.

Успенский Б.А. 1987. История русского литературного языка (XI — XVIII). Мюнхен.

Устрялов Н.В. 2003. Национал-большевизм. М.

Dahrendorf R. 1972. Konflikt und Freўiheit. Mьnchen.

---

[1] Здесь Ключевский, не говоря об этом прямо, по сути показывает принципиальное отличие наших земских соборов от тех органов народного представительства, которые в сопоставимые времена существовали в Европе и с которыми их нередко сравнивают, находя множество сходного.

[2] Иначе было в 1907 — 1917 гг. Тогда народное представительство само захотело стать Властью. Что же касается 1991 — 1993 гг., то здесь вообще все было по-другому. И это, видимо, свидетельствует о наступлении нового социального “эона”.

[3] Впрочем, чтобы все это понять правильно, не обязательно, подобно А.Градовскому, быть профессором права. Можно, например, быть генералом, лучше даже генерал-полковником, как Л.Ивашов. Ему принадлежит “бессмертное”: “Все ветви власти, включая верховную…” [см. Литературная газета 2003].

[4] Я хочу специально обратить внимание политологов (историкам все это хорошо известно) на материалы упомянутого совещания. Они многое дают для понимания природы русской власти и русской политики.

[5] Кстати говоря, идея “партии власти” мелькала в русских умах еще в 70-е годы XIX в. (см. переписку братьев Н.А. и Д.А.Милютиных). А в 1916 г. кружок консерваторов-монархистов во главе с Римским-Корсаковым предложил Николаю II создать такую партию для спасения порядка.

© Некоммерческое Партнёрство «Редакция журнала ПОЛИС (Политические Исследования)» 2006 №1