Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

© Некоммерческое Партнёрство «Редакция журнала ПОЛИС (Политические Исследования)» 2006 №1

Три сценария “цветной” революции в России. Моделирование сетевой динамики российской политии

А.А. Казанцев

Казанцев Андрей Анатольевич, кандидат политических наук, старший научный сотрудник Центра евроатлантической безопасности МГИМО(У) МИД РФ.

“Преступление есть составная часть революции, — провозглашает доктор. — С помощью трех метафорических деяний — изнасилования, убийства и поджога — негры, нищие, пролетарии и интеллектуалы будут освобождены от цепей рабства, а буржуазия избавится от своих сексуальных комплексов”.

Ален Роб-Грийе

“Суета сует, — сказал Проповедующий, — суета сует: все суета. Что пользы человеку от всех его трудов, над чем он трудится под солнцем? Род уходит, и род приходит, а Земля остается навек”.

Экклезиаст

Возможна ли революция в современной России? При каких условиях она может произойти? Ответ на эти актуальные для текущей политической конъюнктуры вопросы требует анализа сетевой динамики российской политической системы.

Гегельянцы и затем марксисты объясняли тайну революции тем, что не все существующее действительно существует. Многие из наличествующих de jure институтов de facto уже себя изжили и не соответствуют повседневным практикам.

Неоинституциональная трактовка общественных трансформаций [North 1990, 1992] побуждает вновь вернуться к гегелевскому объяснению истоков революций. Революция есть следствие накопившегося разрыва между формальными институтами и неформальными (моральными, культурными) практиками [Сергеев 1999б: 5-16]. Однако к неформальным институтам можно применить максиму французской постструктуралистской социологии, возникшую после студенческих волнений 1960-х годов: “Структуры не выходят на улицы”. Следовательно, вне поля зрения неоинституционализма остаются вопросы о том, как происходят революции и кто их производит.

Представляется, что ключ к этой проблеме кроется в исследовании динамики социальных сетей[1]. Именно при слиянии последних возникают социально-политические движения, которые способствуют либо сохранению, либо смене имеющегося политического режима.

Революция в имперских ценностно интегрированных политических системах как “преобразование изнутри человеческого духа”

Для моделирования сетевой динамики российской политии необходимо прежде всего проанализировать ключевые характеристики социальных сетей и складывающихся на их основе социально-политических движений.

Интерес к проблемам рационализации общества позволил М.Веберу выделить типы рациональности и социальной легитимации, предшествовавшие модерну. Обращение к Веберу в настоящей статье обусловлено тем, что созданный им теоретический инструментарий заложил традицию изучения роли социокультурных факторов в процессе общественных изменений.

Вебер не исследовал подробно российскую политию. Помимо отдельных фрагментов “Хозяйства и общества” [Weber 1976: 621-623], о ней идет речь лишь в статьях о русской революции [Weber 1997]. Поэтому любая опирающаяся на Вебера интерпретация российской политической системы — лишь реконструкция.

Такая реконструкция осложняется тем, что Вебер не создал четкой теоретической модели соотнесения типов рациональности социального действия и легитимации власти с типами бюрократии. В частности, лишены однозначности его представления о том, какой тип бюрократического аппарата соотносится с ценностно-рациональным действием и харизматической властью [cм. Гайденко, Давыдов 1991; Масловский 1995; Breuer 1992; Maslovski 1996]. В результате знаменитое описание “царского патримониализма” в “Хозяйстве и обществе” [Weber 1976: 621-623] допускает сопоставление российской политии даже с политическими системами традиционных восточных обществ[2].

Отталкиваясь от Вебера, российскую политическую культуру можно определить как ценностно-рациональную. Она рациональна с точки зрения используемых средств, но нерациональна с точки зрения цели. Подобный тип рациональности подчинен неким требованиям, в выполнении которых человек видит свой долг. Действие осознанно направлено на те или иные ценности, последовательно реализуемые в поведении.

Ценностно-рациональное социальное действие согласуется с харизматическим типом господства и легитимации власти [Вебер 1990; Weber 1976]. Харизматической власти чужда экономическая логика и базирующиеся на ней практики повседневности. Она связана с сакральным “призванием” осуществляющего господство. При этом на первый план выступает эмоционально-напряженный аспект его миссии, состоящей в реализации в обществе трансцендентной по отношению к нему ценности путем применения организованного насилия.

Хотя харизматическое господство всегда личностно окрашено, на его основе могут вырастать социальные структуры: общины единоверцев, партии и даже государства. Это ведет к постепенной “рутинизации” харизмы (вплоть до передачи харизматических свойств “по наследству” [Блок 1998]) и инкорпорации внедряемых харизматической властью ценностей в систему формальных социально-политических институтов.

В “Хозяйстве и обществе” Вебер обращает внимание на такую черту харизматической власти, как возможность “преобразования общества и мира изнутри человеческого мышления”, что влечет за собой “магическое”, почти моментальное изменение главных направлений общественного мышления и действия [Weber 1976]. Общество, пережившее “преобразование изнутри”, по своим субъективным представлениям “вдруг” оказывается в совершенно новом мире. В этом новом мире по-иному выглядит не только социальная, но зачастую и физическая реальность (например, сталинизм и лысенковщина, Гитлер и магическая “арийская” физика). Подобное вос-приятие поддерживается жесткой харизматической властью, чье сакральное “призвание” как раз и заключается во внедрении новой “картины мира” и ее максимальном отождествлении с социальной реальностью (как путем манипуляций с общественным сознанием, так и за счет идеологического “присвоения” неформальных обыденных практик).

Существенным свойством “преобразования изнутри” является то, что оно происходит как бы “из глубин человеческого духа”. Он погружается в себя и “открывает” новые сакральные или квазисакральные ценности. Затем механизм харизматического господства переносит эти ценности в сознание общества и в соответствии с ними реорганизует социальные структуры, на основе которых вырастает определенная рациональность действий, ориентированная на максимизацию “духовных” ценностей.

Согласно предложенной Ш.Эйзенштадтом типологии, Россия относится к имперским обществам [Eisenstadt 1963, 1986; Эйзенштадт 1999: 173-178]. Для подобных обществ исторически характерен необычайно высокий уровень концентрации в едином центре как реальных (экономических, властных), так и символических (связанных с производством знания, информационных, идеологических) ресурсов. Степень автономии институционализированных сфер социального взаимодействия (экономика, наука, образование и т.д.) по отношению к этому центру крайне невелика. Все ключевые социальные взаимодействия в обществе либо осуществляются через центр, либо контролируются им. Общественные силы имеют очень мало возможностей для самоорганизации, они чрезвычайно раздроблены (что намеренно поддерживается центром). Централизация социально-политических институтов призвана обеспечивать выполнение некой сакральной “имперской миссии”.

Взаимосвязь между ценностной интеграцией общества и дуалистическими представлениями о мире и ее влияние на динамику революционных изменений социально-политических институтов в постсоветской России прослеживаются в эмпирически ориентированных работах В.М.Сергеева и Н.И.Бирюкова [Sergeyev, Biryukov 1993; Biryukov, Sergeyev 1997; Sergeyev 1998]. По мнению этих авторов, система ценностей есть самостоятельный уровень политической культуры: “Ценности используются для выбора определенных типов ситуаций и приписывания им некоторой степени ‘приемлемости’ или ‘неприемлемости’” [Sergeyev, Biryukov 1993: 12]. Структура и иерархия ценностей — важная, но при этом наименее стабильная часть политической культуры, способная в любой момент подвергнуться веберовскому “преобразованию изнутри”. Не случайно политические революции часто принимают форму “перевертывания” ценностей: то, что прежде считалось в обществе “плохим”, начинает восприниматься как “хорошее”, и наоборот.

Для социально-политической интеграции социума необходимо, чтобы подавляющее большинство его членов обладало сходными представлениями на том или ином уровне политической культуры (“картина мира”, система ценностей, процедурный опыт). В отличие от западноевропейских обществ модерна, где определяющую роль играли процедурный опыт и повседневные социально-экономические практики, в старой России и бывшем СССР главным оставался ценностный уровень.

Ценности по определению содержат в себе дуалистическое представление о мире, ибо это описание того, “что есть хорошо, а что — плохо”. Интеграция на уровне системы ценностей способствует тому, что в обществе начинает преобладать дуалистическая “картина мира”: есть лишь добро и зло. Любая попытка внести в описание мира дополнительные цвета или остаться в стороне от схватки трактуется как “подыгрывание” злу.

Когда ключевым условием поддержания общественной стабильности на уровне неформальных институтов становится внедрение определенных стандартов “добра”, одной из составляющих этой задачи неизбежно бывает подавление “зла” (т.е. носителей всех прочих моральных установок). Возникают формальные институты, преследующие “защитные”, “преобразовательные”, “воспитательные” или, наконец, “охранительные” цели. Последнее предполагает наличие устойчивого разрыва между государством и обществом, постоянное насильственное “навязывание” обществу тех или иных повседневных практик (никоновское крещение тремя перстами, петровский запрет на бороды, принудительное “освобождение” друг от друга крестьянства и помещиков при Александре II и т.д.).

Подавляемые носители альтернативных ценностей и практик вынуждены уходить в подполье. Они тоже проникаются общей дуалистической логикой. Все, что против “злой” власти, — хорошо. Примеры здесь очевидны: культ Наполеона среди старообрядцев, революционность старой русской интеллигенции, структура антисоветского (“демократ” конца 1980-х — начала 1990-х годов — это тот, кто “против коммунистов”) и современного оппозиционного сознания (от морально мотивированного сочувствия чеченским боевикам до идей фантомного “антипутинского блока” демократов, коммунистов и националистов).

Дисфункциональность описываемой политической системы заключается в том, что она возводит труднопреодолимые преграды на пути эволюционного политического развития, препятствуя, в частности, становлению демократических практик [Сергеев 1999а]. Следствием подавления любой не санкционированной официально деятельности как опасной для выживания режима оказывается либо полное подчинение общества государству, либо, наоборот, их тотальное отчуждение друг от друга.

Политическая жизнь превращается в постоянный круговорот беспредельной “воли” и деспотического произвола. Во времена краха устоявшихся формальных институтов политическая система “оттаивает” и внезапно перескакивает в новое равновесное состояние с новым сочетанием насильственно внедряемых ценностей [Сергеев 2001]. Затем, после недолгого периода ничем не ограниченной анархии, система стабилизируется и наступает длительный политический застой (“заморозки”). В такой ситуации либеральное, модернистское сознание неизбежно приобретает “трагический” характер, будучи вынуждено непрерывно колебаться между консервативной и революционной утопией[3].

Предлагаемая ниже модель революционной сетевой динамики основана на гипотезе, что российской политической системе на всех ее все уровнях (в т.ч. на уровне социальных сетей) присущи ценностная интеграция, дуалистическая “картина мира” и институты имперского типа. В подобном обществе революции неизбежно принимают форму “преобразования изнутри человеческого духа”. Это означает, что причины революций в России следует искать скорее в сфере общественного сознания (прежде всего в области развития и распространения идеологизированных систем ценностей), нежели в реальных социальных практиках (повседневном экономическом быте).

Матрица типов политических ориентаций в ценностно интегрированном имперском обществе

В ценностно интегрированном обществе политическая проблематика неизбежно связана с существующими способами воспроизводства, развития и распространения морально-ценностного дискурса и соответствующих ему практик. Возникающие на этой основе социальные сети и социально-политические движения воспроизводятся и развиваются благодаря тому, что их участники разделяют общие ценности. Какие же типы политических ориентаций возможны в системе описываемого типа?

Провоцируя идеологизированные социальные конфликты, ценностная интеграция приводит к делению социума на “ортодоксов”, разделяющих господствующую в обществе систему ценностей, и “еретиков”, которые так или иначе ей противостоят. Стабильность в обществе сохраняется в той мере, в какой первые количественно преобладают над вторыми. При накоплении “критической массы” “еретиков” происходят революции.

Оппозиция в ценностно интегрированном обществе часто приобретает форму “квазитоталитарных сект”, а носители господствующей идеологии организуются в виде “квазицеркви”. Не суть важно, в чем будет заключаться внутреннее содержание господствующей квазирелигии (православие-самодержавие, “просвещенно”-вестернизаторский абсолютизм, социализм-коммунизм, демократия-рынок), общим остается насильственное внедрение признаваемых ею ценностей в общество.

В качестве тоталитарной сектантской религии “еретиков” может выступать некий морально-политический кодекс (традиционная интеллигенция), особый набор “понятий” (уголовный мир) или ценности, связанные со стилизацией жизни (молодежные и артистические субкультуры). В любом случае эта квазирелигия предполагает наличие общеобязательных норм поведения и санкции за их нарушение, жесткое деление на “наших” и “не наших”, воинствующий и мобилизационный дух, а также определенную стилизацию жизни (“подгонка” практик повседневности под идеологию).

С середины XVI в., когда в России началось утверждение ценностно интегрированной политической системы (усвоение православия сельскими “мирами” на микроуровне и закрепление идеологии и системы формальных институтов “православного царства” на макроуровне), российскому обществу пришлось пережить четыре “всплеска” “еретического” оппозиционирования:

• середина XVI — середина XVII в. (период постепенного исчезновения элементов патримониальности и распада единой “картины мира” сперва в городских, а затем и в сельских “мирах”) — возникновение ересей (стригольники[4], “жидовствующие”), высокая степень политической нестабильности и постоянное воспроизводство массового политического противостояния власти (репрессии Ивана Грозного, самозванство), образование антисистемных квазиуголовных сообществ (беглые, разбойники, казаки);

• середина XVII — конец XVIII в. (период стабилизации ценностно интегрированного общества и харизматической власти) — раскольники и сектанты, сочетавшие религиозное оппозиционирование с политическим;

• конец XVIII — последняя треть XIX в. (период культурной модернизации и распространения светской идеологии и образования) — появление, наряду с сектантами, интеллигенции, осуществлявшей идеологическое оппозиционирование;

• с последней трети XIX в. и вплоть до настоящего времени (период резкого повышения нестабильности системы в связи с быстрой социальной модернизацией и индустриализацией) — зарождение и утверждение[5] новой, “модернизованной”, уголовной культуры деклассированных “низов”, рост сектантского и интеллигентского оппозиционирования, возникновение особых эстетизированных и “молодежных” стилей жизни[6].

В ходе анализа политических ориентаций индивидов Г.Алмонд и С.Верба выделили три “чистых” типа политической культуры: парохиальный, подданнический и активистский [Almond, Verba 1965]. Для харизматической власти и имперской политической системы, отличающихся высокой степенью идеологизации и централизации, парохиальная политическая культура с ее “зацикленностью” на местном сообществе и отсутствием интереса к политической жизни общества в целом неприемлема. Не случайно на протяжении последних нескольких веков в России прослеживается исторически устойчивая тенденция к подавлению регионализма и парохиальных политических установок.

Социально-политическое действие и общественная интеграция, ориентированные на универсально реализуемую в мире систему ценностей, также враждебны парохиализму. Идеологи как правого, так и левого толка непрерывно внушали русскому народу идею его всемирно-исторической миссии или “всемирной отзывчивости” (Ф.М.Достоевский). Даже в России 1990-х годов, несмотря на очевидную тенденцию к регионализации [Нечаев 1999], явка населения на местные и региональные выборы в целом была существенно ниже, чем на выборы федеральные.

Имперская система власти и ценностно интегрированная политическая культура способствуют развитию двух, на первый взгляд, противоположных политических культур — подданнической и активистской. Носители первой готовы подчиняться властям, носители второй стремятся играть действенную роль в политической жизни общества. И все же их несовместимость мнимая. С одной стороны, для поддержания имперской власти на протяжении столетий необходима привычка к подчинению. С другой, как показал Ш.Эйзенштадт [Eisenstadt 1963; Эйзенштадт 1999: 173-178], — империя предполагает ориентацию населения на социально-политический центр и его сакральную “имперскую миссию”. Классическим примером сочетания этих двух установок может служить “агрессивно-послушное большинство” на первых Съездах народных депутатов СССР.

В условиях глобальной ценностно-идеологической ориентации как основного способа социально-политической интеграции социума противостояние власти тоже подразумевает внедрение в общество глобальных, хотя и альтернативных, систем ценностей и идеологий. Так, борьба против тоталитарной идеологии коммунизма порождала не менее “тотальный” “антикоммунизм”, который был призван “опровергнуть” коммунизм на всех возможных уровнях. В свою очередь, это означает, что активистско-подданническую культуру перенимают и оппозиционные круги.

Оппозиционность в имперском обществе невозможна без социально-политического “активизма”, иногда даже готовности принести свою повседневную жизнь в жертву идеологическому противостоянию с режимом. Вместе с тем оппозиционность группируется в определенных социальных слоях, чей образ жизни, устойчиво воспроизводимый через сетевые практики и механизмы социализации, становится “принудительным”. Он внедряется по-средством специфической для данного сообщества системы ценностей, нарушение которой ведет к жестким санкциям. В интеллигентском сообществе XIX в. подобное нарушение оборачивалось, например, автоматическим “исключением” человека из всех социальных сетей данного сообщества. Понятно, что в такой ситуации отказ от хотя бы внешнего следования интеллигентской логике “борьбы с режимом” требовал огромного мужества. О взаимосвязи “принудительной революционности” и “подпольного” сознания русской интеллигенции писал еще Ф.М.Достоевский, на “отщепенчество” и “революционаризм” последней обращали внимание авторы “Вех”.

Число “активистов”, способных посвятить себя социально-политической деятельности, всегда ограничено. Поэтому на практике активистско-подданнические тенденции реализуются через деление общества на активное “меньшинство” и пассивно-подданническое “большинство”. Первое выступает носителем социальной активности, принимающей в ценностно интегрированном обществе форму создания, развития и внедрения в жизнь систем ценностей и идеологий. Второе лишь пассивно подчиняется этим системам ценностей и идеологиям[7].

Деление на два “полюса” характерно как для “ортодоксов”, так и для “еретиков”. В связи с этим в описываемом нами контексте введенные Алмондом и Вербой понятия активизма и подданничества приобретают специфическую окраску. “Подданническая” ориентация начинает означать не только пассивное подчинение властям, но и любое внешнее, пассивное следование заданной извне идеологизированной системе ценностей. Напротив, “активизм” предполагает усвоение идеологической системы ценностей как внутренней, создающей психологические стимулы к социально-политической активности (как “ортодоксального”, так и “еретического” толка).

Отталкиваясь от рассмотренных выше типов членения политико-психологических ориентаций в ценностно интегрированном обществе (по принципу “за” либо “против” господствующей системы ценностей и по степени усвоения идеологической позиции), мы можем представить структуру таких ориентаций в виде следующей матрицы (см. табл. 1).

Таблица 1

Структура политико-психологических ориентаций в ценностно интегрированной политической культуре

Типология ценностно интегрированных политических сетей

В обществах анализируемого нами типа формальные институты неразрывно связаны с доминирующей идеологией и системой ценностей. Поэтому каждое социально-политическое движение, обладающее специфической системой ценностей, предстает потенциальным “зародышем” нового политического режима. Любой политический режим, в свою очередь, может быть рассмотрен по модели “режим-движение” (“movement-regime”)[8]. Стабильность системы формальных институтов, нацеленных на внедрение в общество определенных ценностей, оказывается тесно связана со способностью режима поддерживать хотя бы внешнее соответствие формальной идеологии неформально утвердившейся системе ценностей.

Поскольку системы ценностей воспроизводятся и развиваются через представления о мире и практики, сложившиеся в различных социальных сетях, анализ динамики подобных систем требует выработки типологии ценностно интегрированных социальных сетей.

“Ортодоксы”-активисты — главный источник пополнения господствующей элиты. От их количества зависит эффективность деятельности политической и административной систем, возможность идеологически мотивированной мобилизации этих систем на решение встающих перед властью задач. Между носителями подобной политико-психологической ориентации возникает целый ряд ценностно интегрированных социальных сетей.

В верхней части правящей элиты образуются “ортодоксальные” креативные сети власти, внутри которых обсуждаются и принимаются ключевые административно-политические и кадровые решения. Руководство страны обычно состоит из некой специфической конфигурации такого рода сетей[9]. Метафорически креативные сети власти можно уподобить головному мозгу “режима-движения”.

Административной системе харизматического типа чужда процедурная, формальная рациональность, и потому проведение через нее политических решений посредством обычных бюрократических процедур сопряжено с высокими трансакционными издержками. Единственный способ снижения таких издержек — использование особой разновидности ценностно интегрированных сетей власти, связывающих бюрократов на разных уровнях управления (по своим очертаниям эти властные сети исполнения отнюдь не дублируют формальную иерархию, что открывает возможность “маневра” при воплощении решений в жизнь). В основе прохождения решений через подобные сети лежит идеологически мотивированная активность. Развивая предложенную выше метафору, их можно отождествить со спинным мозгом и нервной системой “режима-движения”.

Креативные и исполнительные сети власти носят асимметричный и иерархизованный характер. В их рамках прослеживается некое общее соответствие между занимаемой должностью и влиянием в сети. Разумеется, такое соответствие не является абсолютным (в частности, в силу действия “принципа Питера” [Питер 1990]) — ведь административная иерархия включает в себя как управленцев, достигших “потолка” своей компетенции, так и молодые, перспективные кадры. Разрыв между должностью и влиянием приводит к кадровой динамике. Если влияние меньше должности, карьера тормозится, и наоборот: влияние в сети, превышающее должность, приводит к быстрому карьерному росту.

Место в бюрократической иерархии должно коррелировать с уровнем “ортодоксального активизма”. Это — одно из условий выживания политической системы рассматриваемого типа.

Ценностно интегрированные сети власти всегда дублируются сетями властной повседневности. Отношения между представителями элиты отнюдь не сводятся к сугубо идеологическим. Очень часто продвижение по службе зависит не столько от уровня “активизма”, сколько от навыков бытового общения (бани, выпивка, охота и т.п.).

Параллельно с описанными выше властными сетями действуют и коррупционные сети власти. Их появлению способствует уже то обстоятельство, что идеологическая мотивация, как правило, сочетается с личным интересом элит. Не меньшее значение имеет и тот факт, что в процессе жесткого бюрократического отбора обычно выживают не самые принципиальные, а самые “хитрые”, те, которые умеют оставаться “ортодоксами” вне зависимости от непрерывно меняющейся конъюнктуры. Настоящим “ортодоксам-бессребреникам”, внутренне усвоившим господствующие ценности, “колебаться вместе с линией партии” гораздо сложнее.

Все это создает благоприятную почву для коррумпирования режима. По мере роста коррупционных сетей интеграция внутри политической и административной элиты все больше утрачивает ценностный характер, превращаясь в сугубо процедурную. В результате возникают сети бюрократической солидарности и бюрократического обмена, создающие административные рынки [Кордонский 2000] в обход базовых идеологических правил режима. Различие между этими двумя типами сетей заключается в степени открытости торга ресурсами (в первом случае торг имплицитный, во втором — явный). Специфическим типом примордиально интегрированных сетей власти являются властные сети родственников и представителей одного клана[10], а также этнически интегрированные сети власти, получающие распространение среди национальных меньшинств (прежде всего — дискриминируемых).

Особой ролевой функцией внутри системы власти становится сведение воедино различных типов сетей (как ценностно интегрированных, так и коррупционных) для решения различного рода задач. Собственно говоря, это и есть основная функция управления в подобной политической системе. На самом верху административной пирамиды исполнение данной функции может породить феномен “временщика” (Бурбулис, Березовский и т.п.).

Преобладание коррупционных властных сетей[11], свидетельствующее о том, что за правящей элитой не стоит никакой реальной идеологии, никаких ценностей, кроме власти и собственности, нарушает принцип соответствия между величиной должности и степенью “ортодоксальности”. В этой ситуации сети “ортодоксальной” креативности, которые могли бы обновить и спасти режим, создаются вне него (славянофилы, русские религиозные философы, националисты и черносотенцы, “истинные марксисты” и т.д.). Парадоксальным образом, несмотря на “ортодоксальность” своей идеологии, они начинают выступать в роли “еретиков”, центров кристаллизации проектов альтернативных политических режимов[12]. Показательно, что такие сети часто устанавливают сетевые контакты (по функциональному, а не содержательному признаку) не с сетями власти, а с креативными сетями “еретиков”. В результате все попытки искусственного “поддержания системы власти извне” (от черносотенных организаций до “Наших”) оказываются обречены на провал. Более того, они лишь провоцируют революцию.

Взаимодействия пассивных “ортодоксов” вызывают к жизни множество разнообразных “ортодоксальных” сетей повседневности. В стабильных ситуациях эти сети не имеют сколько-нибудь серьезного политического значения, но в условиях кризиса их могут попытаться мобилизовать как революционеры-“еретики” (путем превращения в “еретические” сети повседневности), так и креативные сети власти (особенно при тоталитарном режиме). Существенно то, что данные сети несут основную нагрузку по поддержанию стабильности в обществе. Это сети стабильной повседневности, основного стиля жизни, образующего тот интерпретативный базис, на котором зиждется господствующая идеология. Последняя лишь “присваивает” практики повседневности, но не создает их. Однако умение власти обеспечивать общее соответствие между социально-политическим миром и идеологией может породить у ее представителей ощущение, что они являются “творцами” этого мира.

Соответствие формально господствующей системы ценностей доминирующим сетям повседневности — ключевое условие социально-политической стабильности. Существуют два основных способа поддержания такого равновесия — вертикальная мобильность во властной иерархии и репрессивные вторжения в повседневность [Козлова, Сандомирская 1996].

Господствующая иерархия постоянно вбирает в себя людей, придерживающихся “ортодоксальных” позиций и при этом имеющих влияние на окружающих (“авторитет”)[13]. Тем самым под контроль режима попадают те социальные сети повседневности, которые способен контролировать каждый из “новобранцев”. В результате формируются асимметричные сети влияния, объединяющие представителей сетей власти и повседневности. Кроме того, высокая вертикальная мобильность обеспечивает режиму непрерывный приток “свежей крови”, что сдерживает коррупцию и повышает его эффективность.

Сети, включающие как активных, так и пассивных “ортодоксов”, являются сетями властного влияния[14]. Они ценностно интегрированы, асим-метричны и “спускают вниз” решения режима. Наличие большого количества подобных сетей — не менее важный показатель стабильности режима, чем преобладание креативных сетей власти над коррупционными. Если же таких сетей недостаточно, возникает резкий разрыв между обыденностью и формальными институтами (характерный, например, для позднего царизма), и эффективность режима заметно падает.

Одновременно политические режимы (Иван Грозный, патриарх Никон, Петр I, Александр II, большевики, постсоветские властные элиты) постоянно вторгаются в сферу повседневного быта, пытаясь путем жестких силовых и экономических воздействий внести искажения в “жизненный мир” людей и структуру сетей повседневности, дабы мобилизовать их в свою поддержку. Успех подобных вторжений измеряется формированием асимметричных сетей влияния между креативными сетями власти и сетями повседневности.

Однако данное оружие носит обоюдоострый характер. В случае неуспеха (например, по причине отсутствия эффективных креативных и исполнительных сетей власти) вторжения в быт лишь стимулируют рост оппозиционных настроений. Поэтому позволить себе такое вторжение может только сильный режим. В противном случае “репрессированные” символы быта (“нормальные” зарплаты и пенсии для современного российского общества, возможность читать любую литературу для интеллигенции позднесоветского периода, право носить русское платье и бороду при Петре I или креститься двуперстным знамением в эпоху Алексея Михайловича) начинают использоваться креативными “еретическими” сетями для мобилизации населения в ряды массовых “еретических” движений. В результате привычка ослабшего режима получать поддержку, вторгаясь в быт людей (т.е. проводя различные “болезненные реформы”), может его окончательно погубить, спровоцировав революцию.

Соотношение между сетями влияния “еретиков” и “ортодоксов” — базовый измеритель успеха или неуспеха вторжений в быт. Асимметричные сети влияния, включающие активных “ортодоксов” вне элиты (креативные “ортодоксальные” сети) и их пассивных “единомышленников”, функционально играют ту же роль, что и сети влияния “еретиков”. Наличие большого количества подобных сетей свидетельствует о кризисе режима.

“Еретики”-активисты создают креативные “еретические” сети, содержащие в себе семена революций и новых режимов. Это сети общественных активистов вне власти. В их недрах возникают и развиваются альтернативные идеологии и стили жизни, в основе которых лежат отличающиеся от официальных системы ценностей[15].

Оппозиционные движения не превращаются в режимы, и потому в их рамках обычно не складываются развитые исполнительные иерархии (т.е. там не происходит “рутинизации харизмы”). Почти полное отсутствие дифференциации между креативными и исполнительными сетями — главное функциональное отличие оппозиционных движений от правящих (режимных).

Между активными и пассивными “еретиками” складываются ценностно интегрированные асимметричные сети влияния, через которые оппозиционные идеологии и стили жизни входят в повседневный быт. В пост-

советской России проводниками таких идеологий и стилей жизни служат, в частности, лидеры молодежных (металлисты, хип-хоперы, рейверы, гопники, экстремальные спортсмены и т.д.) и эстетических (радикальные литературно-художественные группы) “тусовок”, уголовные авторитеты, моральные и интеллектуальные лидеры интеллигенции, руководители религиозных сект.

Креативные “еретические” сети тоже подвержены коррупции, что находит свое выражение в установлении контактов с представителями режима (прежде всего с коррумпированными сетями власти) и иных формах обмена влияния в группе на материальные блага. Было бы неверно, однако, расценивать возникающие в результате сети коррупционного влияния как признак стабильности системы, ибо разложение ценностно интегрированных сетей “еретиков” компенсируется разложением сетей власти. Сети влияния, связывающие элиту и оппозицию, могут использоваться не только для раскола оппозиции, но и для подрыва единства властных сетей, что, в свою очередь, создает предпосылки для революции. В качестве примера можно сослаться на сети влияния, объединявшие военную элиту, думскую оппозицию, крупных промышленников и послов стран-союзниц накануне революции 1917 г.[16] Поэтому коррумпирование лидеров оппозиции как метод борьбы с революцией — палка о двух концах.

Теоретически совместные сети влияния власти и оппозиции способны создать основу для общественного консенсуса и постепенного перехода к стабильной демократии. Именно этим путем (от практики межэлитных переговоров к демократической форме правления) двигались все европейские демократии [Сергеев 1999а]. Но в ценностно интегрированном обществе такому развитию событий препятствует сама политическая культура. Подобные сети влияния носят там подпольный или полуподпольный характер. Они либо откровенно коррупционны, либо воспринимаются всеми (в т.ч. и их участниками) как аморальное “отступление от принципов” или даже прямое “предательство”.

В среде пассивных “еретиков” тоже возникают собственные сети (сети “еретической” повседневности), в рамках которых воспроизводится пассивное сопротивление режиму. Это — основная социальная материя, питающая “еретические” движения. Как правило, пассивного “еретика” можно распознать по его приверженности (нередко тайной) стилю жизни, альтернативному общепринятому. В то же время границы между сетями “еретической” и “ортодоксальной” повседневности часто бывают довольно размытыми. Так, анекдоты про Брежнева в позднем СССР рассказывали как “ортодоксы”, так и “еретики”.

В стабильной ситуации сети “еретической” повседневности не несут никакой угрозы для власти. Но они всегда испытывают влияние со стороны “еретиков”-активистов, творческая деятельность которых идеологически “присваивает” эти сети. В результате и у активистов-“еретиков” может сложиться впечатление, что они — создатели и реформаторы практик повседневности.

При наступлении кризиса “еретические” сети повседневности мобилизуются через сети “еретического” влияния. Более того, вследствие слабой дифференциации между сетями “еретической” и “ортодоксальной” повседневности “еретики”-активисты при определенных условиях способны мобилизовать и массы “ортодоксов”.

Если суммировать вышесказанное, то революционную динамику политических движений в ценностно интегрированных обществах можно представить следующим образом. Креативные “ортодоксальные” сети власти, эффективно вторгаясь в быт (с помощью высокой вертикальной мобильности или репрессий), обеспечивают себе поддержку через сети влияния, связывающие представителей власти с сетями обыденности (осуществляющими функцию социальной интеграции общества в целом). Так возникает структура “режима-движения”.

Параллельно всегда существуют креативные сети “еретиков”, которые формируют собственные движения путем реинтерпретации сетей оппозиционной обыденности. Пока сети “ортодоксов” преобладают, а креативные и исполнительные сети власти ценностно интегрированы, ситуация стабильна. Однако коррумпирование властных сетей ведет к постепенному разрушению сетей влияния, соединяющих их с сетями повседневности. В этих условиях оппозиционные движения могут “перехватить” символы, структурирующие сети повседневности. Формируются массовые оппозиционные движения, т.е. сети влияния креативных сетей “еретиков” замещают сети влияния креативных сетей власти.

Важной чертой революций в ценностно интегрированных политических системах является смыкание оппозиционных сетей. Когда коррумпированная власть слабеет, оппозиционные сети и раздробленные движения сливаются в единое антиправительственное движение[17].

В лагере “ортодоксов” начинается раскол, и часть элит, воспользовавшись коррупционными сетями, переходит на сторону оппозиции. В рядах последней функционально оказывается и какая-то доля активистов-“ортодоксов”. Таким образом, совершается революция. Оппозиция и власть, “ортодоксы” и “еретики”, представления о “добре” и “зле” меняются местами.

Особенности структурирования социальных сетей и динамика российской политии

Строго говоря, описанная выше сетевая динамика характерна для всех политических систем — в той мере, в какой они дуалистичны и ценностно интегрированы. Каковы же специфические проявления подобной динамики в России?

Еще М.Вебер обращал внимание на крайне низкий уровень общественной солидарности в России [Weber 1976: 621-623]. Ш.Эйзенштадт отмечал, что высокая степень концентрации ресурсов в едином центре подрывает способность российского общества к самоорганизации [Эйзенштадт 1999: 173-178]. Тенденция к атомизации, в принципе присущая имперским режимам, получила в России необычайно мощные стимулы к развитию.

В отличие от Европы, в России практически не было могущественных дворянских или купеческих родов, сохранявших свое влияние на протяжении длительных исторических периодов [Пайпс 1993]. Соответственно, в ней отсутствовали те “ядра”, вокруг которых могли кристаллизоваться устойчивые сетевые структуры локальных территориальных сообществ (на основе местного дворянства) и буржуазии (на основе крупного купечества).

Не способна была порождать могущественные кланы (как это случалось в Китае) и российская бюрократия. Этому препятствовали как сравнительно высокая вертикальная мобильность во властной иерархии, так и политическая нестабильность.

России исторически была свойственна значительная территориальная мобильность населения (постоянные передвижения, переселения и т.д.), обусловленная географическими, экономическими и политическими факторами. Поэтому местные общины (прежде всего сельские и городские “миры”), на базе которых возникают примордиально интегрированные сети, оказывались здесь относительно нестабильными. Исключение составляли лишь общины и диаспоры нерусских народов, вынужденных противостоять давлению иноэтнической среды.

Специфика православия не позволила выступить в роли центров социальной интеграции и религиозным общинам. Более того, вопреки традиционной практике мусульманских народов, в России даже муллы и имамы назначались вышестоящей духовной иерархией. Среди русского населения исключение составляли только староверы и сектанты, чьи сети во многом и послужили той почвой, на которой вырос русский капитализм.

Дисперсия, локальность, нестабильность и фрагментация по сей день остаются отличительными чертами российских социальных сетей. Бытовые практики в масштабах страны и возникающие на их основе сети повседневности чрезвычайно разнообразны. Сетевые конфигурации, как правило, очень неустойчивы. Возникающие сети быстро распадаются либо претерпевают радикальные изменения.

Не утратила своего значения и отмеченная выше тенденция к слабой самоорганизации общества [Пайпс 1993]. Способность отдельных сетей к самопроизвольному слиянию и образованию движений, не говоря уже об их институционализации в общественные организации, по-прежнему чрезвычайно низка. Об этом свидетельствует, в частности, слабое, по сравнению с Европой, присутствие в городском ландшафте культурных пространств социального медиирования (культуры клубов, кафе, пабов и т.д.).

Описанные выше особенности сетевой структуры открывают перед российским государством широкое поле для маневров. Решительная, хорошо организованная и обладающая достаточными ресурсами администрация может бесконечно долго удерживать оппозиционные социальные сети от трансформации в массовые движения. Возможность территориальной, социальной и информационной локализации очагов недовольства — один из важнейших факторов политической стабильности в России.

Возможные сценарии “цветной революции” в современной России

В силу значительного пространственного и структурного рассеяния социальных сетей и движений, а также их фрагментации и неустойчивости “переключатель” социальных макропроцессов в России находится в центре системы. Если он не “сработает”, революции не будет. Как показывает исторический опыт, революции или революционные события (крупномасштабные бунты, смены режимов или правителей) в стране происходили в случаях:

— смягчения контроля вследствие частичной либерализации или слабости режима (Александр II, Николай II, Горбачев);

—  внутриэлитного раскола, ведущего к исчезновению политического центра (стрелецкие бунты и гвардейские дворцовые перевороты, восстание декабристов, события 1991 г.);

—  делегитимации существующего и появления альтернативного центра власти (самозванство, 1991 и 1993 гг.);

—  отстранения законного правителя или пресечения династии (“Смутное время”, Пугачев, отречение Николая II);

—  появления альтернативных форм социально-политической организации в результате резкого ослабления режима (Болотников, Булавин, Разин; Советы и политические группировки интеллигенции в 1905 г.; Съезды народных депутатов России в 1991 и 1993 гг.).

—  сознательных действий властей (революция “сверху”), направленных на резкую смену порядка повседневности и ускорение ротации элит [Эйдельман 1989] (Иван Грозный, Петр I, Сталин, частично Никон, Петр III, Павел I, Александр II, Ленин и Ельцин).

Все упомянутые выше обстоятельства выступали в качестве “переключателей” макропроцессов, ведущих к революции. Судя по всему, социально-экономическая обстановка никакого прямого влияния на возможность революции в России не оказывает (правда, она способна повлиять опосредованно, став причиной постепенной делегитимации политического центра, внутриэлитного раскола или “революции сверху”). Корни такого положения вещей кроются в специфике российской политической системы, в рамках которой практики повседневности непрерывно подавляются, “реформируются” и присваиваются политической элитой (как господствующей, так и оппозиционной).

Вместе с тем революция в России возможна практически всегда. Для этого постоянно воспроизводимым “еретическим” сетям нужно лишь соединиться, а пассивным “ортодоксам” — попасть под влияние “еретиков”. Задача властей — не допустить ситуации, которая могла бы “запустить” этот социальный макропроцесс. Задача оппозиции — спровоцировать ее.

Каковы же наиболее вероятные сценарии революции в современной России? Классическая для “цветных революций” ситуация раскола элит в ходе президентских выборов с оспариваемым обеими сторонами результатом (потеря режимом легитимности) здесь сегодня едва ли мыслима. Наличие “властных вертикалей” затрудняет раскол элит, а контроль над СМИ обеспечивает политическому режиму легитимность. Сомнительным пред-ставляется и сценарий “олигархического заговора” — ведь свобода и собственность олигархов полностью зависят от властей. Региональная нестабильность на Северном Кавказе и даже крупномасштабная террористическая деятельность также не способны вызвать революцию. Скорее, наоборот, они приведут к консолидации режима.

Для того чтобы ответить на вопрос, какой может быть “цветная революция” в России, необходимо прежде всего рассмотреть ее потенциальных “сетевых” акторов.

Российским ценностно интегрированным креативным и исполнительным сетям власти, начиная с самого “верха”, присущ определенный дуализм. Если одна часть административной элиты придерживается государственническо-патерналистских и “патриотически”-националистических установок и имеет сетевые связи в “силовых” структурах и ВПК, то другая сетевым образом связана с представителями коммерческих и научных кругов и разделяет либеральную, космополитическую идеологию[18]. Очевидно, что при обострении положения в стране подобный дуализм чреват расколом административной элиты на два лагеря. При этом “силовики” могут солидаризоваться с “антиглобалистскими” и “антизападными” движениями, а “либералы” перейти на сторону “глобалистских” и “прозападных”. Возможность такого поворота событий обусловлена, в частности, наличием развитых коррупционных сетей влияния между властью и оппозицией.

Предпринимаемые в последнее время попытки сформировать альтернативные “ортодоксальные” сетевые движения поддержки властей извне (“Идущие вместе”, “Наши”) подрывают политическую стабильность. Они создают атмосферу общей неопределенности, порождают в обществе революционные ожидания, нарушают формальную иерархию управления и, наконец, вызывают к жизни структуры, специально предназначенные для уличных выступлений. В случае возникновения революционной ситуации контроль над подобными структурами легко может быть утрачен, так как входящие в них люди, в отличие от сотрудников силовых ведомств, не связаны присягой и строгой дисциплиной.

Необычайно высокая степень коррумпированности властных сетей в современной России — ни для кого не секрет. Ценностно интегрированные креативные и исполнительные сети власти сегодня играют по отношению к коррупционным вспомогательную роль. Все это делает нынешний политический режим крайне нестабильным. Поддержание его во многом зависит от сохранения раздробленности между оппозиционными движениями и “еретическими” сетями.

Наибольшее политическое значение среди российских ценностно интегрированных “еретических” сетей традиционно имеют сети интеллигенции. Они являются главными “поставщиками” глобальных идеологий, вокруг которых объединяются другие типы “еретических” сетей и вырастающие на их основе массовые оппозиционные движения. Существенно также, что интеллигенция больше всего подвержена влиянию глобальных “революционных” тенденций, так как она лучше других осведомлена о ситуации во внешнем мире.

Слиянию “еретических” сетей в единое оппозиционное движение препятствует идеологический раскол внутри интеллигенции (на “демократов” и “патриотов”, на “правых” и “левых” и т.д.). Однако было бы ошибкой считать такое слияние в принципе невозможным — хотя бы потому, что русской интеллигенции присуща та самая дуалистическая логика, при которой любое противостояние власти воспринимается как “добро”. Примером объединения носителей, казалось бы, радикально противоположных идеологий может служить возникающее на низовом уровне взаимодействие между политическими организациями “лево-патриотического” (НБП) и “лево-демократического” (“Яблоко”) толка.

Неразвитость в РФ институтов гражданского общества привела к тому, что СМИ, особенно электронные, превратились здесь в самую важную разновидность “сетей влияния”. Хотя доверие к передаваемой ими информации невелико, это единственные в стране стабильные крупномасштабные социальные сети. Контроль над СМИ имеет принципиальное значение, ибо изменение характера подачи информации может сыграть роль “переключателя” макросоциальных процессов. Утрата правящим режимом контроля над СМИ или полная потеря населением доверия к государственному телевидению способны дать толчок революционным событиям. Аналогичные последствия может повлечь за собой и развитие альтернативных каналов передачи информации, в частности Интернета. Не случайно возможности последнего уже сейчас активно используются “антипутинскими” движениями[19]. Особую опасность для режима представляет соединение интернет-медиа и партий оппозиционной интеллигенции с радикальными молодежными движениями.

Вместе с тем было бы неверным полагать, что наличие СМИ сводит на нет все прочие сети влияния. Как показывает опыт 1990-х годов, контроль над телевидением (даже в сочетании с чрезвычайно “дорогими” политтехнологиями) иногда оказывается менее эффективным, чем традиционная тактика “от дома к дому”, задействующая сети повседневности.

О характере возможной революции в России многое говорит и анализ революционных событий, происходивших в последние годы на постсоветском пространстве (Грузия, Киргизия, Азербайджан, Украина) и в “дальнем зарубежье” (Югославия, Ливан, Венесуэла, Боливия, Зимбабве, Эфиопия). Отличительная черта всех этих удавшихся или неудавшихся переворотов — высокая степень “интернационализации” и вмешательства внешних сил, причем не только “прозападных”. В некоторых постсоветских странах серьезную роль сыграли российские акторы[20], а в Боливии антиправительственные волнения поддерживали, в т.ч. организационно и финансово, Куба и Венесуэла. Отчетливо “антизападную” направленность имеют исламистские движения, активно проявляющие себя не только в странах “третьего мира”, но и в развитых демократиях (волнения в Нидерландах, во Франции, в Австралии). Иначе говоря, представление о том, будто в революциях “нового поколения” всегда побеждают “западные”, “глобалистские” ценности, не вполне обоснованно. Векторы слияния массовых антисистемных социальных движений гораздо сложнее и многообразнее, а потому порождаемые ими режимы существенно различаются по своим идеологическим и ценностным установкам.

В связи с необычайно высокой ролью центра в политической жизни России к революции здесь могут привести только массовые волнения в Москве. В то же время демократический характер внешней и внутренней легитимации нынешнего режима делает маловероятным успешную реализацию им “сценария Тяньаньмэня”. “Силовые” акции властей в столице способны дать лишь краткосрочный эффект. Поэтому накопление “силовых” ресурсов для защиты от потенциальной революции есть путь в тупик. Гораздо большие шансы на успех имеет “антиреволюционная” технология, направленная на консервацию “раскола” в оппозиционном лагере посредством контроля над СМИ, специальных информационно-пропагандистских операций и манипулирования оппозиционными партиями.

Действенный и до сих пор недоиспользованный механизм консолидации режима — развитие “партии власти” и ее “ортодоксальной” идеологии “центризма”. Окончательное соединение этой партии с административным аппаратом и создание системы по типу восточноазиатских (Тайвань, Сингапур) позволило бы формально интегрировать бюрократию, преодолев — хотя бы доктринально — “двухсоставность” и “техническую аполитичность” правящей элиты. На пользу режиму пошло бы также повышение вертикальной мобильности, особенно на нижних и средних этажах управленческой иерархии.

Серьезную опасность для режима представляют продолжающиеся попытки “реформировать” и “рационализировать” повседневный быт. Стимулируя общественное недовольство, такие попытки лишь облегчают мобилизацию сетей повседневности “еретическим” сетями.

Политическая стабильность в стране во многом зависит также от способности правящих элит дать ответ на два “структурных” вызова. Первый из них — необходимость обеспечить пусть медленный, но неуклонный хозяйственный рост при сохранении “вертикали власти” в экономической сфере[21], ибо утрата “управляемости” в экономике чревата появлением не контролируемых режимом очагов плюрализма в политической жизни и, как следствие, раскручиванием революционной спирали, а застой в экономике — постепенной делегитимацией режима. Второй “структурный” вызов связан с поиском баланса между политической стабильностью и либерализацией власти. Слишком быстрая либерализация может повлечь за собой революционный взрыв, тогда как отказ от движения в данном направлении подорвет престиж режима на международной арене и негативно скажется на его внутренней легитимности.

На наш взгляд, в современных условиях толчком к революции могут послужить три фактора: (1) частичная либерализация режима при полной потере им дееспособности; (2) внутриэлитный раскол, спровоцированный попыткой проведения “революции сверху”; (3) неожиданная смерть (естественная или насильственная) главы государства при отсутствии легитимного “наследника”.

Сценарий I (среднесрочный) — “ползучая революция”. Постепенная делегитимация власти вследствие ее неэффективности, высоких издержек тотального политического контроля и ухудшения внешнеэкономической конъюнктуры порождает потребность в либерализации, которая, в свою очередь, ведет к самопроизвольному слиянию фрагментированных оппозиционных сетей и движений.

Сценарий II (промежуточный). Ошибочные действия главы государства при низкой эффективности системы в целом могут обернуться частичной утратой контроля над ситуацией. Такой поворот событий вполне реален, если для исправления положения в стране политический центр прибегнет к “революции сверху” (например, путем резкого усиления давления на элиты и кардинального изменения статус-кво). Нынешняя система преемства власти во многом повторяет введенный Петром I (и отмененный лишь Павлом I) порядок назначения наследника императором. Как известно, этот порядок создавал необычайно благоприятную почву для “дворцовых переворотов”.

Сценарий III (краткосрочный). Изъяны действующей Конституции в сочетании с практикой передачи власти “преемнику”, подбираемому в самый последний момент, неизбежно превращают неожиданную смерть (естественную или в результате террористического акта) главы государства в мощный фактор политической нестабильности. Чтобы предотвратить подобную угрозу, необходимо либо изменить Конституцию (создать пост вице-президента или наделить соответствующими полномочиями премьер-министра), либо ввести неформальный институт “соправительства”.

* * *

Таким образом, мы по сути дела возвращаемся к социокультурной и политико-конъюнктурной аргументации народников, выдвигавшейся ими в полемике с марксистами. Революции в России возможны едва ли не во все времена, но эффективная и жесткая власть почти всегда может их предотвратить.

С точки зрения поступательного развития страны ценность революционных потрясений выглядит, однако, довольно сомнительной. “Рутинизировавшуюся” коррумпированную бюрократию зачастую сменяют люди, политическая культура которых структурно напоминает культуру “тоталитарных сект”.

Главная задача России — не уничтожение того или иного политического режима, а смена политической системы. Этого можно достичь только в ходе спокойного эволюционного развития. Ключом к такому развитию являются сети обыденности и практики повседневности, на которые в России традиционно не обращают внимания ни власть, ни оппозиция.

Власть должна прекратить непрерывно “реформировать” повседневный быт. Это позволит сетям повседневности стабилизироваться, вырасти и соединиться. Подобное смыкание сетей обыденности, меняющее политическую систему общества в соответствии с реальным миром повседневных практик, — лучшая альтернатива слиянию идеологизированных оппозиционных сетей, воспроизводящих ту же самую политическую систему, хотя и с новой иерархией социальных ценностей.

К росту сетей повседневности, в соответствии с принципом “малых дел”, должна стремиться и политически активная часть граждан. Ибо только в этом случае на смену бесконечному круговороту фиктивно-идеологических преобразований “изнутри человеческого духа” может прийти реальное преображение общества во внешнем мире.

Автор признателен В.М.Сергееву и А.С.Кузьмину,

а также всем участникам научно-учебных семинаров МГИМО(У)

“Социальные сети и проблемы социально-политической интеграции”

за ценные соображения по поводу многих из затронутых выше сюжетов.

Блок М. 1998. Короли-чудотворцы: Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии. М.

Вебер М. 1990. Избранные произведения. М.

Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. 1909. М.

Гайденко П.П., Давыдов Ю.Н. 1991. Проблема бюрократии у М.Вебера. — Вопросы философии, № 3.

Китаев В.А. 1972. От фронды к охранительству. Из истории русской либеральной мысли 50 — 60-х годов XIX в. М.

Козлова Н. Н., Сандомирская И.И. 1996. “Я так хочу назвать кино”. “Наивное письмо”: опыт лингво-социологического чтения. М.

Кордонский С.Г. 2000. Рынки власти. М.

Масловский М.В. 1995. Веберовская концепция патримониализма и ее современные интерпретации. — Социологический журнал, № 2.

Нечаев В.Д. 1999. Региональный миф в политической культуре современной России. М.

Пайпс Р. 1993. Россия при старом режиме. М.

Питер Л.Д. 1990. Принцип Питера. М.

Секиринский С.С., Филиппова Г.А. 1993. Родословная российской свободы. М.

Сергеев В.М. 1999а. Демократия как переговорный процесс. М.

Сергеев В.М. 1999б. Посткоммунизм: от метафоры к теории. М.

Сергеев В.М. 2001. Как возможны социальные изменения? (Пролегомены к статистической теории социальных сетей). — Полис, № 6.

Тойнби А.Дж. 1990. Постижение истории. М.

Эйдельман Н.Я. 1989. “Революция сверху” в России. М.

Эйзенштадт Ш. 1999. Революция и преобразование обществ: сравнительное изучение цивилизаций. М.

Almond G.A., Verba S. 1965. The civic culture; political attitudes and democracy in five nations. Boston.

Apter D. 1965. The Politics of Modernization. Chicago.

Biryukov N., Sergeyev V. 1997. Russian Politics in Transition. Broоkfield.

Breuer S. 1992. Soviet Communism and Weberian Sociology. — Journal of historical sociology, vol. 5.

Brzezinsky Z., Friedrich C. 1956. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. Cambridge.

Eisenstadt S.N. 1963. The Political System of Empires. N.Y.

Eisenstadt, S.N. (ed.) 1986. The Origins and Diversity of the Axial Age Civilizations. N.Y.

Maslovski M. 1996. Max Weber’s concept of patrimonialism and the Soviet system. — The Sociological review, vol. 44, № 2.

North D.C. 1992. Institutions and Economic Theory. — American Economist, Spring.

North D.С. 1990. Institutions, Institutional Changes and Economic Performance. Cambridge.

Sergeyev V. 1998. The Wild East. N.Y.

Sergeyev V., Biryukov N. 1993. Russia’s Road to Democracy: Parliament, Communism and Traditional Culture. Brookfield.

Tucker R. C. 1961. Towards a Comparative Politics of Movement-Regimes. — American Political Science Review, June.

Weber M. 1976. Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen.

Weber M. 1997. The Russian Revolution. Cambridge.

---

[1] В.М.Сергеев предложил использовать для описания подобных ситуаций математическую модель термодинамического равновесия. Параллели с революцией здесь очевидны: при накоплении температурных изменений, связанных со скоростью движения молекул, происходит фазовый переход системы в другое равновесное состояние (например, из твердого — в газообразное) [см. Сергеев 2001].

[2] Не случайно на Вебера так любят ссылаться политологи, описывающие Россию как “восточную деспотию” по Ш.Монтескье, страну с “азиатским способом производства” по К.Марксу и “гидропонное общество” по К.Виттфогелю. Все три модели хорошо сочетаются с концепцией “тоталитаризма” З.Бжезинского и К.Фридриха [Brzezinsky, Friedrich 1956], что сделало их весьма популярными среди советологов и постсоветских исследователей.

[3] Об этой особенности русской либеральной мысли, впервые отчетливо проявившейся в “Вехах” [Вехи 1909] см. Китаев 1972; Эйдельман 1989; Секиринский, Филиппова 1993.

[4] Они появились еще в XIV в., но, что характерно, в наиболее развитых областях Руси — в Новгороде и Пскове.

[5] Первоначально в Одессе, а затем и в других крупных городах — Петербурге, Варшаве, Москве.

[6] Первым таким стилем, по всей видимости, следует считать декаданс. Дендизм и нигилизм были с этой точки зрения скорее “предысторией”. Дендизм не содержал в себе целостной картины социального мира, а нигилизм представлял собой не столько изолированную “секту” с собственной системой ценностей, сколько одно из специфических движений интеллигенции.

[7] В этом смысле ценностно интегрированные общества реализуют логику развития, описанную А.Тойнби в виде диалектики взаимодействия “творческого меньшинства” и “активного большинства” [cм. Тойнби 1990].

[8] Модель была создана на основе анализа институтов власти, характерных для коммунистических, фашистских и массовых националистических движений [Tucker 1961: 281-289; Apter 1965].

[9] Возможны даже случаи, когда отдельные элементы креативных сетей исповедуют разные ценности. Следствием такого положения вещей может стать не только межсетевой конфликт, но и своеобразное “разделение труда” в управлении (либералы и консерваторы в царской России, либералы-рыночники и силовики-государственники в современной РФ).

[10] В бывшем СССР русская часть бюрократии отдавала предпочтение процедурной коррупции (сети солидарности и обмена), а представители мусульманских народов — примордиальной.

[11] На макросоциальном уровне индикаторами соотношения между коррупционными и ценностно интегрированными сетями служат эффективность власти, ее способность проводить в жизнь принятые решения и сохранять контроль над повседневностью, на микросоциальном — порядок назначения на должности, характер взаимодействия внутри бюрократии, случаи гонений на “честных” чиновников и т.п.

[12] Читая работы славянофилов, Николай I нередко восклицал: “Святая правда!”, но в целом относился к этому течению враждебно.

[13] Поиск таких людей и помощь им со стороны партийных органов — основной сюжет советских “производственных” фильмов. Умение подбирать подобные кадры считалось одним из главных навыков советского управленца.

[14] В современных условиях масштабы сетей властного влияния (как и противостоящих им оппозиционных сетей) существенно выросли благодаря использованию прессы и электронных СМИ (регулярные зрители новостных каналов — это тоже члены большой сети информации и влияния).

[15] На макросоциальном уровне о наличии подобных сетей можно судить по размаху оппозиционных движений. Важную микросоциальную информацию дает анализ архивов тайной полиции (борьба с креативными сетями “еретиков” и внедрение в них — всегда ее главная функция) и материалов социологических опросов, фиксирующих распространение ценностей в обществе.

[16] Именно страх перед возможностью появления подобной сети и стоял, по всей видимости, за “делом Ходорковского”.

[17] Как было показано выше, предпосылки такого слияния существуют всегда, поскольку в политии рассматриваемого типа “все, что не добро, есть зло”, а “все, что не зло, — добро”.

[18]  Такое противостояние сетевых “полюсов” прослеживается с момента крушения СССР (“силовой” “полюс” — Руцкой, группировка Коржакова-Грачева-Барсукова-Сосковца, Примаков, затем “питерские чекисты”; “либеральный” “полюс” — Бурбулис, “команда Гайдара”, Чубайс, “питерские экономисты-либералы”).

[19] См., например, сайты таких оппозиционных движений, как НБП, “Оборона”, “Идущие без Путина” и.т.д.

[20] В экспертном и политическом сообществах России сегодня всерьез обсуждается вопрос об усилении “революционной” работы в “ближнем зарубежье”, что полностью отвечает указанной тенденции.

[21] О том, что при определенных условиях жесткий государственный контроль вполне совместим с быстрым экономическим развитием, свидетельствует, в частности, опыт восточноазиатских авторитарных и полуавторитарных режимов.

© Некоммерческое Партнёрство «Редакция журнала ПОЛИС (Политические Исследования)» 2006 №1