Сайт портала PolitHelp ПОЛНОТЕКСТОВОЙ АРХИВ ЖУРНАЛА "ПОЛИС" Ссылка на основной сайт, ссылка на форум сайта

© Некоммерческое Партнёрство «Редакция журнала ПОЛИС (Политические Исследования)» 2006 №1

Неполномощные законы. К психологии русской исполнительной власти

А. фон Бринкман

В 1907 г. в журнале “Русская мысль” были опубликованы две статьи правоведа, служившего по ведомству Министерства внутренних дел и изредка выступавшего в печати по вопросам аграрного права и земского самоуправления, Александра Александровича фон Бринкмана — “Неполномощные законы (К психологии русской исполнительной власти)” (кн. VI) и “Недоверие” (кн. XII). К моменту их публикации известность автора практически не выходила за пределы профессиональной среды. По-видимому, ситуация принципиально не изменилась и после появления его работ на страницах ведущего российского либерального журнала.

В предлагаемой вниманию читателей “Полиса” статье фон Бринкман сформулировал неординарное для русской исторической науки начала прошлого столетия виўдение хода отечественной истории. Тезис о противостоянии государственной власти и “земли” (“народа”), в той или иной степени разделяемый многими историографическими школами и направлениями, усложнялся и переосмысливался автором благодаря введению в систему координат различения между собственно верховной и исполнительной (“попечительной”) властью и, что особенно важно, представлений о неуклонно возраставших в пореформенный период политических противоречиях между отдельными стратами власти и обществом. Все это в статье фон Бринкмана концептуально, но при этом метафорически описано через противопоставление “опричнины” и “земщины”, диалектика многосложных отношений между которыми и породила такой выразительный феномен русской истории Нового времени, как “неполномощные законы”[1].

Трактовка фон Бринкманом важнейших моментов российского историко-политического бытия не совпадала полностью ни с одной из существовавших на рубеже XIX — XX вв. концептуализаций проблемы. Возможно, именно этим и объяснялось его “выпадение” из “строя” отечественной исторической и социально-политической мысли того времени. Имя Бринкмана отсутствовало в исследованиях и справочных изданиях по истории русского правоведения. О его статьях 1907 г. не писали современники. Более того, мимо них прошел даже П.Б.Струве, в 1907 г. возглавивший “Русскую мысль”.

К сожалению, на сегодняшний день нам мало что известно о жизни фон Бринкмана. Единственный справочник, дающий о нем какие-то сведения, — это издание “Весь Петроград” за 1917 г., из которого явствует, что в 1916 г. отставной коллежский советник, присяжный поверенный и присяжный стряпчий, член ряда комиссий по усилению вооруженных сил А.А.Бринкман проживал в Петрограде на Преображенской улице [Весь Петроград 1917: 82]. Установление биографии фон Бринкмана — дело будущих исследований, толчок которым, хотелось бы надеяться, даст републикация его замечательной статьи “Неполномощные законы”.

Текст публикуется по изданию: Бринкман А. фон. 1907. Неполномощные законы (К психологии русской исполнительной власти). — Русская мысль, кн. VI, с. 17-28.

И.Л.Беленький

Иоанн Грозный любил останавливать тех редких советчиков, которые отваживались иногда возражать ему в его велениях, указанием на то, что он устрояет свою державу не на год и не на два, а в долготу веков. И, действительно, более трех столетий ни бурный поток Смутного времени, ни столь же бурные преобразования Петра Великого, ни реформы Александра II — ничто не может смыть с лица русской земли тех резких черт, которые наложило на нее самовластие Иоанна Грозного. Гениальным для самодержца ударом он расслоил свою державу на опричнину и земщину и этим в долготу веков предначертал все ее исторические судьбы.

Другого подобного самобытного и истинно русского явления не пред-

ставляет история ни одного государства в мире, и вот почему западноевропейскому наблюдателю так трудно разобраться в сущности наших внутренних дел и оценить значение того или иного факта для грядущего. Думается также, что и русским исследователям современного положения при оценке текущих событий необходимо всегда иметь в виду эту коренную реформу Иоанна Грозного, без чего многое исторически необходимое останется для них непонятным или представится явно нелепым.

I.

Для цели настоящего очерка совершенно безразличны те сокровенные замыслы, которые руководили Иоанном при учреждении опричнины. Хотел ли он оградиться от правительственного боярского класса, предполагал ли только создать высшую полицию по делам государственной измены, или задавался определенной целью сломить традиционные права и преимущества потомства удельных князей, дабы опереть здание своего самодержавия на прочный фундамент демократических слоев, — важно не это, а то, в чем выражалась опричнина и чем отразилось ее учреждение на государственной физиономии Руси.

По авторитетному утверждению С.Ф.Платонова (“Очерки по истории Смуты”), опричнина выражалась прежде всего в отобрании в непосредственное ведение особого государева двора обширных земельных площадей, выбираемых из общего пространства государства не подряд, а по особому плану. Население этих земель в противоположность остальной государственной территории, получившей самоуправление и оставшейся в ведении Боярской думы, подлежало личному распоряжению государя через его ставленников помимо последней во всех отраслях. Кроме того, известная категория дел для всей государственной территории была отнесена также к личному ведению государя. Непосредственно вслед за тем произведенной перетасовкой вотчинников из родовых гнезд на новые поместья и испомещением взамен в их родовые вотчины новых “опричных” людей Иоанн достиг совершенного умаления государственного значения родовой вотчинной знати и создал служилое поместное дворянство.

“Вопреки обычному мнению, — говорит С.Ф.Платонов, — опричнина вовсе не стояла ‘вне’ государства. В учреждении опричнины вовсе не было ‘удаления главы государства от государства’, как выражался С.М.Соловьев, — напротив, опричнина забирала в свои руки все государство в его коренной части, оставив ‘земскому’ управлению рубежи, и даже стремилась к государственным преобразованиям, ибо вносила существенные перемены в состав служилого землевладения. Уничтожая его аристократический строй, опричнина была направлена в сущности против тех сторон государственного порядка, которые терпели и поддерживали такой строй. Она действовала не ‘против лиц’, как говорит В.О.Ключевский, а именно против порядка, и потому была гораздо более орудием государственной реформы, чем простым полицейским средством пресечения и предупреждения государственных преступлений” [Платонов 1989: 116].

Вместе с тем в административной организации опричнина не являлась каким-либо особым учреждением. “Переводя области в опричнину, — утверждает С.Ф.Платонов, — Грозный не выдумывал для управления ими ни новых форм, ни нового типа учреждений; он только поручал их управление особым лицам ‘из двора’, и эти лица из двора действовали рядом и вместе с лицами ‘из земского’. Вот почему иногда только имя дьяка, скрепившего ту или другую грамоту, показывает нам, где дана грамота, в опричнине или в земщине; или же только по местности, к которой относится тот или другой акт, можем мы судить, с чем имеем дело, с опричным ли распоряжением, или с земским” [Платонов 1989: 117]. “Весьма соблазнительна мысль, — продолжает С.Ф.Платонов, — что отдельных от ‘земщины’ административных учреждений опричнина и вовсе не имела. Был, кажется, только один Разряд, один Большой приход, но в этих и других присутственных местах разным дьякам поручались дела и местности земские и дворовые порознь, и не одинаков был порядок доклада и решения тех и других дел. Так, в Разряде в 1574 — 1576 гг. земскими дьяками были Щелкаловы, а дворовыми — Андрей Шерефединов и Андрей Арцыбашев. Первые вели свои обычные доклады через думу (почему и назывались ‘думными’), вторые же через ‘двор’ (почему и назывались ‘дворовыми’). Очевидно, что старый административный механизм не был разрушен опричниной. В нем все осталось на своих местах и все по старому обращалось ‘о больших делах’ к боярской думе — к боярам, которым государь ‘велел быти в земских: князю Ив.Дм.Бельскому, князю Ив.Фед.Мстиславскому и всем боярам’. Дума сама решала все обычные ‘большие’ дела, о делах же экстренной важности должна была докладывать государю. Все, что перешло в опричнину, было изъято из этого порядка в том смысле, что было выведено из подчинения ‘земским’ боярам, т.е. боярской думе. Дела ‘опричные’ восходили к государю мимо думы, но, кажется, шли они из тех же приказов. По летописи, в опричнине не было устроено особых, параллельных земским приказов, а только были ‘учинены’ особо ‘всякие приказные люди’. Отсюда у нас и возникает предположение, что при единстве присутственных мест существовал двоякий служебный штат. Одна его часть ведала дела, подчиненные боярской думе в земщине; другая ведала дела ‘дворовые’, изъятые из ведомства думы” [Платонов 1989: 117-118].

Таким образом, весь смысл опричнины заключался в том, что, будучи совершенно неопределенной как государственное учреждение, а потому и неуловимой для гнева народного правосознания, она окончательно разрушала это правосознание и приучала население как бы к закономерности самодержавного произвола. Наоборот, “земщина”, которая по существу и являлась именно государством, была резко выделена Грозным в отдельное целое, противоположное государеву двору, и кажется, что С.Ф.Платонов не прав, утверждая, что возведение Иоанном Симеона Бекбулатовича в сан земского великого князя всея Руси “была какая-то игра или причуда, смысл которой неясен, а политическое значение ничтожно” [Платонов 1989: 119]. Не ничтожно, а громадно! Создав в лице Симеона верховного представителя земщины и не дав ему никакой власти, поставив его в такое положение, что дьяки на грамоты его даже не отписывались, предпочитая отвечать “одному государю князю Ивану Васильевичу Московскому”, — Иоанн Грозный тем самым воочию показал стране все бессилие ее перед самодержавной властью и не мог придумать злейшего способа для большего уничижения в глазах народа самой идеи земского самоуправления. Это был со стороны Иоанна ядовитейший плевок на весь земский уклад государственной жизни, и даже сама кратковременность великого княжения Симеона особенно резко это подчеркивает.

Однако вместе с тем этот шаг помог земщине в идейном отношении с другой, совершенно непредвиденной Грозным, стороны; с этих пор “земщина” стала идейным выражением страны как противоположение “двору”. Выражение это в представлении современников было, конечно, слабо, почти ничтожно, но с развитием внутреннего самосознания народа оно неминуемо должно было получать все большее и большее значение и стать, наконец, лозунгом объединения всех оппозиционных элементов государства.

По мысли же Грозного, “земщина”, будучи выделена в самостоятельное целое, отнюдь не должна была противополагаться “опричнине” как нечто враждебное. “Исследователям, — говорит С.Ф. Платонов, — еще предстоит решить вопрос, как размежевывались дела и люди в таком близком и странном соседстве. Нам теперь представляется неизбежной и непримиримой вражда между земскими и опричными людьми, потому что мы верим, будто бы Грозный заповедал опричникам насиловать и убивать земских людей. А между тем не видно, чтобы правительство XVI в. считало дворовых и земских людей врагами; напротив, оно предписывало им совместные и согласные действия… Все… факты наводят на мысль, что отношения между двумя частями своего царства Грозный строил не на принципе взаимной вражды, и если от опричнины, по словам Ив.Тимофеева, произошел ‘земли всей велик раскол’, то причины этого лежали не в намерениях Грозного, а в способах их осуществления” [Платонов 1989: 118-119]. Последнее замечание С.Ф.Платонова для нас особенно важно.

II.

Я нарочно делал дословные и длинные выписки из труда С.Ф.Платонова “Очерки по истории Смуты”, дабы не получить упрека в умышленном подборе положений ради большей доказательности. Труд С.Ф.Платонова издан впервые в 1899 г., и почтенный ученый не может быть заподозрен в желании придать опричнине Иоанна Грозного черты переживаемой нами современности. Но кому же не бросится в глаза не только сходство, но порой даже полное тождество двух разделенных трехсотлетним периодом эпох?.. И корень переживаемого нами, повторяю, заложен именно триста лет тому назад Иоанном Грозным. Его политика, его разделение Руси на опричнину и земщину дали всему служилому сословию и всей заправляемой последним стране ясную и определенную директиву — тянуть ко двору. Эта директива была поставлена выше интересов земщины как олицетворения народа, выше закона как охранителя прав последнего. Предполагалось, что по справедливым и непосредственным докладам опричных людей царь может скорее и вернее внести на места ту правду, которая была бы поколеблена тем или иным способом. На деле, конечно, получалось обратное. Опричные люди, облеченные полным доверием царя, обратили это доверие на пользу себе и во вред презираемой земщине. Они знали, что по каждому обвинению они же являются единственными достоверными свидетелями; что голос представителей земщины “во дворе” не имеет значения, как пристрастный голос подавляемой крамолы, и им было выгодно создавать эту крамолу даже там, где не было ни звука протеста против царя как носителя верховной власти.

“Около 1572 г., — замечает С.Ф.Платонов, — слово ‘опричнина’ в разрядах исчезает и заменяется словом ‘двор’. Думаем, что это не случайность, а достаточно ясный признак того, что в самом сознании творцов опричнины она изменила свой первоначальный вид” [Платонов 1989: 115]. Изменение это и состояло именно в том, что директива — “тянуть ко двору” получила всеобщее признание и слово “опричнина” сделалось не только излишним, но и для этого “двора” вредным.

Слово исчезло, но сущность опричнины как управления страною через чуждых ей и близких ко двору лиц, — управления, в котором усмотрение попечительной власти ставится выше твердых указаний закона, а голос народа заранее подозревается в крамоле против этой попечительной власти, — эта сущность осталась и определяет историю России вплоть до настоящего времени.

Поместное служилое дворянство взамен родового вотчинного боярства и чиновничество взамен земского самоуправления — вот наследие, оставленное грядущим векам Иоанном Грозным, и вся наша история, если не считать Смутного времени, в сущности является лишь легкими видоизменениями отношений верховной власти к земщине, но к опричнине эти отношения остались непоколебимыми в том виде, как они сложились во второй половине XVI столетия.

Я сказал, “если не считать Смутного времени”, и его поистине можно не считать в данном случае. Та неосязательность внешней организации, которую придал Иоанн Грозный опричнине, сделала из последней надежный брекватер, который пропускал волну народной смуты, лишал ее силы в отношении воздействия на государственный строй и оставался сам несокрушимым. Поэтому и самое Смутное время вылилось именно в форму смуты, а не определенной революции, и заключилось сохранением и укреплением самодержавия и всего созданного Грозным строя.

Последующие самодержцы не только не отменяли заповеданной директивы — “тянуть ко двору”, но в каждом особенно важном акте своей государственной деятельности отмечали его преемственную связь с заветами венценосных предшественников и тем указывали исполнительной власти ее должное отношение к этому акту. С наступлением императорской эпохи земщина уже стушевалась окончательно и опричнина поглотила ее совершенно, чему видимым знаком возникла формула присяги на верность подданства, приобщавшая к опричным целям все население государства.

Некоторые колебания Екатерины II и Александра I в сторону земщины — колебания, проявлявшиеся в более чем осторожной форме и, тем не менее, давшие первой наименование Великой, а второму — Благословенного, — эти колебания уступали к концу их же царствований место сперва Потемкинскому самовластию, а потом Аракчеевским палкам; в эпоху же Николая I опричнина была даже почти восстановлена как учреждение в виде корпуса жандармов. Если сравнить инструкцию чинам жандармского надзора с теми речами, которыми Иоанн Грозный разъяснял значение опричнины и направлял ее представителей, — в полном тождестве этих учреждений в их отношениях к государству, т.е. к земщине, не останется никакого сомнения.

Немудрено, что в результате столь последовательно проводимой директивы русская исполнительная власть прониклась твердым сознанием, что неукоснительному и твердому исполнению подлежат лишь те законодательные акты и распоряжения верховной власти, которые “тянут в опричнину”, те же, которые имеют в виду интересы “земщины”, подлежат в лучшем случае лишь формальному выполнению; предпочтительнее же их не исполнять вовсе, так как, во-первых, при добросовестном выполнении верховная власть может убедиться в их полезности и радикально изменить директиву, что грозит ущербом для представителей исполнительной власти как опричнины, а во-вторых, если подобный акт представляется явлением случайным, то чересчур ревностный его исполнитель подвергается опасности быть заподозренным в тяготении к земщине, т.е. eo ipso — к крамоле!..

Как звук большого колокола неясен самому звонарю и выражается определенно лишь на известном расстоянии, так и абсолютизм в лице исполнителей верховной воли приобретает совершенно определенное выражение, не совпадающее подчас с представлением самого монарха. Абсолютизм чистой воды неминуемо создает опричнину, а опричнина рождает такое положение, при котором оценка желательности и сила изданного закона находится в руках не самодержца, а исполнительной власти, и указы одного и того же неограниченного монарха одни выполняются, другие — остаются под спудом или явно искажаются в исполнении.

Таким образом, создается целая категория неполномощных законов, к которым исполнители при самом их появлении относятся или явно враждебно, или просто непочтительно. В первом случае исполнители защищаются фразой, что противятся воле монарха из высшей преданности к нему же, и в этом рассчитывают получить милостивую оценку своих чувств, а во втором, не видя отмены “опричнинской” директивы, просто говорят: “Все равно, из этого ничего не выйдет”.

III.

В силу указанной исторической традиции исполнительной власти в России наибольшей устойчивостью или, как принято выражаться, порядком отличаются именно эпохи наибольшего напряжения абсолютизма, как, например, Николая I и Александра III. В такие эпохи опричнина твердо выполняет определенные ей функции, а земщина твердо знает, что ей решительно не на что надеяться, что лучше даже не обращать на себя внимания опричнины; вследствие чего ее наиболее талантливые представители устраняются от дел и воздерживаются от каких-либо активных выступлений.

Совершенно иное происходит в такие эпохи, когда, уступая давлению созревших потребностей, власть начинает оказывать внимание земщине, не разрывая в то же время своей крепкой связи с опричниной. Наиболее рельефной в этом отношении по ясности положений представляется эпоха Александра II. Начало этого царствования, ознаменовавшееся явным тяготением законодательства к земщине при явном же решении сохранить опричнину, сразу же внесло в уклад государственной жизни ту путаницу представлений и понятий, которая так блестяще обрисована Тургеневым в “Дыме”.

Проросшая под снегом многовекового самовластия земщина почуяла прилив силы и стала выбрасывать колос; многие представители опричнины сбились, в свою очередь, с исторического пути своего и вообразили, что, действительно, наступило время господства земщины. Но громадное большинство этих представителей отлично понимало, что тяготение это, вынужденное обстоятельствами, не является окончательным стремлением переместить центр тяжести государственного управления с опричнины на земщину. В этом смысле нельзя не признать высокую правдивость известного выражения в адресе старообрядцев императору Александру II[2]: “в новизнах Твоих, Государь, нам старина наша слышится”, — хотя, конечно, правдивость эта явилась помимо воли составителей адреса[3].

Поэтому опричнина в массе продолжала “тянуть ко двору” и рисовать последнему пробудившуюся деятельность земщины как явную крамолу. Действительность не замедлила подтвердить дальновидность этой группы опричнины. Характеристика эпохи Александра II двумя такими диаметрально расходящимися в направлениях деятелями, как П.Кропоткин (“Записки революционера”) и А.И.Кошелев (“Записки”), точно устанавливает, что укрепление самодеятельности земщины вовсе не вошло прочным звеном в программу правительственной политики. Вот почему ни одна из “великих реформ” при самом своем обнародовании уже не могла рассчитывать на добросовестное выполнение, ни одна не была полномощна, так как заключала в себе роковое внутреннее противоречие. И при первых же шагах молодых учреждений, в которые ликующая земщина полилась широкой волной, им тотчас же противопоставили старую опричнину, долженствовавшую якобы руководить, в сущности — подавлять!.. Ни один закон, отмежевавший хоть малую долю самостоятельности земщине, не проходил в жизнь таким, каким был высочайше утвержден. Параллельно с ним издавались “дополнения”, в корне расходившиеся с самим законом, или создавались учреждения, парализовавшие его силу. В чистом виде выходили лишь законы, издававшиеся для опричнины, — она уже знала, как их исполнять!

В результате изумленному взору историка представляется такая картина, что самые жизненные учреждения, корни которых, казалось, исходят из самого сердца народного организма, как, например, земство, независимый суд и т.п., — глохнут и едва влачат свое существование, в то время как совершенно произвольные и бессмысленные институты, вроде урядников, — распускаются пышным цветом, год от году расширяя свои “компетенции”. Но неправ будет тот историк, который на этой картине построит заключение о ненормальности самого сердца народного организма. Это могло быть простительно французу Мериме[4], но нам, очевидцам освободительного движения, слишком ясны теперь те факторы, которые до сих пор делали нашу историю. Последующее, надевая маску предыдущего, должно ее с него снять, и мы теперь видим лицо этого предыдущего и знаем, какие черты обыкновенно скрывают от нескромных взоров современников.

IV.

Изучение настоящего нередко проливает яркий свет на события, истинный смысл которых в минувшем был неясен. Таким образом, все значение опричнины может быть оценено по достоинству лишь теперь, когда именно ей мы обязаны всем, совершающимся вокруг нас.

Десятилетие 1894 — 1903 гг., хотя и представляло собой редкий пример инерции прежнего государственного режима при изменившихся условиях, интересно, однако, для моей темы не в этом смысле. Оно интересно как новая попытка согласовать принципы опричнины с допущением некоторого пробуждения земщины. Попытка эта, возвещенная порицанием бессмысленных мечтаний о полном освобождении земщины от опричнины и указанием на незыблемость заветов предшествующего царствования, началась указом о взаимодействии властей. Указ этот, в силу разъясненной выше основной психологии русской исполнительной власти, был неполномощен: укрепленная предыдущей ссылкой на прежнюю директиву опричнина истолковала его как призыв к совершенному покорению земщины в целях единства государственного управления, хотя данный указ в сущности и не имел в виду земщины. Но зато последняя была уже не та, что прежде.

Существуют полевые растения, которые при начале всходов обязательно должен побить мороз для лучшего их развития впоследствии. Таким растением оказалась наша земщина. Трехсотлетний период до реформ Алексан-дра II был для нее той зимой, которая вскармливает озимое зерно; эпоха Александра III явилась для нее тем морозом, который побил ее первые всходы, — и к началу нового царствования она уже скопила в себе все соки, необходимые для близкого урожая. С голосом ее пришлось считаться, и учреждение особого совещания и комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности дало, хотя и узкий, выход этим голосам. Но как бы для того, чтобы яснее подчеркнуть всю разницу между опричниной и земщиной, все несоответствие их внутренних задач, — программа этих комитетов была составлена лицом враждебным представителю опричнины, а руководительство их работами возложено на последнего.

Для всякого мало-мальски смышленого чиновника было ясно, куда “тянуть”, не было ни малейшего сомнения в том, что закон об учреждении совещания и комитетов неполномощен. Правда, и тут повторялись прежние случайности, и несколько губернаторов не поняли смысла законодательного акта; но зато большинство отнеслось к нему вполне трезво и было глубоко убеждено, что “все равно из этого ничего не выйдет”. Затем каждый

поступал сообразно своему темпераменту: одни старались свести работу комитетов на пустое выполнение формальности, другие оказывали давление для получения заключений в желательном для центрального органа направлении.

Прямым последствием работы комитетов, хотя и совершенно неожиданно для страны, появился манифест 26 февраля 1903 г., впервые возвестивший укрепление начал законности и указывавший на предстоящую организаторскую деятельность правительства, преимущественно в сфере крестьянского законодательства. Манифест этот не носил определенной директивы, и всем памятно то недоумение, которое было им вызвано. Чувствовалось, что манифест неполномощен, но почему? Недоумение это, однако, быстро рассеялось под влиянием двух факторов: во-первых, указаний официозной печати на то, что отсутствие директивы возмещает в данном случае дата манифеста, совпадающая с днем рождения незабвенной памяти Царя-Миротворца, а во-вторых, секретного циркуляра министра внутренних дел Плеве губернаторам о том, что настоящий манифест решительно ничего не изменяет и губернаторы обязаны по-прежнему руководствоваться разъяснениями центрального правительства, изданными в развитие различных узаконений. При этом предлагалось принять меры, чтобы смысл манифеста отнюдь не истолковывался населению[5].

Как известно, разъяснения центрального правительства шли зачастую вразрез с теми законами, укрепление которых возвещал манифест, и, таким образом, циркуляр министра сводил значение последнего к нулю, что особенно характерно для картины взаимоотношений опричнины и самодержавной власти. Несмотря на это, Плеве не постеснялся высказать в своем известном возражении на статью английского журналиста Стэда, что, если бы представители русской земщины стремились только к установлению в России начал строгой законности, с них довольно было бы одного манифеста 26 февраля 1903 г., который именно таковое возвещал; но что продолжение недовольства в стране, даже после этого манифеста, явно указывает на исключительно крамольный характер их вожделений. Это писалось вскоре после того, как многие из представителей “близкой к народу власти” получили замечания за разъяснения манифеста подведомственному им населению в смысле недействительности отныне разных внезаконных ограничений. Факт этот заслуживает быть отмеченным особенно жирным шрифтом на страницах истории последнего времени.

Не менее яркий пример неполномощного закона представляет и учреждение редакционной комиссии и совещаний по пересмотру законоположений о крестьянах. Согласно предначертаниям Высочайшего повеления

14 января 1902 г. и манифеста 26 февраля 1903 г., труды редакционной комиссии должны были совершаться на почве основных начал Положений

19 февраля 1861 г. и представлять собой их дальнейшее развитие, после чего подлежали обсуждению на местах при ближайшем участии “достойнейших деятелей, доверием общественным облеченных”. Между тем, редакционная комиссия, вопреки всем историческим и логическим данным, признала, что главным, одухотворяющим весь законодательный акт 19 февраля 1861 г. началом является обособленность крестьянского строя, а министерство внутренних дел, вопреки точному смыслу манифеста, организовало губернские совещания из лиц, облеченных доверием не общественным, а правительственным. Для санкционирования точки зрения, установленной редакционной комиссией, потребовалось издание специального Указа

8 января 1904 г., отмена же категорического требования манифеста 26 февраля 1903 г. была произведена министерством Плеве совершенно самостоятельно. И насколько Высочайшее повеление 14 января 1902 г. и манифест 26 февраля 1903 г. были неполномощны без упразднения опричнины, настолько же Указ 8 января 1904 г. сразу воспринял, при участии последней, безусловную силу, и все губернские совещания хором приветствовали незыблемость крестьянского обособления. Некоторые исключения в лице отдельных членов совещаний только подчеркивали полномощность указа, любезного опричнине.

Последовавшая за смертью Плеве эпоха “доверия” Святополк-Мирского сразу открывает целую серию неполномощных законов. Без перечисления каждого в отдельности можно сказать, что все законодательные акты этой эпохи, кроме манифеста 18 февраля 1905 г., были неполномощны. Все они пытались удовлетворить земщину, но каждый начинался с указаний на его преемственную связь с заветами предшественников, и этого было для исполнительной власти-опричнины совершенно достаточно, чтобы держаться исторической традиции, т.е. подавлять крамольную земщину. Даже изданный одновременно с манифестом 18 февраля рескрипт на имя министра Булыгина, представлявший с виду изъявление решительной воли к перемещению центра тяжести государственного управления, был воспринят страной именно так, как он отражался в представлении исполнительной власти, — “все равно, из этого ничего не выйдет”.

Значительно большее впечатление произвел Высочайший прием депутации с кн. Трубецким во главе 6 июля 1905 г. Это был первый новый шаг, почти тот поворот, которого жаждала вся страна. К сожалению, цензура ген. Трепова и отклики официозов испортили все дело. Тяжелого впечатления не исправил и манифест 6 августа, которым Государственная Дума стала совершившимся фактом. Проявлявшаяся в нем особенная заботливость поставить издаваемый акт в тесную связь с мероприятиями предшествующих царствований, направленными якобы к согласованию “выборных общественных учреждений с правительственными властями”, ясно устанавливали директиву, слишком любезную опричнине и ненавистную земщине. Для последней этот закон был явно неполномощным. Страна продолжала волноваться. Наступило 17 октября.

V.

Новизна формы появившегося 17 октября манифеста, отсутствие ссылки на преемственную связь его с заветами предков, призыв к объединению всех верных сынов России, вместо прежних “верных подданных”, и, наконец, решительность выражения воли к действительному перемещению центра тяжести государственного законодательства — все это было до того необычно, что заставило даже вечно сомневающуюся земщину уверовать в факт совершившегося поворота. Не поверила этому только опричнина. Она ясно прочла в словах манифеста об объединении деятельности высшего правительства и о поручении ему выполнения Высочайшей воли, что она остается по-прежнему.

Основанный на заветах предков и зиждущийся на строгом разделении опричнины и земщины строй сохранился во всей неприкосновенности. Опричнина осталась, и никакими правами земщины нельзя парализовать ее значение, нельзя уравновесить ее влияние.

Что удивительного в том, если во время заседаний Государственной Думы Правительственный Вестник печатает телеграммы, ее оскорбляющие? Опричнина осталась, и глубоко неправ был С.А.Муромцев, когда отождествлял слово “правительство” с Думой. В манифесте 17 октября разница этих слов указана весьма определенно.

Что удивительного в том, если Союз русского народа требует отмены “подлой конституции”, установленной Высочайшей волей? — опричнина осталась, и ее смысл именно в этом усердии.

Что удивительного в том, если неполномощный закон 5 октября отменяет ограничения для крестьян, а циркуляр министра внутренних дел успокаивает земских начальников сохранением их полномочий? Опричнина осталась и после 17 октября прошлого года, и она официально заявила о своем существовании как в правительственном сообщении 17 декабря м.г., так и в постановлении совета министров нынешнего года о несовместимости “государственной” службы с принадлежностью к политическим партиям.

Этими актами государственная служба формально отождествлена со службой правительству, т.е. наречена опричниной в противоположность земщине.

Вот закон о военно-полевых судах оказался полномощным, даже более того, чем предполагал его составитель, и напрасно последний старался ограничить его действие своими разъяснениями: в данном случае исполнительная власть, привыкшая игнорировать закон и трепетать перед циркуляром, поступала как раз обратно, потому что закон определенно тянул в опричнину, а разъяснение как будто ограничивало его в пользу земщины. И опричные генерал-губернаторы знали, что никакие разъяснения не могли умалить их власть отменять приговоры военно-полевых судов, если последние недостаточно сохраняют опричнину. Они знали, что могут пострадать только в случае такой отмены приговора военно-полевого суда, которая будет идти в пользу земщины, а если в пользу опричнины, никогда!

И жалко, до боли обидно видеть повседневные старания прогрессивной печати разъяснить правительству вред или незакономерность тех или иных его действий. Оно само все это отлично знает и само оценивает полномощность каждого закона гораздо раньше, чем это сделает страна.

При существовании опричнины обязательная сила всякого закона в России будет неизменно измеряться его направлением — в земщину или в опричнину? — и хотя бы закон тянул в земщину, исполнительная власть все же будет тянуть в опричнину, оставляя все прерогативы земщины неполномощными.

Бринкман А. фон. 1907. Недоверие. — Русская мысль, кн. XII.

Весь Петроград. 1917. Пг.

Миловидов В.Ф. 2005. Старообрядчество. — Общественная мысль России XVIII — начала ХХ века: Энциклопедия. М.

Платонов С.Ф. 1989. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI — XVII вв. СПб.

---

[1] Анализ реальных механизмов этих отношений был продолжен автором во второй из упомянутых выше статей [см. Бринкман 1907].

[2] Адрес был поднесен императору руководителями беспоповской федосеевской общины Преображенского кладбища в Москве в 1862 г. [см. Миловидов 2005: 309]. –И.Б.

[3] П.Н.Милюков в “Очерках по истории русской культуры” отмечает, что эта фраза явилась простым красивым оборотом речи, т.е. сущность реформ Александра II заключалась именно в их совершенной новизне и отсутствии прецедента в прошедшем. Моя точка зрения с этим взглядом расходится.

[4] Автор имеет здесь в виду работы П.Мериме по истории России XVI — XVIII вв. — И.Б.

[5] Циркуляр этот известен автору настоящего очерка, как близко стоявшему в то время к губернскому управлению.

© Некоммерческое Партнёрство «Редакция журнала ПОЛИС (Политические Исследования)» 2006 №1